ЕВАНГЕЛИЧЕСКАЯ КОМПОЗИЦИЯ


Памяти В.Ив.
 
Я не историк и не прозаик. Мне скучно складывать дни в копилку, потом разбивать её допотопным способом, потом тратить накопленное на какую-нибудь сугубо полезную кухонную вещь - например, мясорубку. Поэтому сразу условимся: Анастасия - просто Девочка, зовите её про себя Асей, Настасьей, Настенькой, как хотите, или как зовут вас, или как вы зовёте своих девочек.То же самое в отношении Мальчика, ну, и шофёр в таком случае - просто шофёр, тем более, что я и в самом деле не знаю, как его зовут. И все другие имена - что толку их менять, когда лучше их вовсе отменить. Истории (не историку - но я-то всё равно не историк) безразлично, кто, кого - и даже когда, какого числа и в каком городе.  
Ведь всё повторяется на земле - а главное, под солнцем. И города одинаковы, сперва в лесах, а потом обязательно в руинах. И, может быть снова в лесах, и опять...  
Глушить эрудицией, а для этого составить заранее сто тысяч примечаний к куцему тексту, которого не хватило бы и на повесть, я не собираюсь, да и не в силах, да и уморить скукой себя и других - ещё не значит опередить руины, -йот почему меня волнуют не оттенки быта и даже не мировые проблемы бытия... ба, да я же ещё и не философ! - а всего-навсего такая малостъ: что успела увидеть и подумать Девочка, решить - Комиссар, исполнить - Солдат, узнать и рассказать мне - лихой Шофёр, превративший в штопор свой ископаемый лимузин, кажется, автобус.  
В современном театре нет декорации - не должно их быть и в современной прозе, а это к  
тому же вовсе не проза, а... смотрите вы... я ведь прямо оттуда краду приём за приёмом.
 
 
 
1. ДЕВОЧКА
 
 
 
