И ни души - только я у окна
с книгой закрытой стою в темноте.
Полная в небе сияет луна -
и не причастна к земной суете.
Много пройдёт и минут, и веков, -
выстоит их у окна, не мигая,
может быть, даже не я, а другая 
девочка, ждущая лунных стихов...

19 марта 1962 г. Подольск

Устал фонарь. Один на всю округу
устал светить - и в тот же миг погас.
Глядь, под ногами, волчьей шкурой, вьюга.
Уж март бурлит, как забродивший квас.
Чужая радость, на твою позарясь,
 сердечных льдин растопит витражи.
Душистей мёда новенькая завязь
на тополях,
      попробуй развяжи!
Горчит, и пенится, и забирает зелье,
и тяга вдаль, и мокрый пламень лиц.
А в чёрных гнёздах нынче новоселье
у прилетевших из-за моря птиц.
Не утерпеть им за морем подолгу,
домой, домой!
        Нет, тошно по домам...
Опять ты, март, меня сбиваешь с толку
и с рук сбываешь рваным облакам!
Ещё впивается в лицо пороша,
ещё тону в синеющем снегу, -
опять я, март, учебники заброшу!
Опять я, март, с уроков убегу!

28 января 1964 г.

Небо развёрнуто, как летопись.
Солнце вызолотило купола.
Слышно, как идут столетия -
и молчат колокола...

7 апреля 1965 г.

Я лежу в глубокой ржи на спине.
Небо, сказку расскажи мне!

Гуси-лебеди летят издалека -
даже если просто облака.

Шмель таится в полевой глуши.
Спит дыханье на колосьях ржи...

Кровь полнолуния на зябнущем асфальте.
Ну, по плечу ли мне ночного неба груз!
На чьи б переложить, как было б можно грусть
переложить на музыку Вивальди?
Мои глаза без слёз - ни плача в них, ни смеха.
Подумать только, а - мои глаза без слёз!
Я в зеркало смотрюсь, я вслушиваюсь в эхо.
Откуда зеркала, кто их сюда принёс?
В двойное дно души я всё ещё не верю.
Зачем ей вообще понадобилось дно?
Ну по плечу ли мне томить тебя за дверью -
тебя,
    да и себя, мой милый, заодно.
Обоих, если врозь, тоска за горло схватит, 
вопьётся в губы - кто б нас горше целовал!
Ночь в мире без тебя, небесных тел обвал,
кровь полнолуния на зябнущем асфальте!

Не шепчитесь обо мне 
голосами строгими,
что я шляюсь в роще при луне
колдовскими тропками,
светлячков в ладонь беру,
ладонь как страница...
Чья там тень на ветру, лунная, 
струится?
В сердце страх разворошу -
чтобы в дрожь!..
Побегу, заворожу
в поле рожь!..
Не шепчитесь обо мне,
не шепчитесь, 
колдовать как при луне -
поучитесь:
- Брызни, брызни на меня,
вечер-звонница,
          росами!
Подари мне звёздной бессонницы
россыпи!
Закачай ветрами 
стоголосыми,
закидай ветвями 
и колосьями...
В лунном поле
(я не знаю, кто ты)
спрячь от боли,
схорони от беды...

29 апреля 1965 г.

1.

Ноздревата у дуба кора,
задубела, как шкура чья-то.
Я сама подсмотрела вчера,
как резвятся вокруг дубята.
Слышишь: поле сплошь закузнечено,
по стерне золотой трезвон.
Стихоплётам тут делать нечего.
Небо льётся со всех сторон!
Заливает мёртвые строчки,
вышибает из рук перо.
как узор казачьей сорочки,
небо радужно и пестро.
Духота от соломы пряная.
С головой зарываюсь в стог.
И, ушами весело прядая,
мой любимый визжит щенок.
В мутном мареве дали скрыты.
только ветер, полынь и Дон.
Дон,
    дон,
       дон,
          воду льют в корыто.
совершая земной поклон.
Дон меж пальцев бежит проворно -
шире,
    шире,
        синей,
            синей...
И поля, словно душный ворот,
раздвигаются всё сильней!

2.

Дрёма, дрёма под соломой.
Окна слепнут, детишки спят.
Сердцем дремлющего дома -
тихо ходики стучат.
Тёплыми щами пахнет печка.
За печкой сверчок затянул псалом.
И та, что пред Боженькой тает, свечка
с трудом освещает заснувший дом.
Мне в сонном доме одной не спится.
Сто тысяч забот обступили мозг,
ещё полчаса - и он размягчится, 
и на пол польётся, как этот воск!
Сто тысяч обид не дают покоя.
И много на грудь мне прольётся слёз.
Дойду босиком до окна и открою,
и буду следить за паденьем звёзд.
Ничто не унизит их, падших в полночь,
 не устрашит мёртвый мрак, куда,
высокий и светлый свой долг исполнив,
сорвётся с небес за звездой звезда.
Вернусь я к горячим спросонок детям,
и мне их захочется вдруг обнять -
и песенку, 
        древнюю песенку спеть им...
А завтра опять до зари вставать.

3.

Горсть солнца,
горсть пыли,
солома-сено.
Заржали, завыли
ветра осенние.
Ветра осенние,
мостов сожжение!
Сжигают кроны
дубы и клёны.
И, чтоб согреться,
сжигаю сердце!
НЕ жалей огня!
Раздувай мехи!
На земле от меня
только дым да стихи...

........................

Осень лютая
догнала, догнала.
Раздевайтеся
догола, догола!
Ах, куры-страусы,
головкой в перья.
Гуляет, яростное,
степями-прериями
моё осеннее
самосожжение!
Как солдатиков на плац -
загоняй всех в пляс, в пляс!
В огненной воронке
пустого плаща
ой, ниточки тонки, -
рвутся, 
прощай!
В полночь, любовник,
уставший от ласк, -
слышишь зубовный
мой
  лязг,
    лязг?...

................................

20-30 августа 1965 г. Щучье

Окунитесь-ка, залётные,
в белоснежную купель!
Подхлестни-ка, ветер, плёткою
ненагульную метель!
Подхватите меня, сани
на медвежьем на меху, -
чтоб ступня моя босая
не дымилась на снегу!
Бубенцами пойте, кони!
В гривы вам вплету огня!
Где-то бойкая погоня
ловит по следу меня.
В сказку ночи ускачу я.
Не настичь, не взять тоске!
Эх, 
  залётные,
        хочу я
            плётку ветра сжать в руке!

октябрь 1965 г.

Месяц народился.
капелькой медовой
к небу прилепился -
к скатёрке лиловой.
Мне б теперь корицы
 наскрести с полгорсти -
и, 
как говорится,
пожалуйте в гости!
Испеку ковригу,
угощу - медовой.
Полистаем Книгу -
а в ней ни Слова.
Лишь, 
полные тревоги,
голоса ломки,
да свищут без дороги
ледяные позёмки...

ноябрь 1965 г.

Саше



Москва - в радугах инея сочного,
я такую тебе дарю!
Флюгера на кремле, как кочеты,
как рябину, клюют зарю.
Замыкаются омуты синие
на горящем янтарном цветке.
И уж солнце ладонные линии
растопило в твоей руке!



 27 ноября 1965 г.

Коронованы сосны инеем.
Воздух колется морозными клиньями.
Белый дым из труб вьётся кольцами.
Эх, попотчевать бы друга хлебцем-сольцею!
Только друг земель за тридевять,
их меж нами не повыкинуть.
Поклонюся чёрной проруби,
ледяной воды попробую.
Коль пресна - слезой богата я.
Эх, волна солоноватая!
Уплывай, печаль недужная!
Умолкай, кричаль белужная!
Я умоюсь, вытрусь варежкой.
Хорошо, что ты товарищ мой!
Искрошу весь птичкам хлебушек -
угощенье красных девушек.
Позову:
    - Цып-цып,
            рать голодная!
А печаль -
    кыш, кыш, -
        мимолётная!
Всю - до крошки,
        до пылинки,
            до зёрнышка...
А из сосен побегу - встречу солнышко!

28 февраля 1966 г.

Вытащь, милый, кисть из ранца,
пламень с губ моих сотри:
нарисуй протуберанцы
на пустом холсте зари.
Зачерпни ультрамарину -
вынь из глаз моих красу!
Выплесни их на картину,
сине море нарису...
Море,
    море,
        море,
            море,
зыбь на стынущем песке.
Целый день с тобою в ссоре,
и любовь на волоске.
Не узнать друг друга - мы ли?!
Точно каждый был слепой...
А уйдём отсюда, милый. -
старый холст возьмём с собой.

1 марта 1966 г.

О нелюбимая пора!
Как талый снег бежит в овраги,-
стекают глупости с пера
и коченеют на бумаге.
За то, что мудрствую весной, -
природа тайн не доверяет:
скворец хохочет надо мной,
ручей,
    над мёртвой, 
              причитает.
За то, что сбавлю прыть и шаг
тебе навстречу
            и не брошусь
на шею, -
        знаю, что и так
ты подойдёшь ко мне, тревожась...
за то, что этот день не нов,
 за то, что вечер повторится,
 за то, что будет ночь без снов,
за жадную до слов страницу...
за то, что мук - ну хоть тоски
я не приму во имя марта...
Не мир, а контурная карта
мне видится из-под руки!

март 1966 г.

Пыльная дорога,
стрекотанье спиц.
Шелестит осока
в холодке криниц.
Вдалеке скелеты -
синие мосты.
Еду, 
   еду,
       еду
я туда,
    где ты...
Их, как писем строки
помня наизусть,
не сверну с дороги,
милый,
    не собьюсь!
Еду долго-долго,
 всё полынь, полынь,
 и с ладони пчёлка
улетает в синь.
Перекати-поле
гонится за мной,
 да кусает больно
нелюдимый зной.
Еду,
    еду,
        еду,
целый день в пути...
Кто назначил эту 
встречу впереди?!

8 марта 1966 г.

Тянуть не нужно, привыкаю сразу:
рубить сплеча, пить залпом, жечь дотла -
и не глядеть косым монгольским глазом,
когда беда, как первый снег, бела.
Я привыкаю.
        Трудно. 
            Неумело.
Я отвыкаю запрещать душе.
Я запрещаю девочке несмелой
у самых врат стоять настороже!
У самых врат, у самого открытья
я запрещаю девочке стоять, -
заранее обдумывать событья -
и,
  горько плача,
            падать на кровать...

апрель 1966 г.

Двери настежь, нету мест.
Тётки пятятся.
- Копоть, Настя, прям аж ест...
Каракатицы!.
Я, как дуб, корнями в пол,
чтоб не вылететь.
Ветер грудь мне распорол,
сердце выледил.
Копоть чёрная, эх, мать!
Точно родинки.
Век лица б не отмывать
мне от родины.
Ветра жгучая струя.
Полка жёсткая...
Жалко - юность не моя,
а отцовская.

май 1966 г.

И всё будет кончено,
и всё будет кончено...
В глубокой крапиве погосты земли.
Вопите же вслед мне, вопите, красноголовые кочеты!
И вспоминайтесь, прохожие, мне в лёгкой дорожной пыли!
Кого-то вы любите, с кем-то целуетесь...
Целуйтесь, голубчики, сгоняйте кровинки с лица!
О, как разодета в сирень деревенская улица, -
и нет её начала нигде, и нет её конца...
Целуйтесь, целуйтесь, и рано гасите свет,
напросясь на ночлег в покосившийся чей-то домишко.
О, как незаметно, как сладко сошла я на нет,
и не нужна мне моя "Самодельная книжка"...

9 июня 1966 г.

