1. СИРЕНЬ

Ни облака, ни сна, приснившегося в мае,
за сбывшееся не отдам - за то,
чтоб каждая из птиц отщебетавшей стаи
уселась в свитое из мусора гнездо.
Есть кров у голубей - но, соловьёв обитель,
взрывается сирень и хлещет сквозь забор.
Тут, на глухой скамье, не может быть обыден
о жизни, о судьбе негромкий разговор.
Тут облака любых талантливей полотен.
Ничья не в силах кисть увековечить миг,
когда ушедши ввысь, вот-вот лишатся плоти
косые флюгера да птиц призывный крик.
Им с каждым днём весны кричится всё истошней.
За облаками жить - и звать за облака!
Пусть мучиться опять сюда придёт художник,
и просто человек придёт издалека.
Когда едва дыша они взойдут на гору,
пусть ветер покачнёт, рванёт колокола!
Покоя нет, а дом...
                Есть не дома, а норы,
а в норах так темно,
                а вышина светла.

2.  ЦЕРКОВЬ

Крест как птица.
          Вознесенья
церковь
      на гору взошла!
Вознесенья день весенний,
два над бездною крыла!
Вековой не тяжек камень.
Камень шёлковый шатра,
перепутав с облаками,
рвут ненастные ветра!
С вышиной, со светом вровень,
со своей любовью в ряд,
зодчий сам не знал, что строил
столько уж веков подряд,
и не знал - не знал, в который
день от сотворенья дней
мы опять взойдём на гору,
чтобы вознестись над ней!

3.  КОЛОКОЛЬНЯ

Ах, не следуй всем сразу заповедям.
Возлюби!
        Пусть заноют голени!
Небо трогает краем западным
непросохший мел колокольни.
И витает дух белокаменный,
так похожий на пух гусиный.
Ты отпустишь за облака меня -
на минуту,
        на миг единый?
Высь увенчана луком репчатым.
Было кладбище - стала пустошь.
Обниму я тебя покрепче - и...
Ты отпустишь меня, отпустишь?!
пред оградою, вросшей прутьями
в лебеду, в лопухи унылые,
мы не будем друг другу судьями,
мои милые,
        мои милые...

4.  МУЗЕЙ-ЗАПОВЕДНИК "КОЛОМЕНСКОЕ"

Что было кладбищем - того не приручить.
Хоть трактором перепаши - тем паче
садово-парковый запнётся инвентарь
за корни, за сосновую доску,
за серый мрамор с буквами В, а, с, и, л, и...
Рискованно елозит реставратор
по фризу церкви,
              утлые леса
туда-сюда сомнение мотает,
кошачий звук, бедняги, излают.
Вокруг деревья принимают позы,
не свойственные клёнам и дубам.
Трещит кустарник, лаковый, мясистый,
и пахнет резко, как перед грозой.
И в самом деле, близится гроза,
снуют солдаты, ропщут интуристы.
И не растёт трава - одна крапива,
один репейник.
            Рвёмся из когтей.
Лицо в укусах, паутине липкой.
И бьётся сердце в горле, и гроза,
и молнии, ушедшие корнями
в речные летописные чернила, -
как негатив деревьев на горе, 
как серый мрамор жилистый, Васили...
Их,
  говорят,
         ночами вывозили.


5. СТАРОСТЬ

Повезу дружка в Коломенское, -
а он каменный, сам не свой.
А у меня там каждый камушек,
как воробушек, живой.
С бережка открою милому,
самому и невдомёк:
сколь годов-веков ни минуло, -
ан ещё один денёк!
Все дубы тут перевидела,
перетрогала пеньки.
А тебя-то чем пресытила,
и куда востришь коньки?
Про любовь, - а мне про зодчество,
про заимствованный стиль.
Так что ты ещё и отчество
моё взрослое осиль.
... А вдвоём такая лёгкая,
голубиная гора,
что и смертушка - пологая, -
просто к Боженьке пора...

6. ОВРАГ

Какая тёплая на склоне дня и оврага
морозным золотцем облитая трава.
она сухая, как пергамент, как бумага,
на ней прочту я несказанные слова.
Вечерним шёпотом, по маковке, по буковке,
вдоль огородов по тропинке ледяной...
Свой шёлк земной на все застёгиваю пуговки.
Ты до утра бы мог беседовать со мной.
И - ни упрямой, ни навеки сломленной
к тебе,
      любимый, не приближусь ни на шаг:
на миг лишь хватит топлива - соломенной,
бумажной травки, озаряющей овраг.
Зато всё шире, всё просторней огороды.
В овраге сумерки - а сверху ясный день.
Там допетровские дубы белобороды
и васильковая на ярком снеге тень...

7. МОСКВА-РЕКА  В  КОЛОМЕНСКОМ

Дотронуться, доплыть, довоплотиться,
не оставаться у судьбы в долгу!
Но,
  ненаглядный,
             в зеркало глядится
на противоположном берегу.
А я на том, где церковь на горе,
где жизнь в дубовой теплится коре,
где облаков смеющиеся лица
смутятся вдруг и вспыхнут на заре,
где через край реке не перелиться.
Мой берег крут:
              за восхожденья труд
любовь к тебе хоть на день, а продлится!

8. КОРАБЛЬ

Коломенского бьются паруса,
и целый день не выберет корабль,
какого ветра в лёгкие набрать:
попутный гонит - встречный не пускает...
Я задыхаюсь, кто ни приласкает -
готова снова душу отпирать.

Коломенского жалит белизна.
Белеет парус одинокий.
Но разные попались нам поэты,
девятилетним,
            знавшим друг о друге
не больше и не меньше, чем теперь.

Коломенского лёгкая гора -
и та, что с плеч, - и та, что по плечу.
Мне по плечу, я дорого плачу!

9. ПТИЦА

С лёгкой-лёгкой горы, не заметила даже,
шаг до неба, ещё один вздох и рывок...
То-то я посмеюсь, как под носом у стражи
станет облачком мой,
            в лебедях,
               островок!
Белокрылый, а тронь, а толкни - белокаменный.
А недаром сегодня закат этот пламенный
на извёстке, на лицах детей...
Языками огня, говорливыми, острыми,
нас, от мира отрезав, замкнуло на острове
лёгком-лёгком, как пух лебедей.
Помнишь, как на волну мы взбирались и падали,
друг от друга глаза опустевшие прятали?
Всё вдруг форму и смысл обрело:
все печали от древности лёгкие-лёгкие,
наберу сколько хочется воздуха в лёгкие -
да на волю, с крыла на крыло!

1992 г.

Земли и неба круг в обыкновенном
            перечисленье трав.
Не под косой - а всё ж пахнули сеном,
            в унынье впав,
пастушья сумка, лебеда, крапива,
            морщинистый лопух
и одуванчика - того, что торопливо
            отцвёл, - лишь пух...
В который раз сердцам, стихам и сотам
            не терпится созреть.
А впереди - ну что ещё, ну что там?! -
            полсолнца, треть...
И - кто кому потомок или предок...
            Земли и неба круг
на нас с тобой замкнётся напоследок,
            коль хватит рук!

1979 г.

Я бы сегодня уголок предпочла
не на земля, а во времени оном,
где, утопая в цветке бездонном,
провинциально гудит пчела.
В лете - нет, в летечке красном, в пуху,
за огородом, где клеются сливы,
где воробьи, как и я, болтливы -
и вороватый нырок под стреху!
Господи, пусти под соломенный кров!
Знаю: мгновенно сгорит солома.
но уж наломано столько дров,
что и у костра очертанья дома.
А не на земле - так и не сгорит
ни одного из деньков, из ночек.
... сказку про аленький твой цветочек
мне баба Алёна говорит,
                  говорит...

1992 г.

С Троицей!
        С Троицей!
                Внутри меня строится дом.
Прохладно и чисто в пространстве его золотом.
Вот солнечный зайчик на скатерти в крупную клетку.
Вот ложку варенья из райки кладут мне в розетку.
Вот, в красном углу, Богородицы лик, а пред ним огонёк.
Вот, точно лебедь, Бориса и Глеба белоснежный конёк.
Вот стол, и три ангела сидят, опираясь на копья.
Не пьют, не едят, никуда не летят и глядят исподлобья.
Вся берёзками церковь украшена, на кладбище птицы поют.
Я думала - страшно, - но почти что домашний и чайный уют.
Мне два года всего, ещё шаг мой, язык мой нетвёрдый.
Из трёх ангелов я, - хотя если по счёту - четвёртый.
Вот, сижу за столом, порчу скатерть: косички плету.
От того, что в их чаше краснеет, лишь слюнки во рту...

1991 г.

В день рожденья ни гостей, ни звонков.
И на том спасибо, что без венков.
Ни к чему нам забеганье вперёд,
когда слава нас и та не берёт.
За посмертной да не в очередь влезать...
Эскимо на палочке лучше лизать!
А всё-таки обидно: в день рожденья - эскимо.
... кино про Чапаева, про Камо.
Ни цветочка, ни из дальних краёв
письмеца - до радостных муравьёв.
... по спине, как будто бы по сосне,
и опять мы встретимся по весне!
Но - шипы, колючки да острия.
твои дальние всё ближе края.
И чем ближе, тем зазубренней: все шаги
мимо двери, - зря пеку пироги,
плачу в лук, не налюбуюсь на редис.
В этот день ну хоть на свет не родись!

.......................................

Ни цветочка, ни гвоздички, ни гу-гу.
То я к двери, то к окну подбегу.
Но - подарками всё ж ведает Бог:
вдруг в горшке на подоконнике - ох!
Ради маленького чуда нагрянь:
расцвела в мой день рожденья герань!
От своей, когда любил, отломил.
Ну кому ещё ты люб, кому мил?
Ты, мой маленький, мой аленький, шерсть на лице...
Доброе-предоброе страшилище во дворце.
Все шарахаются, все до одной.
А я трачу на тебя выходной.
Всю бы жизнь потратила - ничего.
Но такое сильное колдовство.
Ведьма ль в ступе снадобье трёт,
что любовь и та не берёт?

29 июня 1991 г.

Завитушки, султаны, зонтики
копят солнышко на потом.
Муравьиные эпизодики
с лейкой, веником и котом.
Пустяки - но как детство раннее
не спеша разгорится в нас!
... полдень, душеньки замирание,
и крыжовник не сводит глаз.
И такие важные-важные,
что уж вовсе не пустяки:
отчего это двухэтажные
в Пензе домики высоки?
Завиток на тыквенном темечке.
Мне ещё не пора на бал.
Но уж тот притаился в семечке,
кто мне в душу навек запал...

1992 г.

1.

Чердачный ракурс: поверх сада,
светящихся берёз - поверх...
Я запредельной встрече рада.
А кто ж тебя в печаль поверг?
Всё по твоей случилось воле.
Врал, что на Божью уповал!
Не сад, не рощу и не поле
для встречи ты облюбовал.
Смотрю на облака,
             верхушки
расплёсканных за лето крон.
... вкус бабылидиной ватрушки
во рту -
      и дворик под уклон.
На тихой улице Нагорной
своей судьбой обзавелась,
когда давным-давно Нагорной
та проповедь Его звалась...