Ах, да. Надо не шевелиться, не дышать,если не увидят, что ресницы мокрее и дрожат, тогда...да, да, да, в какой-то сказке, их только присыпали землёй сверху. А ещё надо дождаться ночи, днём нельзя, да и куда она убежит, где дом, когда все они тут, и все мёртвые, и Мальчик тоже. Господи, ну, за что же его, меня ладно, я, кажется, немножко грешила - так это называется, когда у тебя самое лучшее платьице в мире и ты вертишься, как егоза, ты смотришься сразу в три зеркала в маминой спальне и ужасно себе нравишься?  
А в детской спрятаны цукаты, а их не велят есть, - значит, они украдены? Ну, вот, сколько всего. А ещё я не любила кузину, а ведь она бедная, а я её всё равно не любила, я её целовала, а хотелсь побиться и прогнать. От неё пахло обоями и... мышами. Нет, не за это. Мыши тут ни при чём. Но я очень старалась, честное слово, я ей отдала электрический фонарик - подумать только, ни у кого такого нет! А вдобавок поясок из бисера, говорящего попугая Паппи... а как жалко было попугая, фонарик-то что. Но именно попугая я любила в тысячу раз сильнее. И молиться - не помогало. Нет, я такая испорченная, поделом мне. Молилась, подумаешь,- да все же молились, все! И папа. У взрослых-то всегда найдутся грехи - а припишут им ещё больше грехов. Но ведь Бог наказывает? А почему же не Бог,а этот... бритый, или Бог послал бритого, не может же Бог собственноручно наказывать всех грешников! Он выстрелил Мальчику в ухо, очень тихо выстрелил, тихо, в ухо... а разве Мальчик не любил кузину, брал потихоньку цукаты из буфета, задирал нос, когда ему пришили золотые погончики? Совсем хороший Мальчик, послушный, если бы бритый знал...но Бог-то не мог не знать! Да у Мальчика лицо как у ангела, в ухо - чтоб только убедиться, что он умер, ведь всё равно живой. Я ночи дождусь, выберусь из этого грязного подвала, убегу куда глаза глядят...а Мальчик уже и теперь на небе. Нет, я не хочу на небо, я не боюсь - но ведь успеется, правда, ведь сверху всё игрушечное, а мне надоели игрушки, уж есть и без меня кому смотреть сверху.  
Или нет... нет никого, и поп Астафий тогда, на даче, не врал?! Да нет, он шутил, шутил, конечно, не может быть, что Мальчика уже совсем, окончательно нет,ни на земле, ни на небе! Да, но куда же я, куда же я убегу? И кто меня покормит? Так хочется есть - а придётся ещё терпеть до ночи. Уж я не мечтаю о цукатах - а мне бы и доктор позволил, у, какой строгий, так и норовил отнять у меня сладости; а как он Мальчика мучил! Потом он отстал от Мальчика, Мальчика отдали колдуну белоглазому... да, хлебца бы, корочку пососать, грызть-то нельзя.  
Куда-то их завезли, далеко. А в чём грешна мама, она хоть и взрослая, но мама же, всех нас родила. И если бы она грешила столько же, сколь-ко я, то у кого бы я просила прощенья, не считая Бога? Грустная, такая грустная мама, не помню её другой - весёлой. Наверное, их не бывает, весёлых, ведь что-нибудь да случается с их детьми, и всегда много. детей, и столько всего случается. Вот и у Богородицы глаза такие, что она им не верит: видят Сына - а его уж и след простыл. И не с чего веселиться, даже если не рожать детей, - так мало весёлого даже на детском балу... и зачем это я хохотала так громко, когда поскользнулась ку-зина, и у неё выпала заколка из волос?! Но ведь и все хохотали - а где они сейчас, где они, уж им-то не придётся ломать голову, как выбраться ночью из ямы и куда деться потом. И эта противная кузина...её-то Бог в обиду не даст, такую плаксу и ябеду. Она, видите ли, всегда говорила правду, эта тихоня, ну да, шёпотом и только о других, обо мне, о нём... хотя что было говорить о нём - шёпотом? О себе ей нечего было бы сказать даже на исповеди. О том, как сёстры тайком курили, в классной, только раз и курили, потому что тошнит и... пахнет... но на-до же было попробовать, ну, а правда-то, выходит, подлая? Что ж, Богу и такая угодна. А подлость может быть честной, раз правда - подлой?! Вот они, сёстры, валяются на каменном полу, как дрова. Они же не только курили тайком, они раненых перевязывали, когда понадобилось, подавали им пить, утешали тихими голосами, мои нежные сестры, нет, не мои, ничьи, просто сёстры милосердия. И кто бы о них сказал - виноваты - теперь, когда... а может быть, нас вовсе, и не думали наказывать, а... принесли в жертву? Но тот Бог, которому мы молились,не до такой же степени кровожаден... а разве есть другой? У этого бритого - другой? Вот он взглянул на меня, нет, мимо... а вдруг он отвёл глаза, ведь я же не мёртвая, а он же не глупый, этот солдатик с наганом. Кто велел ему нас сторожить? С мёртвыми делают что-то совсем другое... одевают, кладут в гроб... это сколько же понадобится гробов? И, конечно, отпевают всю ночь и весь день, и плачут... ах, да кому же плакать, это мне за всех и обо всех - плакать... и что-то ещё, ну да, роют яму... только разве нас сторожат?  
Нет, путаются мысли, мне есть хотелось, ужасно хотелось есть, я бы и теперь не прочь, но спать хочется сильнее, чем есть, спать...а вдруг я закричу во сне, наган в ухо, и... очень тихо, когда в ухо. А если не закричу и проснусь уже там, в яме, - как я узнаю, день или ночь, днём-то не выбраться. Но даже и ночью - как? В землю-то легче, чем из земли. Мальчик умер легко, наган в ухо, даже не поморщился, не успел. А чтобы родиться такому... единственному... земля ещё раз должна возникнуть из пыли. Не Бог же её сотворил, хоть я и знаю, что Бог. Не Бог же... мальчику в ухо...  
Был немец-доктор, был немец-фотограф, была русская няня. Немка - до брал, кофейная, - но сперва русская. Или вовсе не было никакой?! А он целился в ухо, фотограф-то! Уж его-то я помню. Долго целился и командовал, как будто я обыкновенная девочка.  
А говорят, ТОГДА были убитые дети, много,но вот и мы тоже... те же самые дети, как бы из тех... не мог же папа по нас!  
А говорят, папы не было во дворце - вдруг это правда и я спасусь, хоть я, раз уж нельзя спасти Мальчика? Да, Мальчика, нашего Мальчика, откуда они берутся и куда деваются, эти мальчики... мальчики кровавые в глазах, у бритого в глазах, у бри...  
 