Волга пахнет рыбой и хлебом.
Чайкой на воду село небо.
Тут ширь да омут - а берег где-то...
Гляжу я в оба на всё на это.
Касаюсь неба - оно ручное.
В ушах пространство звенит речное.
Среди разлива (ага, беглянка!)
плывут из-под пива пустые склянки.
Плывут, ударяясь боками в волну,
а как нальются - идут ко дну.
Два глаза-жадины, им свет не мил:
нагнись, одну хоть из них возьми!
Твердишь, твердишь им, что из-под пива, -
они не верят, они счастливые!
Плывут бутылки по вольным водам,
несут бересту со славянским кодом.
И вкусно пахнет икрой и хлебом.
И чайкой к Волге прильнуло небо...

26 июня 1966 г. На теплоходе

Но даже для того, кто свыкся
с чудесным, - цвет неисчерпаем
пространства, на котором сфинксы
катают лапами пустые черепа, 
катают пушечные ядра,
катают просто камни серые, -
и личиков их, к солнцу задранных, -
в глазах изображенье - стерео...

28 июня 1966 г. Кусково

По откосу сходили, сбегали цветы:
я золотая - серебряный ты...
На ветер разум, и память, и страх!
Два неба восходят в слепых глазах!
Два неба, два солнца, два сердца зажгли!
Летим, не касаясь корнями земли!
Я золотая - серебряный ты.
Некому в мире оставить следы.
Лес, потревожась, нам в спину шуршал -
ох, как бы кто-нибудь не затоптал...
- Лес, не затопчут!
            - Лес, не сомнут!
Вниз головою мы кинулись в пруд.
Я золотая - серебряный ты.
Плыли кругами живые цветы...

24 июля 1966 г. Раздоры

1.

Ночью выдь - не до сна! -
на росу, на росу.
пусть нас держит луна
на весу, на весу.
Полнолунье - хоть плачь -
до краёв, через край!
...от меня хоть не прячь,
кулаком не стирай.
Только выдь, только выдь
в полусвет, в полутьму.
Так и быть, так и быть,
не скажу никому...

2.

Смоленска улочка горбатая.
Автобуса нагорный хрип.
Заклинит двери, ох, не с яду я!
В нём каждый к каждому прилип!
А мне бы так хотелось тоже
быть слепленной в один комок
                        со всеми!
В кровь, и в кость, и в кожу
                     всеобщую врасти!
Я с ног
хочу быть сбитой, в землю вмятой.
Родимей в мире нет земли,
и нет другой такой, горбатой,
как бы витающей в пыли,
в сирени взрывах фиолетовых,
в сиянии над головой,
в каникулах
(не просто лето вам!),
Смоленска улочки кривой!

3.

Уж всю неделю буянит ветер,
листом гремучим дорожки замёл.
И крутит рамы, и двери вертит,
и дом, как лошадь, прядёт ушами.
Всё меньше страсти в извивах речки,
не льнёт к ней солнце - лишь взглянет сонно.
А ветер шарит в чумазой печке.
Чуть вечер - печка с тоскливым звоном.
Тогда строчу я своим знакомым, -
клянусь, вздыхаю, - мол, скоро ждите...
А рано утром проснусь от грома:
дверей и окон в дому открытье!

1-15 августа 1966 г. Смоленск

Деревьями всю обступало,
затягивало в круг, в воронку
не просто дыма, а ритуала
сожженья листьев.
        О перепонку
барабанную,
       натянутую между
твердью земной и твердью небесной,
 медные листья стучали - те, что
и есть духовой оркестр над тесной
ямой, пока что никем не занятой.
Ещё аллегро, ещё не анданте
похоронного марша!
         Ну, чьё там залито
слезами лицо?
        Опустите, музыканты,
медные трубы и литавры,
а я слёзы с лица стряхну!..
Чирикали, с солнечным днём солидарны,
воробьи,
      забившись под церковную стреху...

Был мой дом - всем домам голова!
Был мой дом, - а теперь я тут редкая птица,
а по птице и птичьи права:
птице в стёкла снаружи стучаться и биться.
Бедный дом!
        Без меня ты пуст,
слеп и глух, - 
        а внутри чисто вытерт и вымыт.
Ты как умный калека - в стеклянных глазах твоих грусть
с отражением мёртвой сосны, и деревни, и дыма.
Бедный дои, мой бездомный дом, -
как разлуку со мной и куда перенёс ты?
Хочешь, буду твоим по соломинке свитым гнездом,
или, хочешь, мы будем вдвоём ночевать в развороченных гнёздах?
Дом, а  дом... 

28 сентября 1966 г. Подольск

С вершин медовых падают меды,
 а мне уже нельзя освободиться
от паутины дикой на ресницах
и от того, как просеки пусты.
Одни стволы сбредаются. Кусты.
Чудесной мглой заволокло дорогу.
С вершин медовых падают меды,
и я их пью, пьянея понемногу.
Моя собака нюхает следы -
а мне всё кажется, что здесь пустыня...
И - солнышка дрожат на паутине
прощально-горьковатые меды...


2 октября 1966 г. Кусково

Г.А.Багмуту



Посыпались каштаны на аллею.
И села пыль на детские ботинки.
Я завтра простужусь и заболею,
и буду красить белые картинки.
Я их покрашу...
        только вдруг нежданно
приходит Сашка, скраешку садится.
Он говорит мне: - Падают каштаны.
Я говорю: - Подстреленные птицы.
Мы вместе красим белые картинки.
Мы их покрасим старым жёлтым цветом.
И мы прочтём почти сто без запинки
все-все слова на фантике конфетном!
А ровно в полночь, пожалев, что  с сеткой
моя кроватка,
        обнимусь с медведем.
И я шепну медведю: - Сашка, детка,
твой плач ужасно надоел соседям...

.....................................

Каштаны держат свечки, помолиться
иначе за погибших не умея.
Вновь над аллеей шестикрылы птицы,
и не пора им падать на аллею!
Визжит полмира в "чёртовых колёсах",
мелькают дети в пёстрой карусели.
Нам угрожают молодые осы,
на нас стрекозы беззаботно сели.
А он всё плачет по ночам.
                    Не сетка,
а клетка!
        Клетка с голубым медведем...
А я шепчу медведю: - Сашка, детка...
И обещаю: - Вырастем - уедем!
В том страшной клятвой, выдуманной нами,
всю ночь клянусь, сгораю от азарта...
- Не на войну - а всё-таки ты маме,
пожалуйста, не выболтай до завтра...


октябрь 1966 г.

В.Литвиненко



Нам с тобой целоваться и бегать по снегу,
вечереющий иней с березы срывать,
 и смеяться, и падать, и хвататься за небо,
и в озябшие руки по звёздочке брать.
А потом расходиться, чтоб казалось - навеки! -
чтоб стихи выходили про любовную грусть,
про собаку, про ночь, про фонарь у аптеки,
про глаза твои тихие, про дорогу сквозь Русь...
Пусть осудит нас умник за приязнь к неопасному,
неизбежному злу без конца повторять,
как мы рады кружению небообразному
и об звёзды ладони хотим обжигать,
до крови целоваться, разбредаться навеки,
что стихи выходили про любовную грусть,
про собаку, про ночь, про фонарь у аптеки,
про глаза мои светлые, про дорогу сквозь Русь!

январь 1967 г.

А как тронет дорогу, и верба у реки
зацветёт, - попрошу я у отца сапоги.
Квохчет мрак - не удержит золотого яйца!
Мы пойдём по дороге - нет её, мокрой, конца!
Птицы звонко засвищут, полдень нас опалит,
и земля молодая в вышину задымит.
В деревеньку под вечер мы зайдём ночевать.
Там наутро хозяйка станет рамы снимать.
А щенок их увидит, подкрадётся, лизнёт,
 и нестрашно облает, и устало зевнёт.
Побежит через сени на обтаявший двор,
 где кимарят оглобли, подпирая забор.
Ткнётся спать.
        На прощанье мы потреплем щенка...
В мире пахнет навозом, и летят облака.
Звонко свищущим птицам, что живут в вышине,
отвечают другие, просыпаясь во мне.

А.Мустафину

Натяни ты холстину, напиши мой портрет!
Ну представь на минуту, что меня больше нет...
Нарисуй же скорее, как смеюсь, как грущу,
 как я красные руки в снегу полощу,
как лечу я на санках - не догнать! не отнять!
Снежным млеком вскипает кудрявая прядь.
Есть у сердца провалы в эту белую тьму.
Я смотру не мигая - ничего не пойму.
Только радуюсь жадно мировой новизне.
Странно - как это небо и всегда и везде.
Странно - что я такое...
                Так и сводит с ума,
и плывёт, и шатает белоснежная тьма!
Мы с тобой заблудившийся в памяти люд.
Про покой и про волю тихо звёзды поют.
Глаз касаются кротко - ворожат ли они?
Натяни же холстину, посильней натяни!

14 января 1967 г.

Давно молиться перестали,
 и нарисован просто так
двумя или тремя перстами
на лбу крестообразный знак.
Ах, Господи, какой кривой он!
И, вместо фрески на стене,
НЕ  ЗМИЯ
      НЕ  КОПЬЁМ
              НЕ  ВОИН
НЕ  НАСМЕРТЬ
      НЕ  СРАЗИЛ ...
                НЕ ...
                    НЕ ...
Как это сказочно, чудесно -
со злом вселенским разочтясь,
быть красным всадником, чьё детство,
чья юность на земле сейчас!
Нет, - старость, смерть, и уж обратно
пора скакать, ну и пока -
змея, змея, не порть обряд нам!
Из двух иль трёх перстов легка
щепоть - не соли и не сути, -
а просто так,
        а просто так
рисуем, как цветок на блюде,
на лбу крестообразный знак...

март 1967 г.

Тоскливы мне и поросль ив,
и сырость ивовых плетней,
над речкой узкою обрыв -
весь в пляске золотых корней.
Обиден мне гусиный крик,
их вышина, их торжество,
исчезновенья краткий миг -
и пух, и больше ничего...
Я плачу в этот светлый день.
Я выплачу глаза дотла.
Что, ангел, - простираешь сень
добра, не помнящего зла?
Что дар небес мне, крик гусей,
их торжество, их чудный пух,
когда в любом из алтарей
огонь божественный потух!
Когда я плачу - и не жаль
того погибшего огня...
А гуси улетают вдаль
и больше не зовут меня.

30 апреля 1967 г. Раздоры

В степи дорога дальняя.
Иду, иду по ней.
Вдруг - чья-то песнь печальная
да ржание коней.
Но - только степь пустынная.
Не всадник, и не конь.
На синеву полынную
вечерний пал огонь.
Полынь легко колышется -
черней, черней, черней...
А мне всё пенье слышится
да ржание коней...

июнь 1967 г.

1.

Разбежалось ржаное поле.
Всё равно - я есть или нет.
Ты родная моя неволя,
тихий шум и неяркий свет.
Утону - на помощь не кликну.
Не во лжи - во ржи! - утонуть...
К беспредельности не привыкну,
разрывающей лоб и грудь.
Я не много на свете трудилась
и не тьму передумала дум, -
всё ж в себе. как в лесу, заблудилась,
через рожь побрела наобум.
Захожу. заплываю всё дальше,
накрывает волна за волной.
Добела отмывает от фальши
глубиной,
        вышиной,
            глубиной!
И не горько - а даже сладко,
что никто и нигде не ждёт,
что бегу, лечу без оглядки,
не загадывая наперёд.
Как убого вещее знанье!
Как бесстыдно раскрытье тайн!
Мирозданье и есть призванье
к поднебесью у сирых стай.
Мне понятен их плачь, их зовы
за пространства, за времена,
вместо слова где. слова и слова -
глубина,
      вышина,
            глубина...