2.

Мне твоего добра не надо,
и есть что птицам покрошить.
Поверх судьбы, любви и сада
бок о бок с ними покружить.
Да ладно бы - чужих боялся...
И от кого ж ты,
            посмотри,
как градусник, весь запаялся, -
с холодной ртутинкой внутри!

1992 г.

Тропинка, как ласточка, схватишь вишен горсть.
Дружны на картине моей детской детали.
... А то ещё в воскресенье с конфеткой гость,
его тут в субботу до ночи ждали.
Для радости нет пустяков, мелочей.
К террасе так и ластится свет вечерний.
А в доме напротив, забыла чей,
старательно играют этюды Черни.
Жить-поживать, а не делать вид,
будто что-нибудь на свете важнее
того, как забор наш плющом обвит,
а гость наш -
        руками -
            ещё нежнее...

1991 г.

Взгляните на птиц
 небесных, на полевые 
лилии...      
от Матф.



Был то лилией, то птицей,
врал про вольные хлеба.
Чёрт ты мой зеленолицый,
чёрт с болотными глазами!
Против чёрта - а слаба.
Но за то, что я слезами
умываюсь,
        и молюсь, -
не твоя раба, а Божья!
И у горнего подножья
с несудьбой смирюсь -
сморюсь
      сном:
проснусь 
       в уютной детской
в жёлтых, с золотом, обоях
и с окном высоким в сад.
... На некрашеной скамейке
папа с бабушкой сидят.
Солнце жжёт, шмели гудят,
и вода нагрета в лейке.
Ветер шанс даёт белью
превратиться в белый парус.
Нет, я в Турции запарюсь.
Я настурции полью.

1991 г.

Я думала: любил - да разлюбил,
пил воду из колодца - да разбил
пустую чашку, - что тебе посуда,
когда любовь и та уже посюда...
Я думала: родиться - умереть,
и только лишь зажечься - как сгореть,
и лижутся приливы и отливы,
и то в цветах - а то под снегом сливы,
и жаворонок взмыл - да и упал,
и из каморки - Золушкой на бал...
Я думала: беда мне в назиданье,
в награду радость, память про запас.
А это просто дышит мирозданье,
не умирая ни с одним из нас.

1992 г.

В горле плач - леденцовый, щекотный,
и по-вешнему воздух намок.
А крещенский мороз ежегодный -
на твоё постоянство намёк.
Горы с места сойдут, или реки
снизу вверх потекут по Руси, -
а любовь твоя - днесь и вовеки, -
на земли бо и на небеси!
Ты, гордыни моей укрощенье,
и моё ты рожденье на свет...
А солёной водицей крещенье
неокрепшей душе не во вред.
Крупной солью мерцают сугробы,
и по звёздам, обмокнутым в соль,
я гадаю о будущем, чтобы
поперёк не свалилось - а вдоль...
Ствол у древа в четыре обхвата,
и такой на земле бурелом,
что давай улетим,
             тесновато
под твоим нераскрытым крылом!

1993 г.

В путь-дорожку дальнюю...
Песня



Подсолнухи пахнут полднем, полынью,
путь-дорожкой дальней из песенки отца.
Вылитый отец я, себе тоже вылью
что-нибудь такое птичье, пусть дорожка без конца...
Огурец в окрошку, чуть свет в путь-дорожку, -
а то головку напечёт, ножки заболят.
... Проспала, с тех пор живу-поживаю понарошку,
лишь подсолнухи по правде палят да пылят.
Только те, что в детстве, - на самом деле,
только то, что утром, при ласковых лучах...
Вот она, головка, об ней одной радели -
об умной-разумной, об той, что на плечах.
Зря заплечный чёртик баламутил воду,
играл со мной в мячик, в любовь, в морской бой.
... Так спешил отец к утреннему пароходу,
что калитку на свободу
                    не запер за собой.

1991 г.

Где поют половицы и двери,
где светёлка таращится в сад,
где живут полосатые звери
и домашними стать не спешат,
где орёт воробьиная вишня,
пух-пером осыпается вся,
где над речкой по кличке Кирпишня
сухо звякнули серьги овса...
День тут настежь, и ночь нараспашку,
семь кристаллов в растворе окна...
Отплачу за глубокую вспашку!
Ты зачем соскребаешь со дна?!

1986 г.

Какая добрая природа:
любовь не допечёт, доймёт, -
пошлёт мне овощ с огорода.
Как мёд, - скажу тебе, - как мёд!
А счёт, кто первый дверью хлопнул,
ужель имеет вкус и вес?
От зависти бы лучше лопнул
к подарку на земли - небес!

1990 г.

Первым делом поздороваюсь с иргой.
Отзовётся колокольня за рекой.
И, чтоб душу не сожгла теснота, -
белокурая тропинка завита.
Я по ней,
   по белокурой,
               завитой,
полечу с ведёрками за водой!
По серебряной, по пыльной завьюсь,
не слезами - родниками зальюсь.
В роднике как в мамкином молоке.
... колокольня белая вдалеке.

1992 г.

1.

Не скорби, а корни срезаешь с души.
Три дня колокольчики в вазе свежи.
Три ночи светло от ромашек.
А дальше - смеркаются, сохнут цветы.
Уж лучше бы плакал и мучился ты,
и бал мне, как камушек, тяжек.
Я тоже умею, губу закусив,
смеяться и врать, как ты юн и красив,
и радостно в руки даваться.
Ни боль не прогонит улыбку с лица,
ни жалость, что к пальцам прилипла пыльца,
что некуда больше деваться.
... Чтоб только сегодня - не ждать, не гадать!
Про кайф, обмирая, твердить: благодать...
Печали стыдиться, как срама.
Так гладко, так сладко пел царь Соломон,
что ты становился кислей, чем лимон,
в том месте, где про Авраама.

2.


Сторожу чужие огороды...
В.К.



Не скорби нам душу чернят, а от чёрных скорбей
желанье избавиться как можно беспамятней, как можно скорей.
Мёртвых в землю зарыть, к живым не влезать в долги.
Пусть близкие станут таинственно, сладко, легко далеки.
А если любимый твой библейский калека тонет в пруду:
- Эй, парень, не нашёл человека? -
              я тоже, знать, написано нам на роду.
И женщине улыбаться в автобусе во весь рот:
её остановка вот-вот, и свой у неё огород.
А у тебя, слава Богу, чужой, сколько камушков в него ни брось, -
Что взять с тебя, сторож, ты даже не гость тут, ну что 
                                      в тебе видеть насквозь!
Душа твоя птичья вся настежь, и весь нараспашку уютный шалаш.
А что тебе снится, и с кем ты на сене шалишь...
                                не блаженство, а блажь.
Какое мне дело, и Богу - не всё ли равно, как ты жил не тужил,
из ясных, уж больно весёлых деньков одеяло лоскутное шил.
И то - всё обрезки, обрывки таскал по-сорочьи с чужих одеял.
И ангел-хранитель, а больше никто над душой не стоял.
И плакал твой ангел, чтоб только подольше ни по ком не
                                            плакать тебе.
И сдуру ты рад был своей парниковой, как овощ, судьбе.
То в мамин подол утыкаться, то, в общий для всех на земле бурелом,
ждать светлого утречка под перебитым и мокрым крылом.

1991 г.

Большинство людей любят
тех, кого легко любить...
Из пояснений к Новому
Завету



Чересчур мне везло на хороших людей.
Говорила: - Моё, но бери и владей!
Мы последним друг с другом делились.
Мы друг к другу  навек притулились.
А когда на чужом озиралась пиру...
Всё-то вижу, а в голову нет, не беру.
Не случится, чтоб нам разлучиться!
... как беда в ворота застучится!
И - ни камня в ответ на удары под дых.
И тогда я спросила святых-пресвятых:
- Как к любимым своим возвратиться?
Стать блаженной, умом повредиться?
- Да, умом повредиться, - кивали они.
Да, любить негодяев остатние дни.
Мама крикнет вдогонку: - Слепая!
Да, слепая, - зато не любая!
Уж любая-то выберет - друга ласкать.
А ты грешников по лесу станешь искать,
ни дороги чтоб, ни интересу -
к чёрно-белому, в марте, надрезу...

Не беда, что кофе ячменный,
а беда, что на лицах тень.
Звякнул денежкою разменной
наконец-то наставший день.
Сквозь тебя, как вода сквозь пальцы,
я прошла с пересохшим ртом.
Друг сквозь друга прошли, скитальцы, -
на чужбине искать свой дом...

1992 г.

1.

Каждый сделал для меня что мог:
Бог сотворил мир,
человек приручил кошку.

2.

Горячий мех, чревовещанье,
два полнолунья - два серпа...
Да хоть спали нас на прощанье,
кочевник,
      подождёт арба!
Не за горами праздник светлый -
а ты как в памяти провал.
Уже горел мой дом оседлый,
золу руками разгребал.
И в дом -
      а ты, бродяга, хвастай
победой, растеряв трофей! -
в волшебной обуви, лобастый,
вновь запускался котофей.

1987 г.

Судьбы не выклянчить у Бога,
не заманить, как кошку в дом.
Не под прямым углом, полого, -
скажу, спасибо и на том.
Не в горе - а всего лишь в гору!
Похожая на вздох гора.
Не страшно потерять опору,
став легче пуха и пера.
Весь день летать от недосыпа.
Не убывает - трать не трать!
Тебе же и Ему - спасибо,
что больше нечего терять.

1990 г.

В дощатом домике слепая духота.
В чулане мышь опасливо карябает.
И не беда, что кровелька худа:
погожий день, и с потолка не капает.
А на год вёдром - нет, не запастись.
Здесь на неделю лучше не загадывать.
С заботами о хлебе распростись,
покуда голод не начнёт подкатывать.
А голод голоду, сам понимаешь, рознь.
И слепота острей иного зрения.
А что ни мёд, то дьявольская кознь,
совсем других предметов заострение.
И только,
       ладно,
           на медовый Спас
я ложкой мёда душеньку побалую.
А плоть сгребу, как бы листву опалую...
Всего и хватит топлива на час.

1992 г.

O.Чухонцеву



Чайка над Клязьмой,
белая-белая, высокая-высокая.
Крыльями машет, что кисточкой мажет,
вид за видом рисует.
Кто только глаза ни разует:
с правого крыла - колокольня белым-бела,
кап-кап,
    потекла...
Звон серебряный,
          на ресницах паутина,
августа середина.
Середина-середина,
речка - стёклышко до дна...
Ближе - левое макнёт,
левым ласково махнёт:
домики в наличниках, в беленьких, кружевных,
в белых козах бережок,
            в небе месяца рожок
бледный-бледный,
            ещё рано по домам.

1992 г. Павловский Посад

Я буду тогда печали
твои утолять...
Песня



Безответной любви теснота,
духота говорливого праха.
А не то что певчая птаха
крошкой неба жива и сыта!
Не того я любила, не те
на земле утоляла печали.
... бился б колокол в тесноте,
а ему отвечали!
Телефонные звоны в крови,
лучше бы - колокольные.
Теснота безответной любви.
К сердцу тропки окольные.
Время дорого, - по прямой
донесут ли ноженьки.
Так скажу - "ненаглядный мой" -
не тебе, а Боженьке.