 
2. КОМИССАР
 
 
 
- Да проснись же ты, ах, боже мой, да проснись же! Тут я, и ты тут, где ж нам быть. Накапаю, а? Вот только свет в глаза, абажур бы... да ты зажмурься.  
- Как же, как же, абажур тебе, с кисточками. За столом со скатертью - да под абажуром. Ещё бы сто тысяч Мальчиков, не задумываясь, - но и этих розовых... абажуристых твоих!  
- Нас с тобой научили, а их-то... розовых...  
- Вот-вот, розовых, ни красных, ни белых, никаких.  
- Нас с тобой...  
- На каторге-то?  
- Что ж, и всех, по-твоему, гнать за этим на каторгу? А ты без каторги не умеешь? Да ты  
отдышись, сейчас я, на сахарок... три, четыре...  
- У человека бессонница, а ей бы только накапать поскорей да отвязаться. Это я-то с ума схожу?! С ума не с ума, а мысли всякие. Я... сомневаюсь?! Ну уж, дудки, я знаю чего хочу. И добиваюсь, между прочий, необязательно сомневаться в цели. Ах, да, средства, как же... а был выбор, а? Был выбор, спрашиваю... как в аптеке - мыло жидкое, мыло бархатное, тьфу, мыло. Как будто мне есть от чего отмываться. А если бы даже... это братец твой, пиит, тот как что - так руки умыть норожит, ручки свои белые. А моими-то, моими-то как раз мир драить, эти, как их, конюшни, вот именно, от скверны отскабливать.  
Ну и что что однорукий, хоть вовсе безрукий, не в руках, а в принципе дело. Листовки-то он клеил собственного сочинения, глазищи горели, когда сочинял. Да ты что, да ты в чём меня обвиняешь? Дались тебе руки... ноги... он-то против совести... ради святого дела... я-то? Очень я с совестью со своей носился. Не до неё было, милая, - а чуть бы замешкался, да за совесть цепляться стал... была б за что потом с немцами воевать, да хоть братцу твоему юродивому, да хоть кому. За землю, говоришь, за детей - дети у него, видите ли. Руки-то он мне, пока была, так и не подал. А не я ли дал ему землю - строй дом на ней, рожай себе на здоровье, и чтоб у детей у твоих было детство, понимаешь, у всех детей, а не только... а он... куриная слепота. Да чего там - политическая, ладно, пииту простительно - да я-то хорош был бы, когда б размяк некстати. Да ты помнишь, какой был момент! В городе сумятица, напирают, гады., тоги и гляди, отобьют. А тут доктор к ним повадился, курлы-мурлы разводить, рожа подозрительная, стекляшками во всё такое вперяется, змей, а документ в порядке, не сковырнёшь. А что бы вышло-то - народ бы только смутили, раскололи - мол, Господь не допустил и дальше не допустит. Которое там по счёту чудо света? Ну, и кланяйтесь в ножки, целуйте в плечико, валяйте, по старой-то памяти, - а уж мы вас, голубчиков, перевешаем за одно место. Не всех, понятное дело, через одного, - надо ж кому-то и пахать, из кровушки-то из пущенной ещё какой урожай. Но дело не в докторе, пожалуй, и без доктора бы обошлось, хватило бы пороху. На что, на что - на это самое. Не забыла, чай. Я-то помню, уж лучше мне одному помнить и не спать по ночам, одно-му за всех. Хотя, по справедливости, не я решал - но и я тоже, - а дальше, что же дальше - доложили, что всё. Я не видел. Я не знал, что появятся розовые абажуры и станут кружиться над нами, как вороны. По ним бы не мешало пальнуть, а то перекос. А дом... к чёрту, взорвать, растащить бульдозерами. Каждый приезжий суёт нос: а где, а кто, а как...и достроить...