2.

Шлагбаум сердца, полоски
от чёрных и светлых дней.
Грома майского отголоски,
беготня и шёпот теней.
Птицу - ту, что пела недолго.
детский слух от забвенья спас.
В радость, острую, как иголка,
превратился пылинок пляс.
Мне ведь тоже плясать хотелось,
и была по плечи трава,
и на тонкой шее вертелась 
одуванчиком голова!
С плеч долой летит - а хохочет,
ни к чему ей себя беречь!
Кто-то новый плясать хочет.
а кому- то трава до плеч.
Одуванчик золотолицый
сам не знает, когда сорвут.
От кого-то всё ещё птицы
в чаще прячутся и зовут.
                Якоря на синей матроске,
всюду контуры мачт и рей.
Эха, зарева, отголоски
от всего, что тебя древней...

август 1967 г. Фирсановка

Что за дни настали, что за дни -
бесполезная, глухая осень.
Только зря по белу свету носит
красные кленовые огни.
Что за мутные, холодные огни!
Мчатся мимо, не задев нисколько.
Как мне горько, мне навеки горько,
что за дни настали, что за дни...
Не душа, а только плоть и плоть.
           Я не знаю, кто кому позволил
звонкое и ветреное поле
правильно и чисто прополоть.
Горе полю, крики сирых птиц -
сирых птиц, моих любимых пташек!
В поле мгла, и неизвестно даже -
мне идти,
        иль некуда идти...
Что за дни настали, что за дни,
чуждо всё, и всё нелюбо.
И свистя, и холодно, и глупо
мимо мчатся красные огни...

сентябрь 1967 г.

Ветер, ветер, горше пой
песни скорбные!
Наши бедные омой
души чёрные.
Наши белые тела 
жаля жалами,
поползи в сухой траве
плачем жалобным.
Ветер, ветер, с нас сорви
украшения!
Нет на свете ни любви,
ни прощения.
Листья мятые бегут
и гремят.
На церквях колокола
не звонят...

октябрь 1967 г.

Л.Е.



Разбуранься, буран, - в порошок сотри!
Синяками занавесь фонари.
Они глухо горят, лучше пусть молчат,
не морочат глаз светляком зари.
Я на дудочке сыграю тоненько
у тебя на крыльце.
Выглянь, вынесь из домика
светлый сон на лице.
Я на дурочке - не на дудочке:
не боюсь я тебя ни чуточки!

.......................................

Фонари - они качаются.
Я стою в двери.
Сны хорошие кончаются,
ты за мной запри.
Побурань,
        буран,
            ещё чуть-чуть.
Мне должно хватить на обратный путь.

17 марта 1968 г.

Сядем мы на склоне горки некрутой
рано утром при погоде при любой.
Дождь не смоет, солнце не испепелит,
и не пыль - пыльца слегка лишь запылит.
Специально тут ромашки расцвели.
Поскорее плащ-палатку расстели!
Не испорчу я гаданьем ни одной...
Что ещё стряслось на горке бы со мной?

июль 1968 г. Смоленск

Белена я, бузина, береста.
Не впивайся, жадный шмель, мне в уста.
Не шепчи мне на ушко: - Будь моей...
Ох, не пей меня до дна, ох, не пей!
Я калина, я как хина, мой лель.
Огорчу я, отравлю тебя, шмель.
Не летать тебе по синим цветам,
по чужим да по медовым устам!
Солнце красное за чёрной горой.
Ох, не пой ты мне, мой шмель, ох, не пой!
Нет у нас с тобой ни дней, ни ночей.
Ты ничей - и я хочу быть ничьей!

сентябрь 1968 г.

Ох, пустите перехожию калику ночевать,
будет вам за то от Бога благодать.
Ой, от холоду совсем чужие руки,
и молчат - не разговаривают гусли.
Свет-хозяюшка, уж ты меня согрей,
уж какого-нибудь зельица налей...
- А про вас ли, перехожие, полати?
А про вас ли в печке жареные гуси?
Нам не надо Божьей благодати!
Не нужны нам ваши глупые гусли!
В уголку друг-Спас - безголос, безглаз.
И скрипят полати-гусли:
- А про вас ли, а про вас...
Ох и страшен в чистом поле ночлег,
и не дремлет серый волк печенег...

П.Л.



Не целуй меня, мне больно!
                    Не обманешь...
Дикой птичкой в град свой стольный
                          не заманишь.
Не твоя я птичка, княже, -
                    птичка-улеть.
У тебя не хватит стражи
                    скараулить.
У меня столов всех краше
                    пустыня.
У тебя, любимый княже, -
                    княгиня...


октябрь 1968 г.

Древний облик приняла - дельфина -
моя глубь, моя сердцевина.
Зачерпнёшь - а это не я,
а всё только пена да тина,
да каких-то рыб чешуя.
Нас, дельфинов, несколько уже, -
столько нас, сколь надобно душе!
С глубью высь, меж коих нет различья,
уж вот-вот заговорит по-птичьи
на крутом, как штопор, вираже.
Птиц и рыб, нас целая орава,
облаков и моря хоровод.
Ну, какой ты переводчик, право.
С крика птиц на шёпот рыб коряво
выглядит подстрочный перевод.
Ты гуляй-разгуливай по пляжу,
да не зарься на пучину нашу:
сам загнал в преданье, сказку, миф!
Пусть навек возьмут тебя под стражу
мелководье, отмель и отлив!

июнь 1969 г.

Уже вот-вот моя гора поклонная.
Ах, мама, мама, я сошла с ума!
И осеняет ветвь вечнозелёная
мои пустые терем-терема.
Клубится даль - чудовище двуличное, -
но полон кубок сонного питья!
Ах, мама, мама, солнышко клубничное,
и на руках румяное дитя.
Уж не твоё - моё дитя румяное...
Ах, мама, мама, мне проснуться лень!
В прозрачных пальцах чашечка туманная,
и в ней ещё не накопился день...


23 июня 1969 г. Салтыковка

На Елоховской гудут колокола,
на Елоховской Всевышнему хула!
На Елоховской крещёные луковицы.
А украл бы кто-нибудь колокола -
перелил бы их на пряжки, на пуговицы!
Валом валит млад и стар
на Елоховский базар!
Продаются камни самоцветные - дорого!
Продаются звери заповедные - дёшево...
Продаётся зелье приворотное - дорого!
А любовь моя, первородная, - дёшево...
На Елоховской гудут колокола,
а товару-то, товару несть числа!
И сочится людское крошево:
ах, как дорого!
            эх, как дёшево...

октябрь 1969 г.

Этих белых коньков, лебединые выи склонивших,
эти солнышки в полночь - прозрачные, светлые нимбы,
эти ярко-карминные платья византийского шёлка
не доверил рукам ты, шершавым и пахнущим рожью, -
одержимый, колдун, нежной беличьей кисточке преданный, 
благодатью июня, гвоздями Исуса Христа
и любовью жены Евдокии.
...на постели пушистые косы чешет маленьким гребнем,
не сводя золотых своих глаз с заколдованной кисточки, -
ой ли, мастер, твоя ли жена Евдокия?
Твой ли град Ярославль, и твоя ли Никольская церковь,
где в позапрошлый четверг золотых и внимательных глаз
не сводила с тебя Евдокия, пока ты молился?
А терема, а сады? -
сторожит их пудовый замок, чтобы вор не похитил -
нет, не золота, а Евдокии прикованных глаз!
...вор, этот бедный маляр, юродивый царь мастерской,
повелитель лазури и охры в фарфоровом тигле,
да свечки янтарной, закапавшей синий твой фартук...

9 октября 1969 г.

Ты меня уронил - я отныне ничья! -
драгоценный кувшин, соскользнувший с плеча.
На заморском пиру, далеко от Афин,
пьяный варвар разбил драгоценный кувшин.
И смеялась, и плакала я в три ручья,
и тебя посылала к чертям сгоряча.
Ну а ты ведь и так от Афин далеко.
И лилось на траву не вино - молоко.
И из глины мой глупый кувшин, - над рекой
ещё много такой,
            завтра слепим другой!

октябрь 1969 г.

Ни начала, ни конца бедам.
Ходит-бродит серый волк следом, -
серый волк, собака моя,
да за пазухой ручная змея,
да в кармане глиняная дудка,
да луна, да капельку жутко...
Волка мясом, так и быть, накормлю!
А змею я молоком напою.
На развалинах афинского цирка:
- Не нужна ли тебе, братец, факирка?
Эта серая собачка - со мной,
а за пазухой - ребёнок грудной...


октябрь 1969 г.

Дремучи объятья,
летучи, как дым, поцелуи.
Проснулась - и платья
на землю стряхнула золу я.
За то лишь, что даришь
мне эти мгновенья навеки -
блаженны пожарищ
твоих молодые побеги!
Гори же, лесное,
двойное сердечко ночлега!
Я - пламени Ноя,
спасаюсь на вёслах Ковчега.
А пламя безбрежно,
ладони до крови натёрты.
Ты льёшь, неутешный,
как будто бы слёзы по мёртвой...
Не сдержано слово,
любовь мимолётнее дыма, -
но странствую снова, -
и мы обоюдотворимы!

февраль 1970 г.

1.

В школе несколько глобусов.
Стану в центр, магнитная и солнечная, -
и без конца их вращаю...

2.

Когда вызывают к доске,
и я по ней ползаю,
а вы с усмешкой читаете
мой известковый след, -
я не улитка, я галактика,
лишённая неба!
Вы думаете, я ползаю
слева направо?
Нет, я вращаюсь!

22 февраля 1970 г.

Бегут, друг друга обгоняют тени.
Ни фонаря, не побегут назад.
Мой кукольный театр - всего лишь три ступени,
но чересчур велик игрушечный фасад.
На грифельной доске магические числа.
Я сосчитала, нет, не суждено.
Как вдруг зажглось, качнулось и повисло
во тьме, ничем уж не разбавленной, окно.
Я прислонюсь к его двуличной раме,
прижмусь к стеклу разгорячённым лбом -
и обожжёнными глазами, как корнями,
впитаю всё, чем полон странный дом.
Там на стене под необъятным абажуром
на выгнутых гвоздях их кукольная блажь:
вот скачет манекен на чучеле кауром,
а у картонных врат не спит бумажный страж.
О, маски, маски! - мир не настоящий...
Зияй, дыра, - уродливый мой рот!
Я на земле - как этот страж неспящий
у триумфальных арок и ворот.
Желтеет тщательно причёсанная пакля,
а в кепку воткнуто куриное перо.
Осталось пять минут до нашего спектакля.
Займём же публику. мой маленький Пьеро!
Сто оплеух, четыреста затрещин...
А на мораль, мой маленький, наплюй:
тебе воздушный поцелуй обещан, -
не то, что мне - иудин поцелуй...

май 1970 г.

1.

Светлы и пологи
июльские крены.
Щекочет нам ноги
горячее сено.
Нас в мире лишь двое,
бежим без оглядки,
в копну с головою
весёлые прятки!
И разум не почат,
и тщетно двуглавы,
и в ульях клокочут
медовые лавы.
И наги, и босы,
отавой ранимы,
и сели стрекозы
на наши руины...
На длани помпеян -
стрекозы и клевер, -
и ветром развеян
наш траурный пепел!