1.

Плакала, пока не вспомнила,
что сегодня Страстная пятница,
что плачу - не по тебе.

2.

С чего взяла я, что в Страстную пятницу
ты позвонишь и скажешь мне: - Любимая...
В Страстную пятницу Господь и тот распят.
Любовь к Нему как Дух неуловимая,
к тебе -
    как смерть, 
          и вот уже распад...

3.

В Страстную пятницу мне есть о ком скорбеть
и без тебя.
      Наравных две печали
хоть и совпали, но я буду впредь
их различать, как предки различали.
Не отменяется ни на день, ни на миг
любовь -
      не на день, не на миг -
                        навеки!
Бог проступает в каждом человеке
лишь на кресте, что сам себе воздвиг.

Весна 1992 г.

В феврале по-вешнему влажно,
и любое словечко важно.
Говори же, по ком ты сох!
И не хлеб на столе - а брашно,
а любовь - так уж сразу Бог.
Всё как в первый день, как в последний.
Друг о друге тысячелетней
наша память готова стать.
в ней ни судорог, ни бредней.
В ней сиять, а не зиять!
В ней обедню за обедней,
как в храме каменном,
              стоять...

1993 г.

Памяти В.Березина



... И заплакали восемь икон,
зарыдали по белому свету.
Предпоследний, последний вагон...
Я стою на платформе, как еду.
Так люблю, что с пути не сверну!
Все туннели, все русла сужаю!
Провожаю тебя на войну,
одного за другим провожаю...
День осенний размывчат, белёс, -
горизонта лишь обруч железный.
И колёс,
      и колёс,
            и колёс
скрип и скрежет в крови бесполезной.
Бег на месте, ресницы в золе.
Так палило, что высох колодец.
Плачут восемь икон на земле,
восемь любящих нас Богородиц...

Август 1992 г.

Солнце голое, даль раздетая -
и стезя через всю ладонь.
Хватит жить-поживать, не ведая
ничего про Божий огонь!
Сладкий грех, в коем горько каяться,
гнёт нам душеньку, переспев.
С нами эхо перекликается.
Та и жатва, каков посев.
На подмёрзшую землю падая,
красным яблочком вспыхнет грех.
Виноватый, невиноватая...
Лишь одно деревцо на всех.

1993 г.

На семи ветрах вокзала,
не от лукавого - от сохи,
чужая женщина сказала:
- Мне по сердцу твои стихи...
Я не святая, не простая,
но, видно, гибнем с ней вдвоём -
и, лебедою прорастая,
по-лебединому поём!

1992 г.

Не любовь, а жалость
за душу берёт...



Листок за листком из скрипучей пазухи,
любовь за любовью,
          любовь за любовью...
Да как расцветёт вдруг в день Светлой Пасхи,
омытая собственной свое кровью!
Ещё ты последний гвоздь вбиваешь,
ещё плюёшь мне в лицо подставленное, -
а сам уж бог знает чем запиваешь
сухое, как порох, рыданье сдавленное.
Из муравейника взглядом смеряй-ка -
эту,
  плевать в себя не запретившую!
... как она с неба цветок бессмертника
нежно роняет в толпу притихшую.
Как она - низко, всё ниже падая,
от слёз ничего ещё толком не видя, -
тебя, муравьишка, -
            тобой распятая, -
то в ласточку превращает, то в лебедя!
Листок за листком из скрипучей пазухи,
любовь за любовью,
            жалость за жалостью:
Господь с тобой,
          маленький,
          в день Светлой Пасхи, -
с твоей уже полузабытой шалостью...

Фонарь в снегу, как птица древняя, -
вся в мокрых перьях-лемехах.
В суставах только боль от трения,
а не огонь -
        и взмах,
            и взмах!
Не оторвётся, не отлепится,
в зерцало битое глядит.
Но я и в луже вижу - лебедя!
Плывёт, как будто бы летит!
Как туча зимняя, нависшая, -
паду - не отзовусь ни в ком.
Но приподнимет сила высшая
меня над мёртвым двойником.
Как эта кожица скукожится, -
и не замечу впопыхах.
Дождь, снег...
    А не побелка крошится!
Не маковка, вся в лемехах.
Текут-перетекают линии:
то лебедь, то Господень храм.
А очи, может быть, и синие
у мёртвой бабочки меж рам.

1993 г.

Я сегодня держалась за дуб, за берёзу.
Мне от дуба тверёзо и твёрдо, от берёзы светло.
Детских штанишек на верёвке читаю крылатую прозу.
В самом деле, похоже на птичек, носами по просу:
тук-тук-тук, -
        да и вдруг полетели куда ветром снесло!
Я сегодня сама к себе телом и духом прижалась.
Я сегодня за землю и небо, замкнувшись, держалась.
Я сегодня в утиных Терлецких прудах отражалась.
И - в подобье и образе Бог отразился Своём...

1990 г.

Кленовый ветер забодает.
Но будоражь не будоражь...
Какая осень пропадает!
Да, видно, полоса пропаж.
И в ту ли, в эту степь податься.
А над пропажей подтруню:
есть, есть с кем ласково бодаться -
и пятернёй о пятерню!
У клёна ладушки упруги.
- Дай петушка! - и петушки.
Зря за спину та прячешь руки.
Всё позади.
          Не подожги!

1991 г.

Пока мы есть, пока я вам присниться
                 могу, -
о, не роняйте ваши лица
                 во мглу!
О, не роняйте, пусть уж звёзды оземь.
                 пусть яблоки об лёд,
и кто себя дал распахать под озимь -
                 вниз головой в пролёт...
В руках синица, поле - яровое.
                 Сей день! Сейчас!
А гнить в земле, когда всё мировое
                 пространство в нас...

1973 г.

Ю.Федотову



Мой друг работает дворником:
церковным ведает двориком.
А когда снегопад, нет сил,
лопатой весь день косил, -
подойдёт к Иоанну Предтече,
а у Предтечи плечи,
как у друга моего, - вниз,
очи жалостливые,
            брови домиком,
в сосульках карниз...
Полегчает другу снег разгребать,
по ночам в каморке стихи кропать,
на подушку, как на блюдо, голову класть,
Богу путь прокладывать - судьбы не клясть...

1990 г.

Новолунье, ноготок, календула.
В феврале - а тянет в августовский сад.
Оттого ли так легко, что пообедала
я в последний раз в гостях семь дней назад?
В воскресенье, в двух шагах от церкви в Битце...
Не скажу, что подавали на обед.
Я забыла, мне давно пора забыться -
повитать поверх и радостей и бед.
Что-то радости - с подгнившими серёдками.
Что-то беды все - как рыбы на песке.
Больше нечего закусывать селёдками.
Лики, луковки на выпуклой доски.
Век - шестнадцатый, - с ковчежком, короедами, -
пока хныкала, не ведая, - приеду ли.
... мёртвых рук мне на коленях не разнял.

Новолунье над Кусковым, и зелёные
долго-долго не синеют небеса.
На воздушном океане... тьфу, солёные
сельдь О.Рабина - да Ноя паруса!
Новолунье, ноготок, календула,
два-три солнышка на чашку кипятка.
Пить всю ночь да каяться, как летом я
на мгновенье чересчур была падка...

1991 г.

А.Мустафину



Тут и настиг листопад твоих писем ветхих,
и всё новые и новые сердечки бьются на ветках.
Горячо так бьются, так ярко в сумерках светят.
Девочки на каждое - прочтут - ответят.
А не ответят вовремя, не успеют, - не грусти:
дай им подрасти, в дальний путь пе5рекрести.
И куда б ни разлетелись Польша и Литва,
на своя на круги возвращается листва.
- Я люблю тебя! - царапаю на оторванном листке.
А не знала, что люблю тебя, улетая налегке.
Улетая, прилетая, корм глотая на лету...
Гусей чужая стая с лебедёнком на борту.
Сами знают лебеди, когда им петь.
Ты только на письма девочкам ответь.
Долговязым, стриженым, в лопатках спина.
К тверди твердь привинчивают с клёна семена.
Кружимся,
      не падаем,
            всё забыли,
                  всё сначала...
В день читаю по письму, хоть и по два получала.
Крошится пергамент, на сгибах кружева.
Любишь меня, любишь, будто я ещё жива.

В стороне от железных дорог,
от любви твоей - на вечерок,
от моей ненасытной обиды...
Шерстяной холодит свитерок.
За Окой ненаглядные виды.
Раньше думала, страшно одной
забираться на весь выходной
вглубь обиды своей и печали.
Но какую-то власть надо мной
              небеса излучали.
К незаметной песчинке моей,
к паутинке, пылинке, пушинке
вдруг прибавили лодки, кувшинки,
горизонт - до скончания дней...

1993 г.

Это ещё не жизнь...
Песня



Друг друга умертвив лукавым заклинаньем,
мы будем ласково болтать о пустяках.
Но чтоб стать заживо твоим воспоминаньем...
Уж лучше заживо сгореть в еретиках.
Бог есть любовь, так знай: нет ни любви, ни Бога!
Сама себе дивлюсь, как на язык остра.
Ну а насчёт костра...
Не придирайся строго,
мы оба знатоки, мы оба мастера.
Ишь, наломали дров, - а вот и не в пропажу.
И лапник затрещал, и чайник запищал.
Завариваю чай, на хлеб повидло мажу -
весёлую еду Господь нам завещал!
Бог есть любовь, - молчу, чтоб враг не догадался.
Недаром столько лет к молчанью приучал.
А та, с кем до меня на лодочке катался,
недаром каждый день приходит на причал.
причалы на Оке из тёмных, гнутых досок.
Дождётся ль своего, и чей теперь черёд...
Не заживо!
        Не жизнь!
            - эскиз, этюд, набросок.
А что само умрёт, кто ж в голову берёт.

1991 г.

Кате



1.

Сеном пахнет засохший букет.
Солнце не может пахнуть погребом, плесенью.
Мощи святых пахнут сеном, сном в шалаше.
Потому и мощи, что могут как солнце:
сухо, сладко, светло по ночам -
когда страшно, горько, темно.
И - сухое яблочное вино
в погребе...

2.

Сеном пахнет засохший букет.
Переберу по цветочку:
пижму вешали в палатке - от комаров.
Мяты пили зелёный отвар - студили песок на Оке, -
а то пятки нам жёг, наше самое слабое место.
Я-то думала - сердце!
Дразнили - жених и невеста...
а дальше - зверобоя гудела и шелестела поляна.
Пчёлы путали со зверобоем мою голову.
Нет, не кусались!
И друг друга с тобой мы иван-чая султанами нежно качались
на таком расстоянии, что уже бесполезно кричать...

3.

А донник - отдельно.
Умные пили до дна - мы любили до дна.
Вся как на ладони видна:
божья коровка, перевёрнутая на спинку...

4.

И ромашку - отдельно:
врала, что любишь меня,
врала да врала,
а я всё рвала да рвала,
лепестками сорила, сорила...
Светлым-светло на обочине.