что-нибудь этакое солнечное, дворец пионеров, полы из мрамо-ра, потолок, нет, фантазии не хватает - но только чтоб стены из стекла, а лучше вовсе без стен, застенков-то хватит с нас. Не ради себя же, ради них, пусть они поют, смеются, играют, пусть только ни о чём нес спрашивают, пусть я один знаю, сколько стоят мраморные полы в их дворце. А мне... нам с тобой разве понадобился бы дворец? Вспомни, как мы жили -на первых порах, на вторых... на всех порах неслись куда-то на молодом паровоза! Да у нас и чемодана не было, потому что не было вещей, послушай, а им дворец... нужен? Может быть, им нужен совсем не дворец - и чего-то мы не учли, какой-то мелочи, и... всё-таки вышел перекос? Да что это я в самом деле, помешался на перекосе, давно бы всё рухнуло, с перекосом-то... а это у них рухнуло, у тех, у Гитлера, каких тебе ещё доказательств? И  
какая польза в сомнениях? Верю во всемирное счастье, сам. себя в фундамент кладу!  
Хотя... сам-то себя ладно, клади, а ты сьна своего, а? Скажи ещё - чужого сына, того, а, - да брось ты, старуха, ахи-то гимназисточкины из моды вышли. Нежности, говорю, телячьи.  
У тебя, стало быть, свой Карамазов, у меня свой. Знаешь, о чём я жалею? К чёрту Мальчика, Девочку, и другого мальчика тоже - недоставало только пелёнок. Милое дело - и очень простое: одного к праотцам, другого на свет Божий, - впрочем, необязательно в такой последовательности. Но о чём - знаешь?! Нет, правда, - о чём? другим перед смертьюжить хочется, не надышатся... а то ещё оклематься дет этак через сто. Человек неизживает себя весь, а я... ты думаешь, мне сны снятся? Я матушку свою не помню. Всё как у людей: чай на террасе, земляники полное блюдце, барышня долговязая с носом - подруга.  
А сама-то? А ведь до старости дожила, и виделись мы, и письма - а не связывается.  
Развязывается, рассыпается род: она, я... А слеза-то ребячья, тьфу... классика твоего я хоть и не собственноручно пришиб, а... да ты не расстраивайся, сам он себя, сам, и все они сами, мне, статисту, трёшка в спектакле полагается - а я даром, чтоб уж себя не продать... по дешёвке. Ха, шучу. Сын шутит - а мы его, чтоб не шутил, взяли да и не породили. Так что ни в чём промашки не вышло, и не о чем мне жалеть, слышишь?! А ту слезу вашу, слюнявую, такая кровища уравновесила, что лучше б и не плакать вовсе, а ещё лучше - не оплакивать. В конце концов, я долг выполнял. Как видишь, ни слеза не разъела, ни кровь не размыла - стоим, парод-то безмолвствует в знак согласия. Я сам народ, кто ж я как не народ. Это ты всё...со сказками. А ведь от меня ни на шаг...или уж я такое ничтожество, слов пустых не одолею -слова же всё, слова, а я дело делаю, я не гусиным пером по воздуху... да ты себе накапай. Себе, твоя компания на ладан дышит, динозавры слезоточивые, мамонты ископаемые. Да теперь только и расцвет - не крой ты меня покойниками, - или у тебя на новое уши закладывает? да ты куда это, слышь, ночь же, погоди, давай поговорим. Ты только... ты, мать, не молчи, не смотри на меня так, да мы ещё с тобой... прости меня, дурака старого, прости, ладно? Встану пораньше - за земляникой на рынок смотаюсь, на рынке-то земляника бывает, тебе как - с чаем, со сливками, мать, а, мать?!  
- Не мать я тебе. Никому не мать. Не надо об этом. И земляники не надо. В лесу земляника. Всё остальное на рынке - а земляника в лесу. Но и лес тоже... на рынке. Зато мы в нём не заблудимся. Не потеряем друг друга. И не найдём. Спи давай. Запели бы птицы в лесу, да им негде.  
 