2. КРАСНАЯ  ШАПОЧКА

Весь день травили меня борзыми собаками,
всю ночь травили меня - Гончими псами.
Будьте прокляты, охотники земли и неба!
Подавитесь вы вашей красной шапочкой!
Как мне лапы связывают верёвкой,
как несут меня на неструганой палке, -
а из глаз моих мохнатых по капле
убывает окаянная нежность.
Роду-то единого с борзыми собаками,
одного-то племени с Гончими псами, -
бедный, бедный я серенький волчонок...
я не предал вас, а вы меня предали!
На последних я качаюсь качелях,
кверху лапами, на вражеской палке, -
и последним воем вою по мёртвых,
я по вас вою, подлые сородичи!
На троянских и вавилонских руинах,
на развалинах сердец и сердечек
я последним воем жалобно вою -
бедный, бедный я серенький волчонок...

3. ВЕТЕР

Ветер. ветер в полуночной избе.
Ветер, ветер. весть о тебе.
Занавесок белые всплески.
как дышать нам, чтоб не сдуть занавески,
а задуть лишь свечку на окне:
нам и так светло при луне!
Ветер, ветер, шорох страниц,
полнолунье полуночных зениц...

4. ИКОНА

Жест Богородицы кругл - склон горы.
Лик Богородицы смугл - цвет горы.
Скорбь Богородицы - губ прах опалённый.
сон Богородицы - дуб вечнозелёный...

5. ШАХМАТЫ

О, я лишь пешка у тебя в игре.
Пожертвуй мной - и выиграешь бой!
И пир горой, и дом твой на горе...
Но что-то есть такое над тобой...
Пожертвуй мной - и хоть спасёшь коня.
Но старый шут. он вовсе не дурак.
Бубенчиками медными звеня,
тебе он растолкует, что и как.
- Шутить изволю, - скажет он. - Изволь.
- Есть над тобой, - он скажет, - небеса...
На лбу твоём "Да здравствует король!"
он  в тот же миг бы кровью написал.
Король! Король! Да здравствует, да здра...
И рассмеялся б хрипло скоморох.
Что за пальба, коль в пушке ни ядра,
а у шута перевелся горох!
Что за игра, коль это гром с небес!
Что за игра, когда горы обвал!
И - слабости всесильной перевес:
ты победил - а значит проиграл.

июль 1970 г. Фирсановка

1.

Будь полуявен - не противоречь
летучей грёзе лиственного дыма.
Будь, будь как я - а я неуловима,
и наших нет несбыточнее встреч.
Кажусь тебе от слишком ярких лун -
и ты кажись!
        Назло ночному мраку
не тяжбу дел - испытываем тягу
морских крутизн к пологим лонам дюн.
Прилив, отлив - и непрерывен бред
двух горних бездн, двух жажд-неутолений,
и на песке всё чище и нетленней
за лункой лунка луностопый след!
Будь полуявен - не уравновесь
легчайшей ласточки её земной твердыней.
Будь, будь как я - а я всего лишь иней
на проводах.
        Любимый, ждал? -
                    я весть
обо мне...

2.

Гремучи листьев пыльные стопы,
и врозь их по миру осеннее хождение,
и день за днём воздушней и блаженнее
мои осенние безбожные мольбы.
Труби, трубач, всевышний птичий сбор
за тридевять земель!
                И, тридесятое,
прими нас, царство, налеталась, сяду я
лист за листом в негаснущий костёр.
Мой дым, мой дом, весь мир в нём только гость
до завтра.
        Жаль вас.
            Дети вы!
                Продрогли вы...
Вам - мой огонь, папирус, иероглифы.
Мне, мёртвой, в яму - красной глины горсть.
Гори же, дом!
          Рассеивайся, дым!
И, день за днём теряя равновесие,
в пространство: жив ли?
                  Из пространства вестью лишь
жива и я.
      Друг с другом говорим.

сентябрь 1970 г.

Мой чердак со сквозняками,
чёрный кот да белый саван.
И тебе моё забавно
по ночам худое пламя?!
Да, я больше не прочный 
круг наш по ночам.
                Я недруг
твой и мой.
            И гаснет в недрах
у земли.
        И дни короче.
Выкипел котёл с отравой,
добела,
    и вот распаян.
Побратаемся, а, Каин,
в хижине моей дырявой!
В спаленке, где тает свечка,
право же, не слишком храбро,
где заветного словечка
нашего абракадабра...
Мало ли, чьё сердце ноет
накануне, а покуда
поцелуемся, Иуда,
ласковый мой,
            что нам стоит!

апрель 1971 г.

Прости, что нет пути окольней,
чем ввысь, где глаз из-под крыла,
где голуби на колокольне
живут, а не колокола.
Свет прорывается на круги
своя.
    Из тьмы.
            Укол иглы:
мне крыльев не надо, а руки
разомкнутые тяжелы!
И губ, принадлежавших сфинксу,
мне судорога горька.
Как девочка, на шее висну
и прыгаю до потолка.
С премудрой, чья земля поката,
матёрая - лицом к лицу:
прости, что не бывала рада
я просеке в глухом лесу!

август 1971 г. Зиброво

На берегу обрывок тины,
                кусок весла.
Но это - это же пучина
                    и мгла!
Не посыпай мне пеплом - пеной
                        бели виски.
О как ты, море, сокровенно,
                      моей тоски!
Не крылья - плавники раскину
                      я по столу.
Переплыву свою пучину
                    и мглу!
Я рода рек, я - племени морского!
                      Переплыла...
И на бумагу выброшено слово -
                      куском весла.

сентябрь 1971 г.

А.Мм.



1.

Вот и месяц в пронёсшемся небе зачах,
и не быть полнолунию, не завыть нам по-волчьи в оба.
Тишь - как прерванный бред при ещё не оплывших свечах
по краям двуспального гроба.
Ночь до дна пролилась к нам на - как его? - смертный одр,
и не выжать ни капли, я срываю с окна занавеску:
хороню!
    Нет - храню под слоями всё новых охр
дорогую и древнюю златоглазую фреску!
И напрасно бы когти ломал зверь,
слой за слоем с враждебной стены соскребая.
Ни одной нет стены, и ни разу не заперта дверь
в нашем доме бездомном, похожем на птичью стаю.
Так светло сентябри нас с тобой вымывают из гнёзд.
Из-за трудного моря приснись - и исчезни!
От любви до любви - разведённый воздушный мост.
От любви до любви - только две лебединых песни.
И не мы, нет, не мы, заблудившись в промозглых ночах,
от любви до любви где звериная злоба,
отпевали друг друга при ещё не оплывших свечах
по краям двуспального гроба...

2.

И не надо, и пыль отряхни с колен.
У любви только азы да буки.
А взамен - ничего не бывает взамен,
и руки не подам, ты же видишь, заняты руки,
прогадавшие карты внезапно раскрыв
у любви - у цыганки Любки!
Дай мне выплыть, пока не устал прилив
выносить на песок пустого ореха скорлупки.
Нет, руки не подам, уж ты меня, брат, прости.
Моё горе такое, что стоит твоей обиды!
Я б сложила их лёгким крестом на груди, -
да живая, живая к кресту прибита...
Как однажды и ты был мной распят,
и твоим ладоням было больно пожатье.
Не больнее ль брататься теперь, кровосмеситель-брат!
Твоей Жанны Д Арк велико мне солдатское платье.

3.

Как мёд горчит, накопленный в избытке, -
любовью чаша чересчур полна,
и поцелуй, не допитый до дна,
больней и сорванней осенней маргаритки.
Зачем копила снившегося сна
я неразменно-золотые слитки?!
Из мезозоя выползшей улитки
мне мраморная колея тесна.
Всё глубже в осень ржавый скрип калитки.
Твой вспыхнул профиль.
                  И сгорел.
                        Спина...
Я Пенелопа, - но веретена
сломалась ось, и путаются нитки.
Сам, сам себе бессмертный саван вытки!
А я не помню, скольким я верна
и чьи уже не выдам имена,
какой меня бы не подвергли пытке...

4.

В пропасть с одной соскользнув скалы,
в гору пойду опять!
Думаешь, я рублю узлы
там, где не развязать?
Не развязать лабиринта, нить
в мире от сих до сих.
Знай. что я в гору взбираюсь любить
вместо тебя других!
На два крыла всё ж развяжет тьму
солнце - не за горой!
Препровождающий птиц в тюрьму,
посторонись, конвой!
Дуйте горой, засучив рукава,
еретикам костры!
Знай, что я в гору ещё жива,
знай, что мертва - с горы!

7-10 октября 1971 г.

С.П.



Ещё нас облако не в силах перелить
за край земли, ещё земля от яблонь
поката и легка, и шар земной нам явлен
воздушным шариком, и вымышлена нить
связующая между ста мирами...
Нет, просто нитка - выпустить из рук
её мы рады, - рады, замирая,
смотреть, как в полночь яркий полукруг
планета впишет, а верней, звезда...
Но раз звезда - то полукруг врисует.
И далеко за ширину листа
рисунок детский вырваться рискует!
За край земли, за белый сад спешит,
и, в берега пока ещё не вогнан,
грустит - так насмерть, плачет - так навзрыд, -
и в мирозданье отворяет окна!
Но знай, отважный рисовальщик мой:
за край земли перебираться страшно.
И точно ангелов, белеет яблонь строй.
Мы под охраной их, а не под стражей
весь этот день, которому никак
свет не избыть и яблонь пух летучий
не сдунуть с губ, не спрятаться в овраг,
за край земли не рухнуть, встав, где круче
обрыв над омутом, в чей круг, как будто в трек,
центростремительно - о, центронеизбежно! -
не вписаны - врисованы, конечно,
босая девушка и лилии как снег.

29 января 1972 г.

А.Мустафину



В единственный сентябрь от сотворенья мира
кренилось деревце, вот-вот прольётся
(я губы вытяну, я землю - мимо)
косыми струями луны и солнца

Захолонули сердца, и ветром
вот-вот с ярко-синих холстов повеем!
И руки твои скипидаром пахнут,
и сумерки нас одевают в бархат...

Осень, осень ранняя, 
подожди терять
свои листья рваные
на мою тетрадь...

И тебя? -
    и тебя во гроб положат,
и меня, 
    и краски со стен сотрутся,
и эти люди в красных платьях
свечечки ликов зажгут в пещере...

февраль 1972 г.

Из ведра обдаст прохладой
с синькой пополам извёстка.
Ярко-синяя полоска
на стене, как шар, покатой.
Вся, до сотрясенья мозга,
вставшая меж нами, - падай!
Друг у друга на цепи
не сидеть в собачьем виде!
Настежь дверь - войди и выйди.
Хошь люби, хошь не люби.
Ярко-синяя дуга
от разорванного круга.
И уже не друг от друга -
с каторги любви в бега!
Беглых нас ищи-свищи...
В трудный путь за оны леты
эти юноши одеты
в ярко-синие плащи.

10 февраля 1972 г.

Я бумагу рву...
А когда порвём,
допишу синеву
до тебя - серебром!
Бронзой-платиной,
златом-серебром.
Что не найдено, то не теряно.
Ой, ветра подули.
Ой, врозь - добром!
Ой, гуленьки-гули
над твоим двором.
И как я про волю
свою не лги -
сизые от боли 
круги,
    круги...

26 февраля 1972 г.

На объятье лишь хватит рук,
на покоя замкнутый круг.
В нём златые власы купая,
вдруг заметила, что седая.
Вся седая - а нет тоски,
что пойдут от меня круги!
Камень, камушек, горсть песка.
Кто внушил мне, что я легка?
И над этой синей рекой
кто сказал мне, что есть покой?..

12 марта 1972 г.