Стали сеном кипрей, цикорий.
Белой отмели лоскуток.
И всё строже звучит, церковней
на Оке пароходный гудок.
Васильки, и глаза, и губы
суше, сдержанней, есть что скрыть.
И любовь в старой книжке "любы"
называется
        "сотворить"...

1992 г. Павловский Посад

Ещё ни искорки меж нами.
Чужой - ни близок, ни далёк.
Об это будущее пламя
ещё не жжётся мотылёк.
Ни сокровенного оттенка
в речах, сгустившихся очах,
ни ненавистного застенка -
где только что семья, очаг...
Ещё всё сбудется ли, нет ли...
помедли, притаись на миг.
Пусть на снегу круги и петли,
ах, только бы не напрямик!
Господни неисповедимы, 
а наши путаны пути.
Ну дай же мне ещё раз мимо
тебя,
    единственный,
          пройти!

1992 г.

Вот и сумерки...
Песня



1.

О, не спугнуть бы дремлющую птицу:
рука в руке или щека к щеке.
Я ж прозябаю, испахав страницу,
на мировом и вечном сквозняке.
Как будто мне домашнее заданье -
чужую лямку до смерти тянуть...
Есть только миг взаимопониманья,
и нам недолго в сумерках тонуть.

2.

Потёртый плюш на спинках старых кресел
и растворённый в сумерках комод...
Как хорошо, что ты не занавесил
окна,
    и снег так медленно идёт,
что время тоже медленно идёт...
А на балконе пёстрая тряпица
неделю сохнет - бьётся на ветру.
Давай как снег, давай не торопиться -
в обратный путь по сонному двору.
... Спим на ходу, и хоть пали из пушки.
Век вековать - ни дня не ликовать?!
Но на роду написано кукушке
за пять минут до срока куковать.

3.

В светающем окне, в полёте занавесок,
в обрезах золотых старинных словарей...
Ты в воздухе самом, каким дышу, и весок
сей довод в пользу дня - взойди и обогрей!
Ты солнышко моё, ты ясное такое.
Увижу и пойму, в чём путалась впотьмах.
Ты птица надо мной, ты вечного покоя
упругое крыло, вибрирующий взмах.
Живая желтизна в сквозистых перелесках.
В какую глубь земли умерших ни зарой, -
мы встретимся с тобой в золотоглазых фресках,
откуда вдруг пахнёт извёсткою сырой...

1988 г.

Я ближе к Богу на любовь к тебе.
В душе, как в храме, гулко и просторно.
Слепили гнёзда ласточки в трубе,
и захлебнулась воздухом валторна,
и весь оркестр забухал вразнобой,
отстал, расселся на зелёных ветках,
и ангел, опоясанный трубой,
заботился о ласточкиных детках...

1988 г.

С тобой дом - и под зонтом,
на мокрой скамейке.
Прозевали последнюю электричку,
                           не беда!
С тобой Божия еда - хлеб да вода.
А в каком доме ни поселюсь без тебя,
переночую - и дальше.
Всю жизнь где попало ночую - кочую.
                          Без тебя...

1992 г.

1.


На Самотёке в переулке...
Песня



Самотёка то, что само течёт.
Лечь на спину - и само течь.
Самотёка твоя, пусть моя не в счёт,
не об этом отныне речь.
Самотёка пахнет бензином и
пыльным дождиком - горсть драже.
Уродились с тобой разинями
на заоблачном этаже.
Все толкаются - место людное, -
а нам, 
    ласточкам, 
            нипочём.
В мире что-то есть абсолютное,
только кажется, что течём.
Лечь на спину...
          Я в небо падаю!
Я описываю круги
над любым, кто гребет лопатою
поперёк судьбы и реки!

2.


А на Чудовке чудо до сих пор...
Песня



На Троицком подворье 
                  ангелы живут.
Ты думаешь, 
          над маковкой облака плывут?
Над тонкошеей маковкой, не церковь - рахит..
Что ни власть, к рукам прибрать норовит.
Как в церковь беленькую, в тебя стучусь.
Столько лет отсвечиваю - не свечусь!
А нет чтоб в руки даться тому, кто обожал,
нет - с ангелом остаться, - на Чудовку сбежал.
Чудо чудное на Чудовке, полоса чудес.
... ни Чудовки, ни ангела, лишь пух с небес.
Ни Чудовки, ни Пречистенки, Русь и ту обзовут!
А на Троицком подворье ангелы живут.
Затеплит самый маленький,
                кто в гости ни нагрянь,
в окне цветочек аленький
                по имени герань...

3.

Как не завидовать - почти что небожителю!
На горке Троицкой твой бывший дом-корабль.
Уж круглых окон нет, и я пришла к Святителю,-
не бойся,
      не к тебе,
              об дверь каряб-каряб...
Тепло и свет молитв - всё в целости-сохранности.
Я на тепло, на свет - а не в огонь, во прах...
А что ромашки рву, так все мы не без странности,
а странников любил опальный патриарх.
Я посижу, пока обедают строители,
на погнутой доске - в тоске не по тебе.
Сокровища твои? - глаза б мои не видели,
как трое - А и Б - сидели на трубе!
А что ещё, - любовь в уютном школьном дворике?
На ёлке ватный гном, на фуксии балет...
Ах, детства своего, любви своей историки -
всего, чего уж нет,
              простыл и след,
                        привет...
Моя любовь прочней: к небесному цикорию,
к купанью воробьёв в полуденной пыли.
Тебе не ко двору - гуляю по подворию.
Тепло мне и светло, хоть всю испепели!

1988-1992 гг.

Говорю себе с утра: будь добра!
А больше нечего сказать,
сяду бусы низать.
В глазки светлые гляжу -
нижу,
    нижу...
Нижу бусы весь день,
то свет,
      то тень...
Из росинок, из дождинок,
кукушкиных слёзок.
себе келью рубит инок
из беленьких берёзок.
Хоть и бусы, а обузы
иноку не надо.
Доношу на шее бусы
из серебра-злата.
Из смородины лесной,
из бусинки под сосной,
из малинки - полдничай!
из пылинки солнечной.
Из родинки на лице,
из искорки на кольце...
Как же мне не горевать:
закатилось под кровать!
Как же мне не плакать,
в лужице не квакать.

Кто из лужицы полил огород?!
Кожу царскую спалил - и орёт:
- Никакая ты не дочка царя,
все три года пролюбил тебя зря!

Ты лягушке сказочной не груби,
а в затылке думушку поскреби:
не с того ли лужица так светла,
что сгорела кожица - не дотла...

1992 г.

Я люблю за столом только светлые лица.
Хоть заставьте себя, хоть превозмогите!
И стол - обязательно круглый, не стол, а солнце.
Солнце, в подсолнухах всё...
Только с тобой и люблю обедать чем Бог послал.
... хлебом, чаем пустым, огурцом без соли.
Ради твоей улыбки нравлюсь тебе из последних сил.
Очень круглое у тебя лицо - в лучах, лепестках.
И пахнет от тебя то ли пылью, то ли пыльцой - бесконечно.
А с чужим и курица в фольге как трава,
и кофе - вода от мытья посуды,
и когда меня зовут обедать чужие,
с обидой на лице, с праздниками по расписанию, -
я далеко в саду - не слышу,
или в одеяле с головой - сплю.
Я люблю
      за столом
              только светлые лица.
А в отвёрнутых друг от друга подсолнухах на солнце,
а совсем другая звезда - Полынь...

1991 г.

Обо мне эти клёны 
в окне...
Песня



Вот и судьбы моей обочина,
всё кончено, о чём гадать.
Зато как местность позолочена,
с большой дороги не видать!
Заката розовые пряники
мальцы да старики жуют.
Зато кому расскажут странники
про то, как за морем живут?
Ещё бы я любовь оплакала,
и так уже глаза красны...
Зато не побоюсь, что наголо
три клёна!
        А не три сосны.
Чем не судьба: в трёх соснах путаться,
рвать приворотный зверобой,
до самой смерти ждать, что сбудутся
сны вещие про нас с тобой...

1992 г.

А сено всё-таки как порох!
Живое, летнее, в пыльце.
То сердце на семи запорах -
а то вся тайна на лице.
Зарыться, лаской озариться -
и, как июль тому назад,
переплывать поляну, лица
затепливая об закат.
Как на закате том румяном,
смущенью нашему под стать,
любовь ещё была романом,
преображаясь в благодать...

1992 г.

Молчание!



1.

И только ласточкой назвал - спугнул.
                            Повисли
пустые провода, а через сад
трескуче протащились две сороки.
Такие длинные, как ножницы, хвосты.
Такие чёрные, и так темно в итоге.
Сердца, ладони, улицы пусты.
Нет, покажи, куда ты всё деваешь,
что так неосторожно называешь!
Оку,
  за лесом лес,
            и до небес...
Отдай хоть ласточку, тоскуют провода!
И - ранние подкрались холода.
И - зябь мою ничем не засеваешь.
И только с неба мелкая вода.

2.

Готовятся птицы к отлёту - и я вместе с ними.
А ты назвал меня ласточкой, чтобы исчезла...

1991 г.

Бог давал тебе, давал.
Да куда ж ты подевал?
Не в чулок же, в самом деле,
складывал, - а птицы пели...
Бог с натуры рисовал,
ну а ты живьём да в раму.
Сам под птичью фонограмму
рот, как рыба, разевал.
Всё свой вид приобрело:
комната, кровать, лампадка.
... От любовного припадка
сердце в голову взбрело!
Бог давал тебе, давал...
Бес лампадку задувал.
А не то бы разглядела:
вместе с кожей раздевал.
Хотя какое птице дело
до собственного тела! -
взяла и улетела.

1990 г.

Уж ни голоса не помню, ни лица.
Помню: хрупкая еловая пыльца.
Не припомню, ласков был ты или строг.
Помню сена разъезжающийся стог.
Помню: Серпухов в заплаканном окне.
Мост летит - а сам давно уже в огне!
Жгу мосты - иль засыпаю голубей, -
ничегошеньки не помню, хоть убей...
Что ты плёл мне, что в ответ тебе плела,
только комната качалась и плыла...
Мелко плавали, на мель бы нам не сесть.
Ольга, ангел мой, сподобленный на месть!
Ольга, ангел, - камень на душу взяла.
А ты спрашиваешь: что не весела?
Я бы первая, - нашлось кому первей.
На иконке,
        видишь,
            складка меж бровей.
Уж я в зеркальце полгода не смотрюсь:
с этой складкой всё не свыкнусь, не смирюсь.
Вот бы, вместо постаревшего лица:
пашня.
      Солнышко.
              Еловая пыльца...

1991 г.

Крапивой обжигало, лишь подумаю,
и по тропинке, как по лезвию ножа,
носила бережно любовь мою - беду мою, -
с тобой,
      любимый,
            избегая дележа.
Вдруг оступилась, повалилась, колыхая
цветочков ласковый, прохладный горностай.
Когда ж в саду успела вырасти - глухая?
... На электричку,
                говорю,
                     не опоздай!

1991 г.