 
3.СОЛДАТ
 
 
 
- Мальчишка-то меня как кипятком обдал... таракана кипятком... да нешто я таракан?!  
Девчонку ль спасал - сестрёнку, стало быть. Живая, видать по всему. Ну, думаю, до ночи погодь, замри. Ну, потерпи ты, чёртова кукла. А уж и самому терпежу нету. Глазами по ей шныряю, как распоследний мародёр,- да уж ладно, дыши, стерва, отвернусь. Маманя мои горбатенькие то в одном углу зашебуршат, то в другом. Обличье серое, мышиное - а знаю, маманя. И хоть бы словечко - а то сам как хошь так и понимай. С голодухи полгода как померли - не повидалися, в лазарете без памяти лежал. А тут, значит, не утерпели, до сынка до родимого вон как, мышкой добегли. Чушь, конечно, в голове с устатку винтик завернулся - а всё ж таки ёкает сердце, и не от одного страху-то, и не от страху вроде... так отчего ж, а?! И чего ж я такого исделал? Не понять им, тёмным, что служба  
моя такая распоганая... да и праведная же, ну да, самая что ни на есть праведная, расквётываемся, маманя! Чи я твердокаменный уродился, такого вы мене родили, что с того света пришастывать приходится? Нет, мати, затрещины, да ругань, да хлебушек наш горький, побирушечий отрыгивается,- да какой я палач, прости господи, сам себя в святые угодники возьму и запишу, грех-то святой на душу беру,ко-нтру, гидру всяческую пластаю - считайте, мол, так и так, бог послал правду из земли выкопать... а кривду закопать.  
Грех-то хоть и святой -а мне замывать, знаю, и что не водой - тоже знаю - а Бога-то, мати, нету, и греха, стало быть, нету, и искупать нечем... вот беда так беда. Нечем. Сам и подох бы - рад, и к чертям на посиделки, куда мне ещё и податься, как не к чертям поджарым, да нету и чертей, в себе чертей но-шу, в семени - чертей. Так вот и беседуем с родительницей час, другой. Молчком. Уж когда смену-то пришлют, не дождусь. Уберут-то их, болезных когда. Ну, посчитались, поквитались, ну, лежат - не ворохнутся, девчонка и та...нет, кончу пойду, не могу, её же, дурёху, от тыщи бед избавлю - она-то про них ведать не ведает. А чтоб озлобиться, да чтоб рука не дрогнула, ей, глупышке, столько всего припоминаю...всех наших голопузых, в грязи со свиньями - а которых ещё и сожрут, и гусаки защиплют, сам пас, и быков пас, пряники в подол так и сыпались, с неба, плюхи румяные во всю щёку. Но если б из пулемёта... прошьёшь гадов без разбору, гадов же, ясно, не во что и вникать, в рожи их сдобные, пашаничные огоньком плюнуть, рази ж то дети... гидрёнки ползучие. А когда близко, в упор - вроде бы и точно - дети. Узелок бы с одёжей, юбчонка какая, да платок латаный, да босиком бы и утечь... меня, дурня неграмотного, вокруг пальца обвесть...а приказ-то, а?! Не сполнить приказу... уж сразу бы, бежите, мол, да съешьте вас волки, не вам же волков кушать, с непривычки-то, волки б, а не я, никуда б не делись, нету дороги домой. А уж коли начал, так и кончай, и... и кончил, вот так, подошёл - и бац, как давеча братца ихнего. А маманя тут как тут, штиблетами шаркают. И - голос подали, позвали: - Сынок,- и по имени, а имя-то моё другое, чи обознались, чи память проели, чи я им и не сын вовсе, поди пойми, голову изломаешь. Царевича-то как звали? И откуда было взяться царевичу-королевичу, мысли дурацкие без спросу как полезут, попрут... ну хоть убей, не помню, как звали... и чего привязался, из сказки бабкиной или ещё откуда? Слава те Господи, сменили как раз, телега с рогожами прикатила, да уж я в увольненье. День пью, ночь, день... а дальше всё обыкновенное, палили, рубали, и где нас только не носило. И - за топор, за лопату, хаты нема, керосину нема, хлеба нема. А что было - сплыло. Сплыло, думаю, приснилось в тифу.  
Да уж лучше б подольше снилось-то, а то ведь проснулся. И пошло. Молодой ишо, здоровый - всё целое. Снаружи-то. А девке чтоб всё снаружи было. Хорошая девка была, сердечная. Сирота, как и я теперь. Всё в церковь бегала - а весёлая, песни поёт.  
Бога-то, - говорю, - нет, чего бегать, пойдём лучше на реку, на лодки смотреть. Ну, нет Бога, - на реку пошли. Мне, говорит, в церкви радостно, потолок гулкий. Река тоже гулкая, плеск да свист. Сидим на бережку, у ней-то мать рано померла, а чей раньше человек номер, тем больше сиянья от него. Сама и не помнит ничего - а говорит, говорит, и при луне всё говорит - а целоваться пора. Какое там целоваться. Повадились на реку по вечерам. Наконец и мне приврать захотелось, тоже ведь на крыльцо не подкидывали - такая, говорю, нежная да ласковая, да жалостливая... даже, говорю, в службу мою раз впуталась.  