Уже не смею рисовать, как раньше,
я мачеху с зелёными щеками,
не провалю её рта поглубже в череп,
с зубами чёрными, как тлеющие пни.
И этот день не зачеркну крест-накрест.
И правды не скажу тебе про то,
как я не раз отвязывала лодку
и жгучий Стикс пыталась переплыть.
На берегу, откуда машут сны
мне рукавами своих белых платьев,
трава. пожалуй. зеленей, чем тут,
и одуванчики взошли недавно,
как солнышки, и вечер не наступит.
Теперь я знаю, что это такое,
и в этих белых платьях, знаю, кто!
И кто, отчаявшись, мне пишет письма
на языке, уму непостижимом,
и белоснежный голубь-переводчик
с утра до ночи трудится в окне.
Но я не смею отвечать на письма.
Скорей задёрну занавеской небо -
и никогда не стану вспоминать!
И, может быть, когда придёт старуха
со мной, кряхтя, о жизни покалякать,
я её скажу, что вовсе не жила.
Что жили те, которых я не смела
нарисовать с зелёными щеками,
и были дни предательства и лжи.
А те, в чудесных белых платьях, ждали,
из-под ладони всматриваясь вдаль...
Давным-давно на горизонте точка
в конце всего.
        А думают, что лодка...

сентябрь 1972 г.

А.Мустафину



Тут удивительно: разбросаны
пожитки.
        В доме настежь двери.
Как будто ветер ранней осенью
в нём тряс и потрошил деревья!
В окне, где б колыхалась занавесь,
паук наткал осенних кружев -
и стала живописью тайнопись,
чудесной тайны не разрушив!
Тут книжка детская с картинками,
раскрытая на прибаутке,
и в комнате часы не тикают
вторые или третьи сутки.
Тут в сумерках, как в чаще, иволжно.
Заплачешь - ну и тотчас вытри!
И миг, который сердцем выношен,
краплаком вспыхнет на палитре!
И чем поят - с сосновым привкусом,
и черпают консервной банкой,
и ни один не взглянет искоса -
откуда, мол, сия цыганка...

25 декабря 1972 г. Строгановка

/Д.Мейсфилд/



Целый день цветёт вдали,
как нарцисс, апрельский вечер.
Целый день в ушах щебечет
вечер с западной земли.
Слёзы грудь мне обожгли.
Я там не был, я там не был!
Золотист и синь, как небо,
ветер с западной земли.
Ноги сами бы нашли
землю, пьяную от яблонь.
От тебя б душа не зябла,
ветер с западной земли!
Там кричат коростели,
дрозд не прочь сыграть на флейте.
Шепчет мне о красном лете
ветер с западной земли.
Там шершавые шмели
окунаются в тюльпаны...
Дует, дует неустанно
ветер с западной земли.
Прямо в душу мне пыли,
по сердцам разбитым странствуй -
здравствуй, флаг уэльский,
                    здравствуй,
ветер с западной земли!

февраль 1973 г.

Как хочется мне,
так и будет точь-в-точь:
берёзе в окне
не истаять всю ночь.
Всю ночь, и всю зиму,
а может, и впредь
под ней, негасимой,
сугробу белеть.
Потёмки испишут
две трети листа -
а вьюга задышит,
сметёт дочиста!
Чьих глаз двоеточья
из чаши горят -
до чтения ль ночью
стихов и цитат!
До чтения ль утром
в румяном лесу -
что там на премудром 
чернеет листу...
Где зайцы и лоси -
пусть эти стихи
неграмотных сосен 
расплещут верхи!

24 февраля 1973 г. Звенигород

Как будто вечности тайфун
взрыл мою память и нечаянно
на выставку вкатил валун
с пустопорожними очами.
Мне тесно странствовать среди
засушенных. как листья, мумий...
Два сфинкса, стражницам сродни,
поглядывают всё угрюмей.
От мраморных я прячусь морд
туда, где сумрак золотистый...
Увы, и там сегодня мёртв
просторный натюрморт Матисса!
Я знаю, кто такой Сезанн:
тот, кто рифмуется с сезамом.
И всё же - отворись, сезам,
а не Сезанн, 
        в неосязаемое!
Вот он, валун, граница эр:
до нашей - и отнюдь не нашей,
когда б головушку Гомер, 
а не бессмертие вынашивал.
Ты от него передохни
в гостях у бронзовых танцовщиц,
в дому, где собраны одни
сушеные, как листья, мощи.
Пока последний лист бредёт
со смертной яблони кругами - 
мне нравится твой лобный камень!
Мерещится твой скорбный рот!
Ветра воинственных вестей
в очах пустопорожних свищут,
а по губам запавшим степь
шакалами разлуки рыщет...

15 марта 1973 г.

Ухожу в осеннюю погоду,
в жёлтый лес, где началась нирвана.
Я привыкла писем ждать по году -
дожидаться только листьев рваных!
Рваных листьев, измождённых бурей,
синих жилок возле глаз печальных...
Я привыкла к звякающей сбруе
вороных, гнедых твоих да чалых.
И не надо горестно прощаться
в этот миг небытия холодный...
Я привыкла быть подворьем счастья,
Коновязью радости залётной!

март 1973 г.

1.

Когда и я, как он, умру -
кукушечку не переспоришь, -
в моём трёхсосенном бору,
любимые, не надо сборищ.
Я не хочу, чтоб три сосны,
как три свечи у изголовья,
внезапно вспыхнули с любовью...
Да лучше были б сожжены
они дотла ещё при свете
не канувшего в лету дня!
Ну почему бы вам, ответьте,
живую не любить меня?
Я понимаю: ярче лики
там, где кладбищенская тьма,
где изданной посмертно книги
гранитные,
        внавал,
              тома.
Любимее? - нет, несказанней
становишься там во сто крат!
Ноя хочу живых касаний,
я не люблю, когда горят
на мне завещанные сосны,
чужую осветив тетрадь.
А ведь меня ещё не поздно
не так...
      не в лоб 
            поцеловать!

2.

Мне вот тоже тесна
подступившая к голосу тишь.
Как над мёртвой, сосна,
допьяна соловья заколышь!
Как над мёртвой, сирень,
грозовеющим небом кренись -
и пускай целый день
голубям моим хочется ввысь!
Как над мёртвой, присядь,
непутёвый мой путник. устав.
Хочешь ландыш сорвать, 
засквозивший из сумрачных трав?
И как мёртвую, лишь
вспомяни ты меня, вспомяни...
Может быть, эта тишь -
оттого, что мы в мире одни?

май 1973 г.  Переделкино

Умереть на бессмертном твоём полотне?!
Не кистями ты льнёшь, а лучами ко мне.
Дня того, что ещё и не прожит,
покосились лучи - и тревожат...
Рвусь я, рвусь что есть сил с твоего полотна.
Поцелуй меня в губы!.. ужасно бледна.
И так горестно подняты брови,
оттого что не можешь - до крови.

апрель 1973 г.

Тревожно ласточка ласкается к балкону.
Нырнут и вынырнут из забытья стихи.
Уже полгода, милые, полгода
мне даже ночью снятся пустяки.
И по утрам, как отворяю окна,
со мною тьма остаться норовит...
И всё ж до плача лёгкого навзрыд
сентябрьских солнц натянуты волокна!
Недаром ласточка тревожится - она
твердь противопоставит тверди!
Уже полгода чья-то я жена - 
а вы, любимые, не верите... не верите...
Недаром мой так чуток ныне сон,
всю ночь стихи стараются присниться,
и,
  ставший ласточкой,
                   вздыхает и кренится
и ко вселенной лепится балкон.

май 1973 г.

О юности - хоть, может быть, оплакивать
не стану день, когда на сквозняке,
как облако, на мне летало платье -
и трепыхалось бабочкой в руке.
Всё было так, как будто бы сегодня
мир сотворён.
          Ни Троя, ни Гомер,
ни куст сирени не был первородней
простой и мудрой девочке пещер.
Куда-то с кем-то в пыльной электричке
она неслась, как облако, легка.
И жизнь её, не взятая в кавычки,
в библиотеки мира не легла.
И майский дождь шёл в этот день впервые,
неостеклённый тютчевской грозой,
и возле церкви, помнишь, вековые
вдруг колыхнулись тополи листвой.
Как много слов не выучили губы!
Как много мук не вытерпела грудь!
И до меня - такой вот бабы глупой -
ещё далёк, ещё неведом путь.
Тот человек - ни имени, ни вести...
Лишь где-то
        кто-то
            с кем-то
                от меня
куском холста окошко занавесят
и, как в пещере, сядут у огня...

декабрь 1973 г.

Ничего нет в осени весёлого.
Голый лес весь горечью пропах.
НЕ стихи - а лезут ветки в голову.
Не стихи - а иней на губах.
НЕ стихи - одна лишь сущность голая.
Голый лес, и даже голый свет.
Ты и сам, как тот король, с иголочки,
голый тот, 
        с иголочки одет!

ноябрь 1975 г.

Та же самая дорога как будто,
и обочины как будто всё те же.
И подсолнухов зеркальные блюда
тесно сдвинуты на скатерти свежей.
Были проводы - и вот уже встреча.
Как соскучилась, как я рада!
Из-под ног стреляют кузнечики -
правда, весело, смешно, - правда?
В самых праздничных своих платьях -
красных, синих, зелёных. жёлтых...
Не на миг, не на час, не на день, -
мир, -
    навеки ко мне пришёл ты!
Мне теперь всё равно, из скольких -
из двоих иль из тыщи выбрал.
Всё равно - на Оке, или даже на Волге
допотопное дремлет в подсолнухах Зиброво.
Без дороги - по ним, по горячим, туда, -
как по звёздам.
        А мы-то надеялись, олухи,
с небом ближе сойтись, чем земля и вода,
кони,
    люди,
        стрекозы,
                шмели и подсолнухи...

май 1976 г.

Над полем жаворонок - нет, один лишь звон
в ушах от этого всемирного пространства,
от света, бьющего со всех сторон...
Ну а ещё причастна и пристрастна
моя душа летучая к чему?
Сама как дым - и льнёт всё больше к дыму.
Нет, не окликну, глаз не подниму
я на тебя, когда проходишь мимо.
А оглянусь - тебя простыл и след,
и все дороги заросли крапивой.
Глазам в ответ зато - не тьма, не свет,
возникший там, в дали неторопливой.
Я слышу жаворонка радостный трезвон
над охватившем душу полем:
донёсся будто бы из суздальских времён,
с заоблачных сорвался колоколен!
Откуда радость, радость-то взялась -
не странно ль это, не ошибка ль это?
Была же боль, и грязь была, и мразь,
за тучами - ни одного просвета.
Вдруг - неба чистое и звонкое литьё.
В любовь смертельная перелита обида.
Твоё, любимый, светится лицо
не надо мной - над книгой нераскрытой...

июнь 1976 г.

Взрыты, взорваны, встревожены
сердца тайные пласты.
Расставляй, Сентябрь, треножники!
Перетягивай холсты!
Охру тёплую разбрызгивай, 
на прощанье лей лазурь -
и, в глаза мне глядя пристально,
золотые очи щурь.
На прощанье сделай то ещё,
без чего мне жизни нет:
сквозь меня, как бы сквозь стёклышко,
посмотри на белый свет.
Я устала быть непонятой...
Ах, не быть - касаться лишь!
Может, ты во мне хоть что-нибудь
на прощанье разглядишь?

июнь 1976 г.

Ты знаешь, как цветут ромашки,
как дни считают и часы,
как по спине бегут мурашки
от ожиданья, от росы?
Я не спала всю ночь, должно быть,
и вышла из дому чуть свет -
а мне тебе навстречу топать
пришлось так много, много лет!

июнь 1976 г.