Неисчерпаема любовь.
Бесконечна.
Как земля в проталинах, в подснежниках.
Как небо в солёных звёздах, в слезах.
Как дорога в гигантских шагах телеграфных.
Доехал до Костромы - а тебе телеграмма:
"Обнимаю целую люблю"...
 А кто вычерпывал из кастрюли,
тот и ушибся о дно,
тот и вопит: - Разлюбил!
Ездит по кольцевой дороге бесконечно.
Неисчерпаемо.

1992 г.

Ни кровью не связать, ни клеем,
ни заколдованным питьём.
Лишь знать, что вместе уцелеем,
а порознь точно пропадём.
Пространства край, обрыв песчаный,
и времени последний час,
и ангел, чуточку печальный,
уж надвое не делит нас.
Костра едва теплы останки,
одно дыханье на двоих...
Считай, что я сгорела в танке,
а не в объятиях твоих!
Я больше не горю, без плоти
уж и не лакома огню, -
и только свет его в полёте,
в свет превратившись, догоню!
И, речи не начав бессвязной,
опасной не задев струны,
скажу тебе я: - Свет мой ясный, -
на все четыре стороны...

1992 г.

Вспыхнул костёр,
как цветок...
Песня



1. ЦВЕТОК

Любая угунет обида, боль.
Ветер подует, подорожник залепит.
Только бы не сыпать на рану соль,
не вызывать в себе осиновый трепет.
Дождаться голых, прозрачных рощ.
Вот и дорога - а я в чаще туннель копала!
Щекотал,
      хоть в обморок,
                  усатый хвощ.
Папоротник цвёл в ночь на Ивана Купала.
Заводил, обманывал, на болте гас.
Ни цветов, ни ягод, ни грибов в лукошке.
С той ли ночи красной шапочке не указ
подорожник,
          весь срисованный с ладошки?

2. КОСТЁР

В костёр, не мигая, всю ночь смотрю.
Любовь не смирю - так хоть сном сморю.
Всю ночь с дорогим расстаюсь старьём.
Всю ночь мимо цели стрельба сырьём.
Костёр мой до веточки весь промок.
Эх, как бы старьёвщик теперь помог!
Плюнул, растёр, на язык остёр...
Эх, шарик цветной, шапито, шатёр!
Шатёр,
      да костёр в сыр-бору,
                       тук-тук.
За шарик цветной - барахла сундук.
Тук-тук об асфальт - и назад в ладонь.
Лягушкину кожу - в огонь, в огонь!
Огонь смывает чище воды
всех ног, прошедших по мне, следы...

3. В  ОКНЕ  ЭЛЕКТРИЧКИ

На Ивана Купала я билет покупала.
Кашка, таволга в мутном окне закипала,
да картошка невзрачно, но сытно цвела.
Ну и клад откопала, спину не разгибала.
Слава Богу, что гнулась.
                  Не ломалась.
                             Цела.
А не связывайся, не водись с колдунами!
Со слезами проси не чудес, а небес.
Всё, что гаснет и снова пылает меж нами,
поджигает не ангел-хранитель, а бес.
Ни лопаты, ни плуга, твой цветочек - из глюка.
Накопала бы лучше картошки да лука,
всю бы зиму без магазинного крюка,
без чего-то попутного, лишнего, без...
На картошке глазков!
В поле зренья картофельном - пусто ль!
Лука - Новгород, Псков,
а поближе - Владимир и Суздаль.
На Ивана Купала я билет покупала,
в электричке час двадцать без тебя погибала.
... Но - как будто бы за руку по карнизу вело.
От любовного воспаленья
что за средство - в костёр поленья!
На Ивана купала всё ещё пора опыленья.
Вдоль железной дороги курчаво, лилово, бело.
И - все признаки потепленья.

1991 г.

Светлая роща от белых
стволов просияла...
Песня



Празднуй праздники, весёлый человечек!
А я будни свои радостно влачу.
В твои игры, хоть и стоившие свечек,
отыграли,
        слава Богу, что вничью.
Чай на кухне под часами из Казани...
Чай, кукушке надоело куковать.
И за что же ей такое наказанье -
день и ночь кивать головкой да кивать.
Да простится грех мне вольный и невольный:
всё поддакивала, зная, что не прав.
Заскучали в твоей роще белоствольной,
в игры,
      стоившие свечек,
              отыграв.
Замолчали в сыр-бору сквозном, где дятлы
лишь о том премудро клювами долбят,
что не в будни, кои тягостны и затхлы,
здесь танцуют в бальных платьицах до пят.
Привиденья - те, конечно, а вот жёны...
В бальных платьицах танцуют у плиты.
В сад на яблоню глядят заворожённо -
на никем не запрещённые плоды...

1991 г.

К трём венцам недостроенного дома
подвёл и сказал: - Три венца...
А мне бы и одного хватило.

1992 г.

Пилим брёвна, корни жжём,
загораем под дожжём
Чтой-то дождь посолонел,
мил дружок позеленел.
Зыркнул из-под козырька:
с мово носика серьга...
Нету времени дышать -
а тут плаксу утешать!
Буду умным наперёд,
не возьму на огород.
А как вымахает сад,
кто ж оглянется назад -
                  туда,
где счастливым дуракам
плакалось по пустякам...

1992 г.

1.

Два зренья есть - у глаз и у сердец.
В слепой любви всех прозорливее слепец...

2.

Я вижу больше, чем явил Господь,
упрятав душу твою в глиняную плоть...

3.

Когда хрусталь окажется пустой,
возникнет надобность в посудине простой...

4.

Чуть свет проснуться, печку затопить,
нож о картошечку младую затупить,
разогревать, на стол не накрывать...
А зайчик солнечный с окна - и на кровать!
Ругайся с зайчиком, а я тут ни при чём.
А лучше - оба пользу извлечём:
из дня в июле, длящегося год,
из огородных тягот - Божьих льгот.
В седьмом поту глаза купать - копать, -
за рупь да за сорок вдруг взглядом покупать!
Сближаться медленно, как будто бы сто лет
копать туннель - а тьма в конце иль свет...

Пока земля, пыля, уходит из-под ног, -
дотла о длань полировать нам черенок...

1993 г.

Как мухи кусаются больно - а главное, рано,
и кузнечики то и дело обрывают цепочки,
а бархатная вода глядит глубоко и странно
из дождевой,
          под жёлобом,
                    бочки.
И рябина горит-торопится, а я ей вслед:
- Не торопись, а то замёрзнешь! - у тебя научилась.
Я "Лето Господне" читаю - из всех моих лет
чужое запомню - своё зимовать наловчилась.
Зимой-то и верится: ездили, было, любил...
Тепло и уютно зимой догорают рябинки.
Считай, что из снега послушную бабу слепил:
не звякнет,
        не вякнет -
              отметит на карте ручьи и тропинки.

Не поскальзываясь, не мигая, друг в друга,
точно в зеркало смотримся - с севера, с юга.
Ты, мой северный, строг, неприветлив со мной, -
а я солнечной грею тебя стороной.
Воробьиная вишня - где только что вьюга!
Белокаменный мой...
Я пишу не портрет твой, а вечный заречный пейзаж
с колокольней.
        То ветром, то ливнем, то ласточкой смажь!
А не резким движеньем, поворотом крутым головы или 
                                        взмахом руки.
... не судьбы поворотом крутым - а любимой реки!
Сколько ни поворачивай, отовсюду за серебристой ветлой -
твоя маковка, крест - а всё лишнее с картины долой!
Мало ль что нам лицо изомнёт, исчеркает на миг.
Я люблю - значит вижу сквозь личину, сквозь даже лицо твоё - лик.
Говорю тебе - хватит делить меж собой деревенскую Русь, -
городскую,
        святую, -
            уж кому какая досталась.
Превозмогая печаль и усталость,
я на праздник тебя позову, приберусь.
Заулыбается старенький треснутый кафель,
засияет посуда для какой-то особой еды.
Не раздобыть мне сегодня ни кагору, ни вафель.
Но и ждать тебя с вечера - не пустые труды!
... Точь-в-точь с бабушкой рюмку кагору - и в гору,
сделав ручкой фарфоровому декору.
Ну хоть свыше возьмёт она в толк, что за шёлк
расстилается вдруг перед первым же встречным:
весь в траве-мураве бережок перед видом заречным
с колокольней.
          Любой засмотрелся бы, замер, замолк...

1991 г.

Вышла в сад - паутина опутала всю.
Дым горчит, по-осеннему в горле першит.
В день сей пасмурный, в час сей, в минуту сию
электричкой мой сад к мирозданью пришит.
Начинаются наши утра в полусне.
Вещий сон в электричке досмотрим, - живуч!
А в окне: к вековой потянулся сосне
сквозь рогожу ненастья соломенный луч.
Улыбнись же сквозь сон, я тебе посвечу.
Я светла оттого, что ещё далеко
ехать-ехать с тобой,
          по лучу, по лучу
восходить-восходить
            высоко-высоко...

Детский, дикий, меж туч 
засиневший цветок...
"Цикорий"



На лёгкую, как дух, бесцветную, кудрявую
гляжу я травку - точно в зеркало гляжусь.
Бог на любовь мне память дал дырявую,
я на твою, 
      голубчик,
            память положусь.
Запомни ты, какая изумрудная
в апреле травка, и какой широкий луг,
и веселит головоломка трудная:
как зимовать, а не потянет ли на юг?
Запомни ты, а мне тоска зелёная,
а не зелёная, живая мурава.
Щека на вкус, как в юности, солёная.
Хотя на вкус кто ж пробует дрова...
Запомни ты, тебя ещё к лазоревым
прибьёт цветочкам, доцветающим в стогу.
А помнишь, я звала тебя цикорием?
Я и теперь,
        как в юности,
                  могу!

1.

Кому - огни и воды и медные трубы, -
мне - целовать тебя в безответные губы.
Сухие, как хворост, - да я потеряла спички:
люблю по привычке, целую тебя по привычке...
А ты, деревянный, бревно ты, - а не боишься,
что и без спичек моих всё же воспламенишься?
Мало ль какая сядет тебе на нос пушинка.
А если звёздочка, - так уж непременно снежинка?
А помнишь, какие звёздочки загораются летом?
Не век зимовать нам в мироздании непрогретом,
не век разнимать тебе горячие руки на шее.
... От мокрого снега в воздухе всё свежее и свежее.
Пахнет дальним синим морем, и простыни на верёвке
влекут по волнам нас вдоль тротуарной бровки.

Кому огни и воды и медные трубы, -
а мне твои ласки - но и собаки любы!
Огонь негасимый, зеркальные воды - плёсы,
да брови твои от трудов огородный белёсы,
да множество труб по городу распевает водосточных,
а вместо медных - побольше бы лавок цветочных!
Такие цветы дорогие, что хоть нанюхаемся бесплатно, -
да ко мне из плаванья возвратимся под вечер, ладно?
А это значит только, что с кораблика на кораблик 
пересядем...
        и вправду как лёд, мой птенец, мой зяблик.
А греться не хочешь - так я уж не докучаю.
С глазками из изюма напеку жаворонков к чаю.

2.