И сон свой, то есть, конечно, не сон, а всю сущую прав-ду, как на духу. Дурак. Только тогда-то не знал, что дурак, тогда-то как раз и полегчало... да она ж мне и на шею бросилась, целовать да плакать да чуть не удушила. И опять мы по вечерам на реку ходили, только теперь не выходило хорошего разговору, а от поцелуев вгоняло не в жар, а в холод. Жениться, думаю, надо. Далась нам эта река. Давай, говорю... а она вдруг в три ручья, да как побежит назад, в деревню, она там у дальней родни всю жизнь прожила. Я потом стук потихоньку в окно - а в окне глазищи во... не мигают. Ушёл я сам не свой. Уж, думаю, не до женитьбы, а как бы чего бы... а она и утопилась в ту ночь. И в Бога-то, дурочка, не верила. Есть - есть, а нет - и не надо. В той самой реке - нашей любушке.  
Лета не отгуляли. Вот так заплатил -а за что, спрашивается? Всю зиму маялся, места себе не находил - руки-то еще есть чем занять, да голова... в голове как выкипело, горит посудина. Ну, я заливать. А то, чем заливаю,- тоже ведь горит. Счёт дням потерял, счёт неделям, а дальше и года побежали. И сколько их пробежало - не сосчитал. Я тогда другому счёт вёл. Друга мово, Гарьку, белые повесили - повесили. У старика Жилина дом спалили, да ещё и выпороли. У Маруськи корову забрали - а у ней выводок. По соседкам рассовала - а сама в лес, поварихой. Выманили Маруську, детишками-то. И выхидило, что я не перед теми в долгу - а перед этими. Гут бы мне и пить бросить - да привык. Э, нет, это я себя уговариваю - мол, привык, чего уж там. Как привык, так и отвык бы. Концы-то с концами никак не сходились. Всё равно, думаю, женюсь. Детей выучу, а потом у них сироту. Со второй-то невестой на реку не ходил. Она вдова, ну, и я тоже как будто не пацан. Чего там вокруг да около. Перетащил её пожитки к себе - живём. Плевать на бога - это я ту свою, любимую, просвещал, - а эта мне по темю, пойдём да пойдём, крещёные оба. Сходили к попу или к кому там, не убудет. А детей-то и нет. Уж как стараюсь, да и она не отлынивает - а никак. Года три, а там проклюнулось. Теперь бы и зажить по-людски. Пальцы загибаю: раз, два... одной руки пальцев-то и хватило. Мальчонку выкинула. Одного мальчонку, другого... пятого, можно сказать, родила, да тоже помер, пискнуть не успел.  
Возненавидел её. Спим врозь. От этого, кажись, ничего такого не получается... а у моей-то у девы... я вон белёсый, да она, вошь платяная, - а парень вышел цыганистый. Ну, я их обоих к цыганам и откомандировал. Кочуйте, мол, так вас и разэдак. А жена в лицо-то мне и плюнула, захохотала, гадёныша за пазуху, на спину узел, только я её и видел с того дня. Да я и сам из тех мест подался - так, куда прибьёт. Слыхал, шпаной в войну заделался, сынок-то. А я, выходит, кровь за шпану проливал. Так он мне поперёк жилы, что... я, чай, за родину, за землю свою - кровь, а кровь, кровь-то моя подлая так и капаем на мозги: за шпану, за шпану... все за родину, а я за шпану. И никак ты себя не пересобачишь. И тут опять - дети, дети, дети, штабеля детишек, пепел, ботиночки, бантики. И всё за тех, да?! Ты умный, ты учёный, ты мне правду скажи: за тех? А, брезгуешь. Меня уж год, как к тебе не допущают. Ну да, рожа опухла, веник спереди и может быть, что-нибудь похуже сзади. А у меня справка: водянка у меня, слышь, в сердце язва.  
Это у вас от зажратости язва в желудке. Да что, я тебе сейчас покажу, вот она... а медалей сколько, знаешь? Нет, ты знаешь, сколько у меня медалей?! До Берлину допёр, не успеет пуля навстречу мне рвануть, как уж я ей навстречу сам поспешаю. Вру, что проливал её, вру, кровь-то, хоть бы царапина! А я не царапины добивался, я вот это самое ей подставлял, сиську ребятёнку, на, мол, пососи, пущай лейтенантик довоюет, его дома ждут. А она, гадина, мимо - в лейтенантика. Мой первый сынок, думаю. А рядом - второй, и тоже тюк носом в снег. И так всех моих, пятерых, - по новой. За того, за шестого. Ну, ладно, пошёл я, какая ты мне компания, а я тебе. Скажи только, ты обещал распорядиться... дом тот, знаешь, тот, под горой, снесут? Ты уж поторопи, хочу на пустырь поглядеть, соринку из глаз вытолкать. Помереть-то хоть.  
 