И мысль блеснула, точно свет на просеке,
и прямо в душу холод мне заполз:
Живу, живу - а всё ещё наброски,
и блёкнет впереди пустой и страшный холст.
Потехи ради, что ль, натянут на подрамник -
иль на кресте ином мучительно распят.
Всего лишь в трёх соснах запутавшийся странник,
я не могу - вперёд, и не хочу - назад.
Да, я сама, и жизнь, и смерть моя, должно быть,
всего лишь три сосны, и больше ни куста.
Дорога - вот она, была б охота топать,
да мне ещё к тому ж охота знать - куда!
Что если заведёт в такую ж точно чащу,
и я скажу в сердцах попутчикам своим:
- Из нас ли хоть один найдётся - настоящий?
Кого-нибудь из нас сведёт ли хоть с таким?!

июнь 1976 г.

Ты, воздушный шар земной, - 
подо мной иль надо мной?
Воздух лёгкий только с виду.
Как теперь из дому выйду?!
Кто обоих нас вознёс -
в роще ль таянье берёз,
в небе ль птиц исчезновенье?
Смерть - а скажут - вдохновенье!
Скажут - золото с куста.
Золотая пустота...

сентябрь 1976 г.

Та ширь, что не удержит взор, -
                    для озаренья.
И только лишь до этих пор -
                    стихотворенье.
А дальше пусть растёт трава,
                    сплетясь корнями
с тем, чем ты жив, и я жива,
                    и - что меж нами.
А дальше - облако пускай,
                    а дальше - ветер,
а дальше, дальше, дальше - край
                    всего на свете!
Не доводя до этих мест,
                    мой разум троньте, -
извёстка белая да крест
                    на горизонте!

октябрь 1976 г. Савино

Я знаю, где сопряжены цвета,
где я с тобой была б навеки слита, -
с тобой, с травой, с вот этой вот строкой,
со стаей птиц над зябнущей Окой...
Какой, я знаю, хочется реке
сомкнуться с облаками вдалеке!

ноябрь 1976 г.

Я не знаю, откуда берётся
неба камень и мрак неживой -
тот, который не в силах берёзы
удержать над моей головой.
Не удержит - и с места не сдвинут, 
сделав ветер из собственных рук...
Неужели несчастия минут, 
и тебе я по-прежнему друг?
Не вспорхнём напоследок - не канем
в высь пустую, что всё ещё высь...
Кто придумал, что облако - камень,
и откуда поэты взялись?

ноябрь 1976 г.

Забыть бы, как слагать их надо -
стихи.
    Ты думаешь, я рада
к словам привязывать слова
и, выкопавши корень их едва,
безжалостно закапывать обратно?
С их корнем глубь земная наравне,
заснувшая в обнимку с мертвецами,
и тот ещё, что у меня в окне
мерцают звёзды, как всегда мерцали,
и то ещё, что плачет зверь в лесу
косматыми и длинными слезами,
в чьём полнолунье плавает глазу.
...Да, свет ещё, темнеющий меж нами!
Всё в этом мире я назвать хочу -
а он не хочет, он меня замучил.
Зажгу свечу.
        Нет, просто свет включу!
И так повсюду духота от чучел.
Живое не даётся мне живьём:
сперва убей!
        Нет, догони сначала!
Догоним, а?
        Догоним и убьём...
Но я, наверно, убивать устала.
Как звать? - А вот никак. Не звать.
Подумаешь, какая важность.
Я с полки Лермонтова взять
за это, может быть, отважусь!

ноябрь 1976 г.

В.Б.



День пёстрый - порван был и сшит,
как занавес в бродячем цирке.
Сейчас нас клоун рассмешит,
лошадка белая зафыркает,
и сдёрнет колпачок на миг,
приветствуя нас, Буратино...
Не правда ли, что забродила
в нас кровь, и светлый жар возник?
Легко знакомимся с утра
с чужими.
      Запрокинул лица
нам смех.
      Нет сил у глаз, у рта,
у радости остановиться!
От смеха, оттого ль, что снег
невовремя стал таять нынче,
все мы возбуждены и взвинчены,
и меж собой близки навек.
Мы лепим вместе с детворой
из снега бабу в три обхвата -
и радость радостью чревата,
свет - светом - в этот день простой!
Куда-то подевалась тень,
предметы в лёгкости стремятся...
Всё ж прикоснись ко мне, задень
плечом
    и обожги румянцем!
Мне лёгкость нравится, поверь, -
всё ж дай и мне поверить в лёгкость,
в возвышенность моих потерь,
в надземную земли пологость.
Опора нравится душе,
и даже соприкосновенье
со всякой тварью,
            до творенья
которой не дойти уже...

29 ноября 1976 г.

В.Сергееву



1.

Не по плечу беда мне,
а радость тем паче.
Господь послал испытанье
лишь, а не удачу.
О, полную грудь печали
вдохни в меня - ради
того, чтоб двумя свечами
в двух окнах сгорать нам!..

2.

Как быстро в окне светает.
Как сердце колотится.
Любимые!.. это тайна,
ключ брошен в колодец.
Любимые!.. это правда
одна на всё мирозданье.
О, только бы глаз не прятать,
друг в друга, как лёд, вмерзая...

3.

В день отвесного солнца и золота праздничных верб,
в день открытья туманных и заспанных окон верь мне, верь,
что покину своё шёлковый кокон!
В снег фиолетовый, оплавленный мартом,
выйду - чтоб только не войти в порочный
круг, соединивший Кусково с Монмартром
прочной тоской, но любовью непрочной!
выйду в март, заражённый упадочным цветом,
забродивший в берёзах слезами и кровью.
Мне покрыться бы их чёрно-белой корою -
а я цветом покрыта, как будто раздета!
В сердце светло, как в дому незапертом -
с выломанной дверью, с окнами настежь.
Март - это солнце, рассыпанное на скатерти.
Ничего нет в прошлом - всё в настоящем!

4.

День неба, порванного в клочья,
с землёю смешанного рыжей -
той, чья в берёзах кровь клокочет
и солнцем из надрезов брызжет...
Ах, Господи, что с нами станется!
Сто раз у, вспыхнув, потухали!
День улицы: ведёт от станции
и вся пропета петухами.
Обещанного златоустами
день.
    Целый день не врозь, а вместе!
День ярмарочного захолустья,
а по-верленовски - предместья.
Цыганщины день бесшабашный!
Верлен не просто так, а к слову.
День, прожитый под краном башенным
в избушке, подлежащей слому.
С крыльца, недостаёт в котором
четвёртой и шестой ступеньки,
как на ладони - контур города,
а цвет - российской деревеньки.
На перекрёстке, там, где в панике
друг у другу лепятся избушки, -
сбор пионерских возле памятника
не Ленину - так, значит, Пушкину...

5.

Электропоезд из Рязани, -
послышалось. 
        Нет, до Рязани!
Кто хочет, к поезду пристань!
Об этом очень ласково сказало,
как будто было влюблено в Рязань,
нам радио Казанского вокзала...

.......................................

До Рязани... зани... эхо точно!
Мы доедем до Рязани... зани...
Как чудесно, что вокзалом зодчий
во вселенной это место занял!..

.......................................

Вокзала Казанского пестрота,
разноголосица, флюгер петуший.
Как будто бы на плёнку снята
сказка Пушкина
о Золотом Петушке...

.......................................

Возвращаются, вращаясь, времена,
и небо, и ветер, обозначенный петушьим
флюгером.
        За детскую лёгкость сна -
подарок пробужденья у тебя под подушкой
вагонной,
        набитой угаром в окна,
прибитой затылками и лбами
отнюдь не выпуклыми, а вогнутыми.
Среди пассажиров я - любая!

6.

Из глины лепит нас Господь,
из извести, из чернозёма -
и всё-таки не в тягость плоть
с тобой нам,
      а душа - весома!
Хоть по рукам и по ногам
я связана тобой - ты мною, -
не в тягость обниматься нам
и целоваться под сосною!
Вглубь яркой тени загляни-ка:
трава несмятая, и лишь
пульсирует в ней, разглядишь,
раздавленная земляника...

7.

Твержу о том, что нежности отлив,
что уж не быть влюблённой и счастливой,
и горько плачу - плачу, позабыв,
что на отлив в природе по приливу, 
что ветками меня, жалея, ивы
укроют, утаят моей земли обрыв,
что сад обрадует паденьем смуглых слив,
что ветер сдует с ног злой кипяток крапивы.
Из круга нежности не выпускает нас,
хоть слаб на вид он, выдуман, непрочен,
и тем, что солнце скроется из глаз,
едва ли будет небосклон испорчен.
Всего важней, чтоб лунный свет не гас,
чтоб смыл прилив - от мелководья спас!

8.

Из солнечной травы возникшая головка,
из шелеста стрекоз текущий голосок...
Июнь, и сенокос, и небосклон высок.
Никольское в окне - а дальше Салтыковка.
Мы выйдем, обойдём весёлый, пёстрый рынок,
пройдёмся просто так, болтая и пыля.
От золотых, в лучах танцующих пылинок,
смотри, как над землёй приподнята земля!
Смотри...
    Но смотришь ты на сахарного зайца,
на зайца смотришь ты, не отрывая глаз.
Куплю, куплю, не плачь! - должно же нам казаться,
что счастье в день такой зависит лишь от нас...
В день быстрых облаков, похожих на дыханье
взбежавшей в небеса, но некрутой горы,
той, под которой шум ребячьего купанья,
и плеск, и пляс, и писк правдивейшей игры.
Со множеством вдали летающих фигурок
давай соединим ещё и наших две...
О лёгкость! - до того, что брошенный окурок
на землю б не упал, повиснув на траве...

9.

Эта ласточка мне не понравилась сразу:
её выбор, во-первых.
                Столько было в жару
окон, форточек и балконных дверей
(нет, не лезут во фразу, раскрытых так, что не лезут!)...
А во-вторых, это я умру.
В-третьих, ласточка - сумасшедшая,
в-четвёртых, - она прощается.
Кто ж это холод выдумал, что за море её гонит?!
Нам-то куда деваться от того, что земля вращается,
в разные стороны вращается на встречных ветрах космогонии...
Твёрдая - а нельзя ступить,
всего в ней и есть твёрдого,
что вместо тебя мёртвого
мёртвой хочу быть!

10.

Ядро земли привязано к ногам.
Но и ко дну пойдём - по облакам!
Нет, это камень - камень наш ко дну.
А ласточек я небесам верну.
Да будет путь обратный чист и светел.
Их было две, ты просто не заметил.

11.

Так чисты, что даже ты, вода,
разливая врозь и негодуя,
чище нас не станешь никогда,
с наших тел не смоешь поцелуи!
И в ушах, как в раковинах, пусть
раздаётся плеск такого золота,
что и купишь, и продашь за грусть,
за любовь, за то, что сердце молодо!

12.

Верлен ты мой, лысеющий Верлен!
Стряхни пыльцу с колен -
пыльцу стрекоз, упавших на асфальт,
стряхни, попробуй, с ласточкиных фалд.
Смешной, смешной пиджак, почти что фрак.
Дадут тебе в таком не рупь, а франк!
Стряхни пыльцу берёзовой коры,
а с ног стряхни пыльцу крутой горы,
дышать тебе не помешавшей чудом...
А я клянусь, что уж горой не буду!
Ещё покрыт пыльцой ты белой кашки.
О лёгкости, о юности замашки! -
в том, чтобы близясь к своему концу,
пыль,
    даже пепел превращать в пыльцу...