Мысли, в жёлтых и белых кувшинках, текут.
Пенелопины руки материю ткут.
Ткут, а за ночь опять распускают,
в дом чужих ночевать не пускают.
... Из июльского ливня - сквозь солнце, сквозь смех!
Нитка так и рвалась бы в руках неумех!
... из душистого, душного сена,
и собака на сене, и - сцена...
Твой-то грек нашей средней не знал полосы.
... из прибрежной, а не виноградной лозы.
Мы палатку к лозе привязали,
семь деньков на лозу нанизали.
И нанизывал мальчик своих пескарей.
Мальчик-с-пальчик, а сгинь-ка ты с глаз поскорей!
Не дай Бог, пока ужин готовлю,
втянешь милого в рыбную ловлю.
А уж я ль не сижу у него на крючке,
не гуляю в подсунутом ловко сачке,
на станке не уродуюсь ткацком.
Всем его ненарадуюсь цацкам!
Тку да тку - из кувшинок, из ласковых слов.
распущу - и вся верность, размером с улов.
Улыбаясь от уха до уха,
тку материю - втайне от Духа...

3.

Колючий звук - можжевельник, Можайск.
          А мужество - твёрдый звук.
Ну что ж ты, не бойся грозы, мужай!
          А не стяжай, паук.
В твоей паутине мой сад, мой дух.
          В алмазах вся от росы.
И бьются стрекозы в ней вместо мух,
          с крыльями из бирюзы.
Ах, те, что в лодке, на козырёк...
          Брызги в лицо с весла...
Кувшинки, а не мгновенья стерёг -
          пока жива, весела.
Я только понюхать, зачем же рвать.
          И скрылась бы вдалеке.
Зато всю зиму плыла кровать,
          как лодка, вниз по реке.
А нынешним летом так мало гроз
          и чистых, проточных рек,
что ты кувшинками весь зарос,
          а ряской - навек, навек!
Все мёртвые лодки лежат на боку.
          Сдвигаются берега.
Я мимо, я дальше бегом бегу -
          живая вода, река...

1991-1993 гг.

А маленькая Ника
уходит навсегда...
В.Константинов



Горит и тарахтит физалис.
Так называются фонарики.
Зачем друг к другу привязались?
Горят кувшинки на Москва-реке.
Горят герани в окнах кривеньких.
Ты думал, отчего светло?
Считали пятаки да гривенники,
а злато-серебро текло.
так и не стали родом-племенем.
Сто ник тебе, сто маргарит!
Горит, горит всё синим пламенем.
Нет, рыжим пламенем горит!
А расставанье - дело плёвое.
До после дождичка в четверг!
А в лодке,
      чтоб ты знал,
               я плаваю
вниз по теченью, а не вверх.
А ты греби, ладошки стёсывай,
теченье преодолевай.
Не в мой весёленький, берёзовый -
в свой синий масла подливай!

1991 г.

Всем сразу стал: рекой в кувшинках,
в пушинках первой седины,
когда, в соломенных пружинках,
упрямо брови сведены;
песком, - какой песок пологий,
как вяжет по рукам-ногам!
Роман, застрявший на пороге,
читайте,
      дети, 
         по слогам.
Кто ж полетит стремглав к развязке,
когда июль, трава до плеч,
и, как песок, объятья вязки,
и всё косноязычней речь.
Всё гуще тень еловых пагод:
наш дом, семи ветрам на слом!
Всем сразу стал - на миг, не на год.
Сядь в лодку, отпихнись веслом!
Нет, стань историей, державой,
вброд перейди вчерашний бред.
Не жги мостов: наш мостик ржавый
уже как кружево на свет...

1992 г.

Снимай с себя, как с лука
кожуру, отмершие
прикосновенья...

Эх, луковица старая
в мёртвой шелухе!
Но горевать устала я
об этой чепухе.
Твои прикосновения,
шёпот на ушко...
Не удержать мгновения,
пришло да и ушло.
Займу я руки чашками.
В окне лоскутья крыш.
Давай друг друга пташками
запомним, -
          ну и кыш!
А то повисну, вымокну.
Вот кабы жемчуга...
Часок у друга вымогну,
а выйдет - у врага.
Эх, луковица старая...

...........................
Зато сохраню в земле
твои поцелуи.
Зелёные пёрышки на подоконнике.
Зелёная птица.

1991 г.

Поедем в Зиброво зимой!
Ждут не дождутся лыжи.
Ты друг, а не любовник мой,
ты брат, и даже ближе.
Зверь добрый - а не тот, о ком
то ль правда, то ли враки, -
залижет белым языком
все язвы и овраги.
А лето - с запахом клопа.
Шесть дней в Оке купалась.
А так как я была глупа,
то умнику попалась.
природа - точные весы,
в природе, как в аптеке.
У нашей средней полосы
обманчивые реки.
В чём я купалась, Боже мой!
Ну кто ещё обманет!
Поедем в Зиброво - зимой.
Пусть лето в Лету канет.

1991 г.

Я твой подкидыш, кукушка в часах!
... солнечные брызги на ржаных усах.
Ни часов не ведаю, ни сколечко годков.
Пароходных проворонено - белых, сахарных гудков!
Куковала бы по-нашему во сыром бору, -
да уроки пения у мачехи беру.
Каркает да каркает, вся сбывается беда:
речка синеглазая, а в ней мутная вода.
Вниз по речке по Оке - "Ока" за "Окой".
Меня спутал, миленький, с женщиной другой.
Говорит, ну ты и птица, как я погляжу.
И поплыл себе,
            и ручкой, -
                  а я на бережке сижу.
Каркаю да каркаю - гудки не заглушат.
Из часов кукушка-врушка выкидывает кукушат.
Заодно с кукушкой-врушкой, гонишь из дому вон?!
На моё похож на карканье по тебе вечерний звон...

1992 г.

Мне в Риме сладко: где ещё, как в Риме,
сухую травку вместе с ветром теребить
и по-аптекарски отмеренное время
не перемеривать, а дальше торопить.
Всё дальше, дальше, ближе, ближе к дому,
к зиме и розовому снегу до бровей...
Тебе на зависть, что ль, такому молодому,
я вечность добыла у времени в трофей?

1991 г.

Иван-чая султаны качаются.
Времена ль, в самом деле, кончаются?
Порознь чай заварить да хлебать,
да клеёнку ногтём колупать...
Разлетелось пушистое семечко.
Закругляется красное летечко.
Станет снег на лицо налипать.
А как таял, как зиму обдуривал!
От углей от румяных прикуривал.
И до щёк добрались холода.
За щекой леденец изо льда...
Иван-чая заварка крепчайшая.
Через сердце дорога кратчайшая
завела нас незнамо куда.

1991 г.

Электричка такая же птица, как дятел, кукушка.
В ожерелье из утренних звуков лесная опушка.
Нет чтоб с тихой молитовкой в памяти перебирать.
Были б чётки, а бусы...
              Пора от меня их в сундук запирать.
Слишком много шипящих по твоей Павелецкой дороге,
то ужи, то гадюки, то на пороге руки в боки, -
да тыквы на куче навоза захрюкали, ожирели...
Шугарово,
        Кашира,
              "поезд следует до станции Ожерелье".
Вот тебе и Кустодиев, в самоварных кривых зеркалах -
как в комнате смеха.
            А всё солнышко - на куполах!
На облаках.
        На заплаканных лицах детей и старух.
Понадеялся: звон долетит и досюда
с колокольни за Окой, -
              но лишь звякает посуда
в тазу,
    да сам с собой вслух
разговариваешь,
          с одуванчика пух
сбиваешь носком сапога...

1991 г.

Понимаю, что плоть - обуза
и пристанище всяких бед.
Но с тарелки кусок арбуза
захохочет - зальюсь в ответ!
А когда расстаёмся на день,
и я вдруг становлюсь седой, -
то как будто ломает складень
на двоих - и на Дух Святой...

1991 г.

Зажёгся, распахал под озимь.
Остыл - и пожалел зерна.
Одна я коротаю осень
и зиму,
      сном засорена.
Сон о тебе - пустой и пыльный,
песок в глазах и на зубах.
Теперь и дождичек обильный -
и тот весь пылью бы пропах!
Не беспокойся, всё в порядке.
Меж нами разницу сотри:
как машут веерами грядки -
и иван-чаем пустыри.
Природе то и это гоже.
Не твой, а божий труд - и суд!
Все-все царапины - на коже.
Все-все до свадьбы заживут.

1990 г.

Говорю тебе: - Побелка.
А ты мне: - Поголубка!



Побелить бы, поголубить.
Как доска из-под шахмат, клетчат.
То ль устала тебя любить,
то ли правда, что время лечит.
Нараспашку куртка - прильнуть,
настежь дверь - на чашечку чая.
... у кукушки часок стрельнуть,
лишь тепла и отдыха чая!
Нет, я лучше пойду домой,
в предвесеннем своём ознобе.
А с кукушкой прошлой зимой
мы уж откуковали обе.
Убегали на пять минут,
чтоб хоть на бегу согреться...
Твою глину сырую мнут -
а моя как Древняя Греция:
в черепках вся,
          да в мифах про любовь...

1993 г.

А ты ещё будешь меня вспоминать.
Как шёлк была, правда? - а травку
тебе что ни лето сминать да сминать,
с того и душа - на поправку.
Была как извёстка бела, поплыла,
когда ты сказал, уезжая,
что зря я венок васильковый сплела,
нас аура губит чужая.
Ещё ты прижмёшься к извёстке щекой,
и тоже ослабнут коленки.
А правда, не я отнимала покой,
не я тебя ставила к стенке?
В той беленькой церкви полно прихожан,
родные и тёплые лица.
Домой из разведанных топая стран,
ещё ты зайдёшь помолиться.
И всем предсказаньям, всем снам вопреки,
меня, свой потопленный Китеж,
за каждым крутым поворотом реки
чем дальше - тем ближе увидишь...

1993 г.

Если б знал ты, кем послан мне - против молитвы Иисусовой, -
оловянный солдатик!.. а водочку нюхом закусывай.
Жди, когда вас повысунут из неглубоких траншей,
а сослужите службу - погонят, безногих, взашей.
Вас,
   несметных,
            закапывать в землю лопата затупится!
Как бы ты сапогом моего не изгваздал лица,
не заставишь сказать: - Ненавижу тебя, подлеца!
Знал бы, знал, оловянный, какая молитва - железная.
Услыхал бы вдогонку: - Храни тебя сила небесная!
- Ангел, ангел, - вдогонку тебе шелестела ветла.
... а не молния в спину,
                      дотла, 
                          чтоб хоть память светла...

1992 г.

Отвыкаю скликать на помощь, -
тресни небо, иль милый брось.
Сам же первый скажет: - Помнишь,
как мы жили с тобою врозь?
И опять мы вдвоём, и небо
уцелеет на этот раз.
По ночам сковородку хлеба
будем ставить на синий газ.
И цари не питались слаще,
и во ржи не цвело синей.
И - чем непроходимей в чаще,
тем просторней круги на ней...

1992 г.

Сошло на нет, с пологой горки съехало
на санках.
      В снежной потонув пыльце,
тебя иль нет в крещенский вечер зеркало
изобразило с птицей на лице?
Летела птица...
        Знала б я, что за море
летела птица от суровых зим, -
и этой мелкой вмятины на мраморе
ты б не оставил, ветром уносим.