 
4. ШОФЁР
 
 
 
- Дрындулет-то, ну. Хоть куда. Автобусом звать. Снаружи-то уж и не поймёшь. Всё списывать собираются, да никак не соберутся. Я и катаюсь, и вас вот сподобился... из самой то есть первопрестольной. Вы к нам надолго... да, а жаль, я б лас повозил, у нас тут много чего. Да вы, я гляжу, и сами с усами, на ус то есть кое-что намотать успели? У нас ваши-то все ахают - и как это вы тут, и что это, и где это...а наши-то ваших и не спросят ни разу: а почему? Хотя очень мы энтой штукой интересуемся, ну да, и политикой тоже. И книжки, случается, почитываем. У нас книжек много - да не по квартиркам, не по шкафикам попрятано, до нас мода такая не дошла, корешки к обоям подбирать. А вы уж думаете - шаром покати? Ляжки коровьи - это вы верно заметили - в мясном отделе не очень-то рельефные. Нарисованные, проще сказать. И за колбаской за синенькой денёк-другой отстоишь. А зато какие байки кругом, а анекдоты травить - это мы великие мастера. А надоест с народом общаться, на языке, к примеру, типун вскочет или уши заложит - что ж, притулись к стенке, жизнь свою обдумай хорошенько, жениться, к примеру, тебе в текущем квартале или погодить или вовсе не стоит, перебьёшься и так.  
Перебиваются мужики, ничего. Втихаря демографию вашу столичную взрывают. Вы-то её, обратно, подрываете - нам-то уж плошать и не приходится. Не, я законно, я человек серьёзный. Троих-то не прокормлю?! Да жёнушка мне четвёртого со дня на день преподнесёт! А, вы про корову, ха-ха-ха, нарисованную? Да я ж пошутил... то есть корова, она, конечно... только у нас дома не из той коровы щи, и доим мы не её, да мы б тут с голоду сдохли, нашли дураков. Мам и колбаса ни к чему, синяя-то, да мы её обратно вам пошлём, намекните только. У нас своей завались. Да вы останьтесь хоть на денёк, сами увидите, нет, правда, едем, а, вы как, поездом? Ну, так сдадим билет, делов-то, у меня зять... со свадьбы... в Пензе живёт... пять раз билет сдавали... на сорванцов моих поглядите. Каких вам ещё достопримечательностей? Да я б на вашем месте в каждом городе человечком интересовался, простым, ну, вот идёт по улице... эй, брат, постой, разговор есть! Наш-то остановится, это у вас там не останавливаются, ещё и поднажмут, как бы не накостыляли, а то еще и ножичком... ради одного удовольствия, нет, у нас народ не психованный, а который того... ну, тот сидит где положено... или лежит, лечится. Так я о достопримечательностях, ничего нет достопримечательной человека, жителя. Я-то вот не был нигде. А памятники, какие у нас памятники... домишки и есть домишки... ну, фонтан. Ну, цирк, его так и не достроили, бросили, кто-то чего-то в плане наврал. Домишки-то сносят, вон там целую улицу - как слизнуло, а там за утлом наш дом стоял, ещё прадеда моего, то есть жалко и всё такое, но жизнь-то другая пошла, и детям моим другое подавай, новое, небывалое, при царе Горохе, говорят, прадед твой жил. Да, вот дед - тот при другом царе живал. Горка-то, ребятишки-то с горки кто на чём съезжают - видите горку? Ну, так и тут дом стоял, купца одного. Я скольких возил - и всех непременно сюда, и всем расскажи, ну, прямо в гиды поступай, только что не переводчик, чужих сюда ни-ни, не требуется, объекты всякие... и дом, выходит, тоже объект, то есть ихнего любопытства, конечно, а так дом как дом, ничего уж такого особенного. У нас на главной-то улице почище... вампиры там, расстрелии, баоски, я в них не спец, не стану врать, но есть и с колоннами и со львами. И новые здания - из стекла да из мрамора, а за стеклом птицы, рыбы, сады - эти мне больше по нутру, из стекла-то, легко в них, воздуха, неба - ну, и кого