 февраль-август 1977 г. Подольск

Дай бабочкам летать над белой пеной луга,
деревьям - ввысь расти, не путаясь в корнях.
Дай нам любить и знать, души не обкорнав, -
такими, как мы есть, - любить и знать друг друга!
От боли плакать дай, как мы умели раньше,
обиду позабыв на следующий день.
Шары, шары в руке!
            Горячий шар оранжевый,
за белый закатясь,
            зелёный прячет в тень.
Шары, шары в руке, шары на тонких нитках.
Держаться за шары непрочно и легко.
Уменьши, преврати... а всё-таки в улитку!
К родству с галактикой меня всю жизнь влекло!
С галактикой? -
          увы, наоборот, напротив, -
я неба избежать пыталась на земле,
ось вынув из неё, в судьбе наврав, напротив
и лампу погасив на письменном столе.
Что без оси земля - упавший с неба камень!
Но всё ж дай и ему упасть в сей день и час!
Паденью помешав, ты б никого не спас.
Дай, дай нам быть лишь тем, чем мы умеем сами...

сентябрь 1977 г.

Безродней и бездомней
на свете нет.
Наверное, за то мне
 и послан - свет!
Всю жизнь взбираться в гору -
свет,
    а не тьма!
За то, что нет опоры.
Одна!
    Сама!
А обопрусь, нашарив, -
тоска грызёт.
Я девочка на шаре.
Мой горизонт!
Над этим шаром, где бы
ни сбросил, вмиг
мне отпирает небо
вороний крик...

январь 1978 г.

Задень меня, прохожий, с тротуара
нечаянно столкни, гадючий вызвав шип
шин, вдавленных в асфальт.
                      О раковины-фары
на дне воды и тьмы!
                О плеск медуз и рыб!
Реклам, витрин и лиц похожая на рыбью
сверкает чешуя.
            И, малость подшофе,
глядишь, как кружева морской покрыли зыбью
в два этажа иль в три аквариум кафе.
В нём водоросли слов тебя опутать рады,
и водоросли рук, и водоросли ног.
И шёпотом, всю ночь стекающим с эстрады,
пропитан уж насквозь твоей души песок.
Совсем сухой песок, рассыпано, не слепишь.
Песок с песком сложить - и засосут пески...
Попал песок в глаза - вот отчего ты слепнешь,
вот плачешь отчего! - нет никакой тоски...
Попала соль в глаза, всего верней, от соли
ты плачешь.
        Ну и плачь.
            И злись.
                И брови супь.
Нет никакой тоски!
            Нет ни малейшей боли!
Нет больше берегов - одна морская глубь...

апрель 1978 г.

Во мне шлюзы открыла вдруг музыка Баха!
Точно диск, на иголку намотанный, кровь -
даже если она и стекает на плаху
с топора, заржаветь не успевшего вновь.
Кто мне голову рубит - я знать не желаю.
Знаю только, что если  не боль и не страх, -
с твоих синих холстов бы навеки сошла я,
и по свету меня б не разыскивал Бах.
Я клянусь тебе в том, что нельзя быть свободней!
Бахом сердца баржу мне стащило с мели.
Возле самого неба застолье сегодня, -
с неба сор занавесок твои кисти смели!
Бах отныне не ах, а в твою мастерскую
бьющей в колокол лестницы за пролётом пролёт.
Что же тут не понять: я люблю и тоскую,
чтоб расслышать, как лестница в колокол бьёт!..

9 августа 1978 г.

Девочка на парашюте собственного платьица -
вверх и вниз на качелях! вверх и вниз...
Перед теми, кому за всё втридорога заплатится,
равновесия ради ну хоть раз провинись!
Виновата уж в том, что ни в чём ещё не виновата,
в том, что вверх и вниз, а не взад-вперёд
раскачиваясь,
        маятника медная лопата
красную глину из-под ног у нас гребёт.
Нас этой лопатой не в облако закопают,
нас - в красную глину когда-нибудь, а пока
где выныривают качели - там сразу же закипают
голубые и розовые довоенные облака.
На розовый материк, на голубой полуостров
свой сбрасывает десант архангел Гавриил,
и здания, на СЭВ похожего, остов
не чернеет кружевом повисших перил...
Мальчик и девочка, друг напротив друга,
облетают по очереди планету двора,
и бабушка кричит в приоткрытую фрамугу,
что давным уж давно им ужинать пора...

август 1978 г.

В крови запруда.
О, ей опасно копиться!
Тетрадей груда,
шуршат пустые страницы.
Тесна бумага мне.
Запруда страшней запрета.
Подобно магме -
не сказано и не спето.
Подобно лаве -
скажу!
    Сквозь кору земную!
И, озаглавив,
лишь пепел с ладони сдую...

август 1978 г.

Где грубо кресты обструганы
и глина от засухи крошится, -
молочными струйками
в облако всосана рощица.
На вереск ползучий,
на серый, приземистый путаник
присядем, коль случай
такой уж нам выпадет, путник!
Не кладбище вовсе,
а рощица - рощица просто.
Скорей в ней освойся,
покройся шершавой берестой.
Стань не толстокожим -
а только до слёз неохочим.
Поэтам.
    Прохожим.
Копающим яму рабочим.
Жара-то какая:
июнь - а уж выдохлась глина,
и, в небо стекая,
те струйки не выглядят длинно...

май 1979 г.

Ты во время осеннего дня
и в пространство осеннего леса,
как в гравюру, впечатал меня -
всею тяжестью нежного пресса!
Оттого и рисунок мой чист, 
что меня ты впечатал не в ложе, а
в то, как жилистый и краснокожий
над дорогой планирует лист,
в то, как соки, горючею смесью
лес взорвав, лишь сошли холода,
возвращаются из поднебесья
в подземелье, где жили всегда...

Омару К.



Как в лес вошёл - не ждан, не зван, не прошен, -
и вслушивался, не перебивая:
в моей крови вновь заработал поршень!
Второго мая...
        Нет, второго мая...
А что случилось? - просто в лес вошёл ты
и рассмотрел вдруг под ногами то, чего
не видел раньше: лопаются жёлуди.
Всю-всю себя вышёптывает почва.
Они уже не розовеют бледно -
кровоточат! и просят пить, и морщатся.
Но девочками из кордебалета
танцует поросль на ветру, притворщица!
Она танцует на ветру, дубовая, -
вовсю отплясывает, глупенькая недоросль.
Орёт по-птичьи музыка хиповая,
опустошая собственные недра.
Сто лет от Собинова - тысячу до Собинова!
Но, проауканный и весело просвистанный,
лес не дремучий, ничего особенного
в нём не случится,
            а случится - выстоим...

10 мая 1979 г. Салтыковка

Горькой хвои прилив и отлив.
Хвоя, хватит дразнить и колоться!
Стихни, в солнечный полдень врыв
тень, подобно колодцу!
Горькой хвои прилив и отлив.
Жилы сосен багровы и вздуты.
По песку прошли, напылив,
пробежали минуты.
Не считать их, не ведать, куда
мимо нас им стремглав пробежалось.
Хвоя, хвоя, будь как вода!
На крови помешалась...

май 1979 г.

Рано зарослям смыкаться,
нас в себя пускать, как в храм.
Рано в зарослях смеркаться
нашим лицам и рукам.
Пока свет не связан с тенью,
с тенью собственной не сшит, -
противостоим мгновенью!
Выкуем из солнца щит!

июнь 1979 г.

Как много голосов одновременно
внутри меня - иль всё ещё снаружи.
Шуршит песок, и лопается пена.
Обратно в воду первобытной суши
так незаметно погруженье, что
пластинку будто всё одну и ту же
прокручивает берега плато.
Пустым лугам каких-то сорных злаков,
что вдруг забились на ветру, заплакав,
на склоне дня уж медный блеск присущ.
Я не корабль, я б радовалась броду, -
но кто сказал мне, что обратно в воду
уходит суша в этакую сушь!
И как ей в воду, по пылинке малой,
по крошке собранной, -
той, что дотла сгорала
не раз, не два, чтобы себя иметь...
Не звонарём с небес, а запевалой
с вечерних трав слита по капле медь!
С крови двужильной, долго вёзшей в гору
кирпич, и камень, и песок речной,
чтоб по соседству с вечной вышиной
жить голубям, колоколам и хору!..

июнь 1979 г.

А.Мустафину



Те же стены.
        Окошко.
            Всю жизнь им болела и бредила.
Подоконник,осыпанный пеплом и крошками крекера.
И разбитый стакан.
            А сегодня впервые заметила
треугольный скелет, из умершего вынутый "беккера".
Потемнели иконы, - он тоже сказал мне, умер -
тот, кто их поновляя, вносил древнерусскую ясность
в потасовки, застолья, в их юные бороды, в юмор -
так, чтоб кануть в подвал чердаку не грозила опасность.
А ещё я заметила вдруг на окошке на том
и, глазам не поверив, потрогала пальцем решётку...
И бежали не слёзы, а дождь, и, не пойманный ртом,
он бежал и бежал и навязывал дрожь подбородку.
Он бежал и бежал, через площадь бежал Ногина,
был не снегом ещё - но уж точно дождём прошлогодним.
Мой корабль дураков в нём тонул, и оттуда, со дна
я всплывала наверх - то есть шла по рукам, как по сходням.
Не кричали мне вслед: - Погоди!..
                        Не пытали: - Куда?
Но и рук не убрали, пока я не вышла наружу
и пока не спросила: - Куда ж подевала вода
ваш не просто чердак - а мою долгожданную сушу?!

14 сентября 1979 г.

Осень лица плодам уподобила.
На, целуй, не считая за труд!
В медный колокол ветрено пробило
даже больше, чем нужно, минут.
Не от ветра ли, думаю. ветрено, -
отчего же тогда, отчего ж?!..
Хорошо, что дождливо - не ведренно!
Хорошо, что от холода в дрожь!
Хорошо, что во зло ли, на благо ли
хоть кому-нибудь, - мы вне игры!
Хорощо, что ещё и не плакали -
а уж лица, как листья, мокры!

25 сентября 1979 г. Ивановское

А.Ивушкину



Не в сюртуке и не в бальном фраке,
с указательным пальцем - не на курке...
О том, что перо в руке, тоже враки, -
осточертело перу в руке!
Ну, заносила нечистая сила
в старый дом с колоннами, чтоб он пропал, -
где слишком рано свечу гасила
любовь, похожая на обвал!..
Ах, да, - электричество в неисправности
у тех, кому охота в кабинете за стеной
заниматься делами столетней давности,
в том числе мной и моей женой.
Толкутся, торопятся, теребят требник
неугомонных деньков моих, -
как будто Россия - скелет динозавров древних,
а не позвоночник оставшихся в живых!
Но вот же он, вот же он, мой позвоночник:
валяюсь в тени с травинкой во рту...
А им подавай жары и лени подстрочник,
любви
    и того, как я мяту в ладонь вотру!
Уж им не объяснишь, что непереводимо
на колёсиков да на винтиков ржавый визг
ни просто отечество, печного полного дыма,
ни дыма отечества, разбитого кем-то вдрызг...
Блестящая упаковка, фольга, мишура "Икаруса" -
в блестящую упаковку чего-то ещё...
                      авария!
Расселись в партере.
                Никем не угадан из яруса
в крутом повороте шоссе -
                    крутой поворот сценария.

октябрь 1979 г.

1.

Хоть и не белокурых - а всё-таки сборище бестий.
- А каких вы кровей? а что надо вам? - к стенке припёрли.
Но домой из чужих государств, городов и предместий
возвратит нас родимая речь, защипавшая в горле!
Зубоскальте, юродствуйте, Библию из рукава
совершенно случайно достав, зачитайтесь, замрите.
Мы подстрочник её - а вы рвётесь снаружи в слова
и не дьяволу шепчете на ухо - Богу - изыди!
И боюсь, и твержу я: - Любимый, любимый, уйдём, -
вместе с Богом уйдём, заперев за собой фолианты.
Мы как троица, правда?
                Ведь это не страшно - втроём
плач и ропот своё впрячь в похоронного марша Анданте...
Мы - подстрочник, подтекст, мы взрываем слова изнутри.
Дубом у лукоморья взорвался наш жёлудь кровавый!
И ещё одним дубом, ещё один жёлудь, - смотри...
И - в крови своей собственной, прежде чем вытечь ей, плавай!