1992 г.

Твоё живое зеркало, ни дня
тебя я не любила безответно.
Мне всё равно, богато или бедно
с любимым жить, -
          любили бы меня!
Не зеркалами горница светла,
не на ковры пушистые ступаешь -
в ином тепле, босая, утопаешь.
... а не сгораешь заживо - дотла!
Мне вхолостую некогда гореть.
Ещё б я с горя вешалась, травилась...
А если пыль вдруг с зеркала стереть,
заметь:
      твоё лицо перекривилось.
Не приколоть разлюбленную плоть,
пусть улетит, обоим полегчает.
И у меня есть зеркало - Господь.
Лишь на любовь любовью отвечает!

1992 г.

Разлюбила, - а где же свобода? - одна пустота.
Где же покой? - от любви он совсем не такой.
Светлого Дня не видать на исходе поста.
Синей маковки - нет, не видать за истёкшей Окой!
Толку - в оба смотреть, - когда жизни последняя треть,
а нам порознь с тобой под золой этой серенькой тлеть.
Не под силу одной, одному - ну хоть дров наломать в 
                                  наш холодный костёр!
А над нами бы ангел пушистые крылья свои распростёр!
...Кипяток свой в чайниках блаженно впивал ты - не пил.
Лишь пока мы любили друг друга, - нас ангел любил.

1992 г.

Любила,
отняв у тебя свободу
быть не ангелом, даже не человеком -
а кем придётся, кем полегче, подешевле,
а лучше даром - любовь же не продаётся!

.......................................

Ты бесплатное называешь бесценным, -
а женщина думает, что бы это значило.
Ты ей на ухо: - Сокровище, сокровище, -
а она и вправду сияет, дурочка.
Не нужна ей свобода - быть не ангелом.
Но кто же свободнее ангела в полёте!

1992 г.

Я больше не хочу ни этой сласти - страсти,
ни горечи - такой, что и полынь как мёд.
А любите меня - так тишину мне скрасьте
молчаньем, -
          ну а вас кто любит, тот поймёт.
Не надо целовать при редко-редкой встрече
то в щёчку невпопад, то в губы невзначай.
Не станем жечь, постель закапывая, свечи
и ритуальный пить из плоских чашек чай.
Мы посидим втроём - с одной из мам, из дочек -
на кухне, где глядит глазунья в пол-лица.
Кукушка из часов, в свой скрюченный росточек,
вылупливается, как птенчик из яйца.
Мой возраст тем и благ, что в зеркало смотреться
страшнее с каждым днём, - и времени вагон
на то, чтоб о других пеклось и билось сердце,
да, билось, как стекло, летело на обгон!
Я больше не хочу захлёбываться чаем,
считать, как в сыр-бору, кукушкино ку-ку...
На пять минут спешат? - допьём и доскучаем,
во что-нибудь потом и скуку облеку.
И как она вкусна, и как она тягуча.
Без ядовитых ос медовые глаза.
Пусть маленьким дождём нас позасеет туча -
и,
  сонных,
        обойдёт на цыпочках гроза...

1992 г.

1.

Слава Богу, до Тарусы не доплыли,
славы собственной во брани не добыли.
С кем браниться, чью земельку боронить?
... в неё пёрышко озимое обронить.
Гуси-лебеди над сонной Тарусой,
синеглазой, окающей, русой,
гуси-лебеди летят...

2.

Хороша Таруса тем, что не сбылась,
только снилась.
          Куковало без пяти.
За любовь к тебе, за всю, отоспалась,
за все ночки, за все кочки на пути!
Ты кукушку не носи к часовщику.
Пять минут мне лишних - веки разлепить.
Хороша Таруса тем, что на боку
наша лодка:
        не доплыть,
              не разлюбить...

1991 г.

Пушистые белки...
Песня



Прощённый день - а мы весь день прощаемся,
а впрочем, возвращаемся - вращаемся.
Друг к другу март уже который раз
позёмкой намертво привинчивает нас!
Так страшно нам, в своей судьбе не сведущим,
нам, на снегу под фонарями слепнущим,
что всё равно, во благо ли, во зло
с тобой сегодня нам неслыханно везло!
В порочном круге, сладкие заточники,
самих себя причины и источники,
как белки в колесе,
              во всей красе...
Лицо в зеркальной, словно ртутинки, росе...

1993 г.

1.

Какое чистое и снежное мгновение.
Я слышу ангелов берёзовое пение.
А кто и сморщится - все ноты, мол, фальшивые,
все ваши ангелы от старости плешивые,
и вообще заносчивая братия: 
на небе петь, да чтоб ещё по радио...
На небе, ладно, строгости ослабили, -
а что по пенью в вашем школьном табеле?!
А я им с неба: - Да хоть пару влепите, -
не запоют по нотам ангелы и лебеди!
Ах, эта пара с шеей лебединою!
Снег, плач, молчание - в симфонию единую!
За печкой - тёплое, с рождения знакомое.
Но и сверчок для вас всего лишь насекомое.
Не пропущу ни звука я, ни паузы.
Простят нас с ангелами рихтеры-нейгаузы.
А не простят - пускай друг дружкой тешатся, -
пока сверчки и ангелы обтешутся.
А ты мне спой какую-нибудь песенку,
приставим к небу шёлковую лесенку...

2.

Ребёнок к игрушке тянется,
возлюбленный - к несудьбе.
Ну что от тебя останется -
одна лишь любовь к тебе!
Накупишь печатных пряников
на ласки, пока живой.
Не ангелов, а охранников
возьмёшь ты к себе в конвой.
А я наберусь терпения -
молиться и жить вдали.
К чему-то уроки пения
вели нас с тобой,
              вели...

1990-1993 г.

Одна под сетчатым коломенским дождём.
А ты - промокнем, лучше дома переждём...
Ах, если б дома, - а то сидя по домам.
Не червяка лопатой - птицу пополам!
Пережидаем, выходной за выходным,
всё то, что снам твоим предшествует цветным.
А дождик - серенький, он цветом - никакой,
он лишь смягчит - что там за выпуклой рекой,
за обозримым светлым будущим в четверг...
И - кто бы в пятницу кого бы ни отверг!
В четверг,
        я знаю,
             ты давно мне обещал...  
Всю жизнь меня ты четвергами угощал.
По четвергам пеку твой яблочный пирог:
вдруг не обманешь, вдруг - с цветами на порог!
И, губы вытянув, как будто бы трубя:
- Проголодался и продрог, не до тебя...

1992 г.

1.

Меж днём и вечером зависший снег и миг.
Светлым-светло от бега напрямик
через любовь - такую же дремучую,
как из трёх сосен вымахавший лес.
Кого люблю - того леплю и мучаю,
сырую глину пробую на вес.
Тяжёлый ком!
          В такую-то посуду
готова литься, форму перенять...
А ты как снег, ты всё ещё повсюду,
а не в комке,
          и только бы не смять...

2.

Снег шёл на цыпочках, и белый свет легчал,
как в святый Дух мне душу облачал,
и я на цыпочках по комнате ходила,
пока ты спал и - знаю, что не мне, -
так усмехался ласково во сне,
что я едва тебя не разбудила...
Ноя у снега лёгкости учусь:
всю ночь в окне порхаю и свечусь.
А в комнате - приснившаяся гостья.
А в комнате на ёлке мишура,
от батарей уютная жара,
и винограда выдавлены гроздья.
Двух рюмок, чашек, блюдец ободки.
Во рту горит от шёпота, от пенья.
А я снаружи жди тебя, да тки -
из снега,
       света,
           женского терпенья...
Звоню из будки - длинные гудки...

3.

Снежок! -
        о будущем не ведать,
а поверх бывшего вчера -
проснуться,
        ждать тебя обедать,
а там и ужинать пора.
С утра то хлеб на сковородке,
то с клёнами вприглядку чай:
гнездо в их ледяной серёдке
вороны свили невзначай.
И правда, стоит ли навеки
нам из чего попало вить
вот эти сумерки - при снеге
их можно до утра продлить...

4.


Кате



Огоньки в художественной школе.
Снег идёт, кудель прядёт.
И в моей, почти что Божьей воле
рисовать что в голову взбредёт.
Чистым льном, бегущей вдаль основой
держится моя живая ткань.
Хоть перечь, хоть путайся, -
                  в сосновый
запах краски разбегись и кань!
А не в Лету.
          Всё начнём сначала.
Снег идёт, серебряный овёс...
С ним на пару шла бы да молчала.
Ты бы сам что надо произнёс.

1992 г.

Январскому деньку скажу я: - Ваша светлость...
В четвёртом бы часу сумерничать, так нет...
Сажусь в любой трамвай - размыкивать оседлость.
Не то чтобы одна, - а без тебя, мой свет.
Моё окно на юг, - да без тебя не в радость
смотреть, как иней длит и держит на весу
березовый, дневной - уж и не свет, а святость:
опять одной гулять в берёзовом лесу!
Глаза полным-полны, но не песка, не влаги, -
я выплакала их до той голубизны,
какой пора крестить андреевские флаги...
Хоть в небесах с тобой друг другу не тесны!
теперь, как никогда, мы и близки и присны.
Из глаз в глаза весь день - и чуда не смигнуть.
Любой трамвай везёт не далее отчизны.
Что ты отчизна мне - эх, раньше бы смекнуть!

1993 г.

Ты отдых мой, тепло по коже.
На шалость детскую с огнём
так не похоже! - а похоже
на ситный дождик за окном.
Вот из чего наш хлебец сытный,
не тот, который съел - и нет.
В любви я пассажир транзитный,
в иное у меня билет.
И у тебя билет - в иное.
Нам больше нечего делить.
Нам только бы тепло земное,
мгновенье перед сном продлить...

1993 г.

Запах липы, ликёра и пыли,
этой липкой, лиловой жары.
- С днём рожденья! - отпили.
                    Поплыли.
Лопнул шёлк шелухи, кожуры.
Ни счастливой не надо казаться,
ни умнее, чем выдумал Бог.
А душою к душе прикасаться -
кто кого тут застанет врасплох!
И, расставшись по некой причине,
мы не будем друг друга корить.
Свой черёд и любви, и кручине,
и пора бы нам перекурить.
И по набережным, догоняя,
обнимая то запах, то звук, -
друг за другом - туда, где иная
и любовь,
        и пожатие рук...

Загоню их обратно под веки.
Хоть сама не своя, - а ничья!
Но уж коль расставаться навеки, -
то ли дело - реветь в три ручья!
Не казаться из камня, из пуха,
а под дых получив - не дышать.
А то лишь бы губам твоим сухо,
когда станешь меня утешать.
А зато как наплачусь, как хлынут
небеса, что черней синяка...
Может быть, ещё засветло минут
врозь прожитые нами века!

1993 г.

Вот мы и стали друг у друга
воспоминаньем, вещим сном.
Не шестикрыло, но безруко
обнимемся - пятно с пятном.
Ни чёрточки на смытых лицах,
ни голоса - как сквозь стекло.
В математических таблицах
всё небо,
      в голове светло.
И только тёмное сердечко
со счёта сбиться норовит.
Пред Богом всё короче свечка,
но всё никак не догорит...