куда потянет - рисовать, музыку послушать - а кого в буфет, закусить перед сеансом. Батя мой в шахматы ходит играть, пристрастился, как на пенсию вышел. Клуб у них - и стар и млад, соревнуются. А этот-то, гроб-то - взглянуть не на что, а ты вози, а ты рассказывай, то ли сам развалился - лет двести на юру проторчал, горы вон и те осыпаются, - но я так полагаю, у начальства терпенье лоп-нуло. Тоже ведь - объясняй, соблюдай дипломатию, по этой ихней по зо-лотой серёдке ходи как по канату. А дел и поважней невпроворот. Ну, и... горка вот теперь, пустырь. Тот помер, кто знал, кто... ну, словом, кончал, а я что же, я и присочиню - недорого возьму. От деда, от бати... так и дошло, устное народное творчество, оно самое и есть. Дед мой, тот, бывало, перекрестится - прадед строгий был, крепкий старичок, да род наш дальше не в него пошёл. Дед-то партизанило лесам - а прадед, царство небесное, помер вовремя. Всего-то их семеро было, семь душ, две, как дед выражался, невинные - в рай отлетели. В рай так в рай, никто не спорит, хоть и разлучиться пришлось. Со старшими-то, ну, да уж это бабушкины сказки, про рай. Дедушкины, то есть. Бабка - она ещё раньше прадеда убралась. Ну, а мы с батей грамотные. Батя - тот ни в какую. Миссия, мол, историческая, вина классовая, в таком исключительном случае возраст ни при чём. Дед, говорю, партизанил - а батя тут разъяснял, прятали его по домам, покуда надобность не отпала. Вроде как жалели - совсем ведь мальчишка, чуток того перерос - того, понимаете? Тот, сказывали, на личико был больно хорош. И девочка. Эту не сразу. Да нет, смута была. На колокольню было полезли. Батю бы вздёрнули - а что, вздёрнули бы, кабы нашли, - и то бы свечечку зажгли, народ-то какой, бабы, дрожжей-то.  
Ну, батя потом развернулся, себя первого не жалел. Я у них младший - уж без него родился, всю войну не видалииь. Да лет пять еще привыкали. Да сколько-то в люди выходил - по интернатам. Нет, не вышел. Застрял. Батя рукой махнул. Не вышел, так хоть при нём, - которые-то вышли, те далеко за-шли, залетели, можно сказать. Но и мы с ним... не чужие, да как бы и не свои. Старый стал - подмяк, а то всё за мать приходилось горой стоять, смалу. Всё у него принципы, идеалы - а у матери дети, то голод, то болезни, обуться не во что. В гроб уработалась бы, да добрые люди тайком помогали. Тайком! Узнал бы... хоть военный, хоть какой, а чтоб коммунизм ему...а должность у него хорошая была, в ту пору как раз прокормиться. Куда там. Ежели, говорит, каждый под себя грести станет... и от себя грёб. Да так, что... а, чего старое копать, и батя-то теперь старый, только и остались ему шахматные сраженья, и то белыми не любит, чёрными норовит, чудак. Но я не о том. Я ваше мнение хочу знать: как вы...ну, гора, а был дом, а...мне отсебятина надоела, детективы всякие, а в общем, враньё. Я ведь всё понимаю, умом-то, а ещё по совести хочу знать: можно было бы... без этого, а? Дети-то... мы-то с вами не... нам-то на них, да хоть на немцев, кивать не приходится. Зверьё же. А батю-то - прятали. Обыкновенные, и слов-то таких не слыхали, каким их батя тут же в чулане и обучал. Однако, мотор заглох, застоялись с вами. Я, в общем, счастливый человек, не думайте. Это я так только, для разговору. После такой войны да ещё в чём-то сомневаться?! В собственном счастье?!  
Только то и держится, что на крови. Ребятишки вон катаются - а знают, что на крови, а надо им знать-то? Нас с вами не будет, никто им и не скажет. А всякая столетняя мура... садитесь-ка, поедем, отвезу уж вас к поезду, коли погостить не желаете.
 
5.81.



Дальше: День рожденья

 


 
Рейтинг@Mail.ru