2. НА  ПРЕМЬЕРЕ  ФИЛЬМА  "БЕГ"

Тёмный гул загулял по рядам.
Сколько им за сеанс было пройдено!
Я тебя не предам, не предам,
моя родина, моя родина...
Было небо над ней, но под ней
очутилось.
        О злая пародия
на стихи!
        А стихи ещё злей.
Им не выдам тебя, моя родина!
Все молчали, а гул не стихал.
Умираю, и все вы умрёте на
той земле, что не выдам стихам,
потому что она моя родина...
Все молчали, а гул по рядам
сам гулял - и как будто бы, вроде бы
зашептал прародитель Приам,
что есть Троя.
          Разбитая.
                Родина.

3.

Эй ты, переводчик, весёлый знаток а ля руса, 
                                любивший на ощупь!
Переведи-ка мне тихое слово "Таруса" 
                                на "Рожь" и на "Рощу"!
Переведи-ка мне странное слово "Таруса" 
                                на "Милая, едем!"
Куда - я не знаю, - но лишь бы не праздновать труса, 
                                колдуя над этим.
Тебе, переводчик, уж лучше с латынью тягаться, 
                                чем с речью певучей,
чем с речкой, рекой, что повадилась вширь растекаться, 
                                проснувшись под кручей,
Ни на день, ни на ночь - всего лишь на час,
                                на минуту хватило искуса.
Не твой я подстрочник, твоим не была и не буду,
                                знаток а ля руса!

2 ноября 1979 г.

В лесах Арбат и Сивцев Вражек.
Разрушенное строим сызнова.
Пусть солнышком дешёвым пряжек
и пуговиц
        в лицо нам брызнуло!
В лесах - а не в лесу дремучем,
откуда я не знала, выйти как...
Друг друга радоваться учим!
Пусть, пусть - колёсики и винтики!
Пусть, пусть в казённой мясорубке
час пик нас ял и перемалывал!
Мы выстояли, с виду хрупки,
тысячелетие без малого.
Пусть, пусть компьютер, а не Рерих
друг к другу нас лицом повёртывал!
В лесах, извёстке, свежих перьях -
Иван.
    Не сызнова - с Четвёртого!
Нам есть с чего начать.
                  Нам нечем
добить, докрасить нашу летопись.
Мы молимся, мы рвём и мечем -
а вы потом снаружи лепитесь...

июль 1980 г.

Далеко до покоса.
            Наш сад беззаботно заглох.
Далеко до покоса.
            Коса ль у неё затупилась?
Далеко до погоста.
            Не твой, не насупленный Бог -
а какая-то сила за нас всё равно заступилась!
Сливы шлёпнулись оземь, так сладко причмокнув, что нам
впору расцеловаться - хоть отроду семь или восемь, -
и ещё одну осень с горластой роднёй пополам
разделить,
        и, быть может, ещё одну раннюю осень...
Загудит пароход - ровно в полночь - проверьте часы!
Молодой мой отец важно вымолвит: - Нижний Икорец!
Нам пора пробираться сквозь заросли жгучей лозы,
но сперва - высыпать из прохладных от извести горниц,
из опасных сеней, где потёмки, ведро да коза...
Молоко как полынь у козы нашей, лысой и рыжей.
Далеко до покоса, давно не косила коса.
Далеко до погоста, -
            до пристани всё-таки ближе...

июль 1980 г.

Вновь руки ищут, суетятся, зябнут,
и нет опоры тяжкой голове.
С утра до ночи с севера на запад
переползает ветер по траве.
С утра до ночи он переползает,
и жжёт, и жалит, пальцы обрезает,
и лучше не мешать ему ползти, -
а сесть вдвоём, не сосчитав промашек -
и круг замкнуть, 
            а не венок сплести!

27 июля 1980 г.

У любви ни капельки не отнял,
просто больше не дождусь вестей.
Завтра будет то же, что сегодня:
буду думать о тебе весь день.
Поливая бледные растенья
на покрытом копотью окне,
буду думать о тебе весь день я, -
чтоб тебе
        не думать 
                обо мне...

О.Ч.



1.

На небеса ложится густо
                ультрамарин.
Я отложу в сторонку Пруста,
                уф, уморил!
Накрою телефон подушкой,
                чтоб не мешал.
Обзаведусь весёлой двушкой -
                и на вокзал!
Клянусь, что накуплю немало
                на эту медь:
я позвоню тебе с вокзала.
                - Конечно, встреть!
В твоём окне такие краски,
                что не сгущай! -
а лучше угощай по-царски...
                - Конечно, чай...

2.

Запомни меня такой,
авось, пригодится:
снесённой ветром с земли
вместе с солнечной пылью.
Держась из последних сил
за трубы водосточной изгиб,
я в глаза твои не смотрю
и всё крепче сжимаю губы.
Запомни меня такой...
А мне запомнись таким:
у тебя холодные губы
(пробую их - не губами!),
а глаза - всех сразу, но
рысью, 
    аллюром,
        галопом
бегущих по кругу лошадок
(я в глаза твои - не смотрю!).
Не успеваю поставить
на одну из них жизнь,
на другую - вот эти стихи,
а на третью - вот это мгновенье
узнаванья.
      Запоминанья.
- До свиданья.
            - До завтра.
А они не увидятся больше
ни разу друг с другом...

август 1980 г.

3.

Одно и то же козье вымя -
и надвое распалось имя,
и пополам земля.
На той, на лучшей половине
вся гарь, вся горечь - от полыни,
вся зыбь - от ковыля!
А тут горит то Бронкс, то Бруклин.
Зыбь - оттого, что трос обрублен,
зыбь - оттого, что в рот
уж молоко бежит не козье,
что ты не кажешься мне осью
земли - наоборот!
Не нравится? - давай меняться!
Чтоб не стихам запоминаться -
рукам, губам, глазам!
- Алло, алло, - ну чем не повод
на порванный сослаться провод, 
который рвётся сам...

4. РОЖДЕСТВО

Брови, бороды, усы,
шёлковые ленты...
Дни распались на часы,
доллары - на центы.
Эх, орешков бы, халвы, -
да не выпал случай.
Ищут звёздочку волхвы
ночкой невезучей.
В яслях голенький Исус
задирает ножки.
Каковы они на вкус,
камушки в ладошке?
Столько врак, что дразнит враг,
с Бауэри расстрига:
- Не ладошка, а кулак!
Не кулак, а фига!

.................................

Ольга, Олечка, а вдруг...
Олечка Лукойе...
Ветер зонтик рвёт из рук,
звякает фольгою.
Ольга, Олечка, Олег...
Хорошо ли, худо ли -
пав навек, 
исправит снег 
всё, что мы напутали!

декабрь 1980 г. Нью-Йорк

В.Б.



1.

Даром пролитый свет -
синь, улиткой заползшая в веко.
Притворяйся, что нет
ничего кроме снега и снега!
Притворяйся, а вдруг...
вдруг и я притворяться готова,
что как будто бы рук
нет у этого снега пустого!
Притворяйся, - а ткань
задымилась, огонь из перчаток.
В снег, слепивший нас, кань -
а на нём всё равно отпечаток!
Не по следу - я так,
наобум, наугад, наудачу...
Притворяюсь, что враг, -
и не плачу, не плачу, не плачу!

2.

Нашему б слову не вырваться вслух!
Нам бы не мять пустырей тех сурепку!
Что за любовь, коль зажмурившись крепко, -
камнем с обрыва!.. а думала - пух.
Думала - раз уж Господь сотворил, 
так не затем же, чтоб падать отвесно,
распространяя над лестничной бездной
гул похоронный чугунных перил!
Иль кто другой сотворил - не Господь?
Не сотворил - смастерил на досуге
куклу.
    Смотри же, сынок, не испорть, -
кукле не надо выкручивать руки!
Кукле не больно, не надо, сынок,
так надрываться, -
ведь кукле не больно!
Дверь же твоя, над которой звонок, -
точно не дверь уже, а колокольня!
Не отворяй, дай отпраздновать боль,
дай охвативший на лестнице ужас
сделать симфонией, плакать позволь -
только не так - не в плечо твоё ткнувшись...
Не отворяй, дай взбежать налегке
в небо по лестнице, плачущей тоже.
Я дирижёр, я сжимаю в руке
то, 
  чего ты не увидишь из ложи...

3.

Я не хотела знать, что дальше, что потом,
что времени в обрез - тому причин немало.
А рыжая вода болтала под мостом -
выбалтывала глубь на языке простом
и отражала то, чего не понимала.
Я прилечу туда, где рыжая вода
болтлива, как тогда (о чём ещё болтать ей?!).
Что дальше, что потом - увижу, под мостом
рассевшись на камнях со всей пернатой братьей.
Нас туча - голубых, свалившихся с небес.
Не чайки, не скворцы, не ласточки - никто мы!
И некому сказать, что времени в обрез,
но если сжечь мосты...
            Перевезут паромы!
Мне больше дела нет до рек твоих, до рыб.
Моим-то плавникам вода не помешала
до неба разрастись.
            Ты слышишь крыльев скрип?
Ты выпустишь из рук?..
            как я свои разжала.
Я не хотела знать, что дальше, что потом.
Рубила - так сплеча!..
            А ты рубил мне дом.
Любил, рубил, селил, гасил меж нами стычки.
А рыжая вода была ещё рыжей.
Не чаек, не скворцов, не ласточек - стрижей
об воду чиркали - не загорались спички.

август 1980 г.

Быть дудочкой? - но кто на мне сыграет...
Послушной быть? - но слушаться кого...
В пустом пространстве сердце замирает,
и с призраками рушится родство.
Глазам не верю, и рукам не верю.
Ну кто из нас возник - и в тот же миг
не превратился в "Первую потерю" -
а ко второй и сам-то уж привык!
Стол, стул, стена, календари и маски.
Горсть чьих-то черт на пыльном полотне.
Магнитофон, завывший по-шамански,
как обезьяна, подражает мне.
О Господи, весь этот детский лепет
кому б отдать - про дар не говорю!
Не детский, нет, - дитя из снега слепит
всё, что захочет, слава январю!
Ах, мальчуган, слепи и мне уродца,
дотошный нюх морковкой обозначь.
А плёнка пусть от старости порвётся,
пусть, пусть водой мой захлебнётся плачь!
Воды не жаль.
        Не горячо, не горько.
Воды не жаль, -
        всю выливай, малыш!
До неба наша ледяная горка,
сто тысяч санок,
            и коньков,
                  и лыж!..

1 октября 1980 г.  Москва

Бормочут осины, по просекам ветер гуляет,
гуляет, гуляет, мой девственный лес оголяет.
Сквозь сердце иголка всех этих пронзительных просек.
Совсем как игрушечный где-то гудит паровозик.
А если по правде - по Дарвину то есть, - так вымер
сей зверь допотопный, возивший в Рязань и Владимир...

Гудит электричка, набитая так грибниками,
что даже не надо за воздух хвататься руками.
В порожних корзинках паёк - не сухой, не грустите, -
солёным огурчиком в полдень ещё захрустите!
На пнях да на кочках сырых расстелив телогрейки,
обдумать успеете путь из варяг - да не в греки...

Овраги, овраги, из греков обратно в варяги.
Осины как флаги, и что там осталось во фляге...

1980 г.