1992 г.

Только и родиться что на Руси...
Сколько лет без Боженьки, сколько зим...
Не прошу: врагов моих порази!
Лучше мы друг друга преобразим.
Удивимся, какой чистый снежок,
как легко нам говорить и молчать.
Тем, кто в ярости мосты свои сжёг,
очень просто всё сначала начать.
... Я, пожалуй, всё сначала начну:
наварю картошки, люльку качну.
Пока снег рождественский на весу, -
пусть поспит сынок,
                  сама всех спасу!

1992 г.

На любовь, на молитовку, на грядку лука,
на кровинку, на слезинку -
хоть об камень, хоть в песок! -
станет Русь Святая крепче:
простоит ещё часок...

Русь очнулась в белокаменных развалинах святых.
Я очнулась, молодая, - среди сверстников седых.
Молодая-золотая, - а все кругом из серебра.
За столом, мол, тесно, - так что будь добра...
Ах, вовсе и не тесно, - бездна, а не стол!
Но какое, неизвестно, меньшее из зол:
то ли скатерть-самобранку на травке расстелить?
То ли птичек в поднебесье попросторней расселить?
Я летального исхода не боюсь - и ты не трусь.
Да внизу-то,
        в белокаменных развалинах,
                                Русь!
Над скорлупкой беленькой радостно кружить.
Да каково ей, матушке, деток пережить!
Соловей мой, жаворонок, с изюмом пироги...
А уж лебединую свою прибереги.
Не распробовавшим хлеб не един
далеко до матушкиных седин...

1992 г.

Я только вместе с Россией значу
всё то, чему радуюсь, над чем поплачу.
Пустяк, никого не интересует,
какие картинки любовь рисует,
или какая она, моя бедная, -
больная, бездомная, безответная...
Пустяк - голосок мой тебе на ушко, 
когда путешественница-лягушка
в солёном воздухе ножками дрыгает,
за океан вот-вот упрыгает...
И - только жаворонка голосок
над полем, где жив хоть один колосок!
Не птичка, а тучка, жилка голубенькая.
Краешком поля пройдёмся пыля.
                      Горизонт! -
как будто с шеи соскользнула петля...

Возвращайтесь,
ребята, домой...
Песня



А когда на солёный огурчик вас всё же потянет, засланцы, -
на наших братских могилках сплясать ритуальные танцы, -
не выискивайте в Библии притчу о блудном сыне:
не про вас наша притча, не вы наши дети, разини!
Нет, вы не зевали, вы рты широко разевали
на заморскую снедь - а мы даже не знали, как звали:
авокадо, карнеги...
            А наши зародыши и рахиты,
точь-в-точь изумруды, нефриты. и малахиты,
ах, как они зеленели, синели от белокровья,
пока там, за бугром, протекала советская вечность коровья.
Ваш лужок в Остербее процветал из апреля в апрель,
и лошадки паслись - а наш колокол издали пел не грубей,
                                            чем свирель.
...
Не зевали, как эти, ослы, на которых и вы вашу воду возили,
огород засевали чем надо, лебеды не косили.
А мы песню свою лебединую пели да пели,
у Отца у Небесного попросить прощенья успели.
Мы от скуки зевали, когда ваши письма совали
по карманам:
        гнилую картошку катали на самосвале.
Ни муки, ни бензина, Бог знает отравой какой газовали.
Зато родины не прозевали - вот не в те, что из олова, нас и призвали!
Музыканты со впалой от голода, но полный воздуха грудью
насмерть льнут к затрубившим гитарам, как к боевому орудью
И художники наши в старинных усадьбах под полыми вётлами
не кистями ласкают холсты, а сначала скребут их лопатами, мётлами.
Всё у нас тут сначала, - а вам по пакету, по мятной таблетке,
                                    чтоб в Боинге не укачало.
Нас хоть мать в колыбели качала, над убитыми - нет, каменела,
                                    но уже не кричала.
Наша мать - из Москвы, Володимира, Пскова, Твери - Богородица, -
всех простит, только кто же из вас, грызунов, на руины воротится?
Не поручики вы, не кадеты, не купцы - ну уж ладно, с холерой, из Индии.
Это нам-то из вас, патриотов, заочно стяжать нашу Русь?
                                    - А вот этого видели?!

1990 г.

Под целовальным деревцом...



Хватит зубы на полке скалить,
грызть заморскую карамель.
На кремлёвском кирпиче наледь:
плакал проданный в рабство кремль!
Мне ли торг с молотка не ясен.
Ну а я, проглотив слюну,
обниму целовальный ясень,
на вертлявый флюгер взгляну.
На двугорбой,
          с трамплином,
                    горке,
в разноцветном клубке детей,
в ледяной вся, в древесной корке,
я купцу говорю: - Владей!
По дешёвке купил, твои мы, -
санок, лыж лебединый лёт...
Но,
  до срока тихи, таимы,
наши реки ушли под лёд.

Я понимаю: ряженых парад.
Из пушки пиротехникой палят,
Кутузов оперный катается на тройке.
Но за шеломами как ринется народ, -
за треуголками, за гривнами - вперёд! -
из Котлована, из-под землеройки.

Лишённый в детство, каждый в детство впал.
В ресницах белых, лыбится амбал
на барабан на птичку из бумаги.
И целый день полощутся над ним,
волнуемые выдохом одним,
воздушный змей, андреевские флаги.

Я понимаю: надо доиграть.
... Спас на хоругвях, и за ратью рать.
Но лишь рванёт пенсионер гармошку, -
забыв о балагане, об игре,
как вкопанные встанем на Угре...
Пусть ваш Октябрь, ваш Август - понарошку!..

1 мая 1992 г.

Тюльпаны кремль охватывают пламенем.
Москва сгорит, ей это невпервой.
В который раз заляжем родом-племенем
в снегах, стогах, окопах под Москвой!
Весь месяц май в пустой Москве промаются
Святой Руси купцы и продавцы...
А там зима, там вилы поднимаются,
там пропадают без вести гонцы.
Зима за нас, окоченевших смолоду!
Не задрожим!
        А чем и дорожим -
то неподвластно ни серпу, ни молоту,
ни забряцавшим символам чужим.

Отгородили народных избранников
от ходоков, очарованных странников,
от вымирающих стариков
из божедомной страны дураков,
от замахавших костылями, как древками,
от всех нас, очнувшихся в поле обсевками...
Прежний-то барин кремлёвский хитёр:
лапти с котомкой пущал на ковёр,
чаем морковным гостей своих баловал,
поля людского дотла не пропалывал...
Полюшко-поле, земелька сыра!
вся в тупиках ты, одни мусора.
Ни проходного московского дворика,
ни одного на них, гадов, историка.
Хоть бы смутился кто, хоть бы сробел...
Белая Русь: за пробелом пробел!

.......................................

В кухоньке тесной побуду за Нестора:
"Съехались. За морем ищут инвестора"...

2 декабря 1992 г.

1.

Воют голодные скрипки и трубы в метро.
Что же лицо твоё, будто бы маска, мертво?
Скоро на трупы сограждан нам скажут, что в стиле ретро
все эти скрипки в метро, медь-серебро...
Робко влипшие в стенку, вот-вот их затрёт штукатур и закрасит маляр.
мимо топот тупой, и всё реже и реже монетки в футляр.
Стоит чуть зазеваться, завозиться в набитом битком кошельке, -
по тебе, как по сходням, - на белый с трубой пароход
                        при последнем гудке.
В час, в минуту отплытья на скале рисует дикарь,
может быть, наш последний на свете московский декабрь.

2.

Вот иду в метро, и со всех сторон
хвойный запах больших похорон.
Ах ты, ёлки-палки, ведь новый год!
А в ушах валторна, труба, фагот.
Дорогие мандарины в урнах гниют.
Под ногами пляска палуб, кают.
"Врагу не сдаётся наш гордый "Варяг"!"
Друг ты мой единственный, - не я ль твой враг?!
Все мы перевёртыши, песочные часы.
Думали, качели, - ан, весы.
На весах всю взвесили что редьку, что морковь,
что друг к другу вечную до гроба любовь.
Не перелюбить бы, баш на баш!
Научили меня молиться: Отче наш...
Научили при всех креститься, головой кивать.
А уж торгуют в храме, - научишь торговать?
Тому, кто в праздник пройдётся по рядам,
любовь свою недорого - а продам!
Ах ты, ёлки-палки, ведь новый год...
Сам себя ведёт на рынок двуногий скот.

3.

Голых Господь оденет,
голодных Господь накормит,
бездомных Господь приютит.
А кто разлюбил друг друга,
того разлюбил Господь...

январь 1992 г.

1.

          Голод нам возвращает
сладость хлеба, воды ключевой.
          Голод нам возвещает -
о чём в колокол било, крестясь, вечевой.
          Голод опережает
о лукавом антихристе слух.
          Голод преображает
в Святый Дух деревянные мощи старух.
          Пережжёт-переплавит
кровь и слёзы в червонную медь.
          Перельёт-переправит...
Ни моста через реку, ни лодки, заметь.
          Всё земное, съестное
перепробовав и перебрав,
          вдруг расстаться со мною
на последней из стольких в пути переправ?!..
          Распрямились пружинки.
Семена и темны, и тесны.
          Голод легче пушинки
одуванчика, - только б дожить до весны...
          Воздух влажен и ёмок,
и кремля горячи кирпичи.
          Из утробных потёмок
на свободу прорвутся живые лучи!
          Голод не убывает.
Одуванчик по-мудрому сед.
          Голод не убивает, -
может, только теперь и рождает на свет.
          Голод нам возвращает
сладость хлеба, воды ключевой.
          Стать крылом обещает
заломивший под старость сустав плечевой.

2.

От голода, что ли, так кроны горят.
На ватных ногах - а витают, парят
старухи, студенты, влюблённые,
кленовым огнём опалённые.
И так в Александровском чисто саду,
что есть ли резон набирать высоту...
Вон горка - сбегает, ласкается,
покуда вся не расплескается.
Равнинно и ровно дышу - не дрожу,
что даже и в памяти не удержу.
А в чём ещё, если безрукая?
Ребёнка роняю, баюкая!
От голода, что ли, всё видно насквозь:
кто вместе - а кто, ненормальные, врозь.
И видно, как будто на Кодаке,
что сад - Гефсиманский, - а всё-таки...
Ещё за меня не дают тридцати!
Сквозь сад наш осенний себя процеди!
До голого, белого, санного
успеем, попробуем - заново!

3.

Златоглавый октябрь,
златоустам уста запечатало,
златоглазые фрески в глаза нам с тобой не глядят.
Шаг всего лишь до края,
а кто-то шепнёт: - Непочатого!
Там и хлеб не един - и такой, что досыта едят.
Златоглавая осень
об твердь ушибается синюю.
Летом туч синяки - а осенняя синь такова,
что и голод не строже поста, и так юно осиную
стянет женщина талию в белый денёк Покрова...

1990-1993 гг.

1.

На мёртвой Пятницкой, пропахшей шоколадом,
старухам хлебца бы, а школьникам зимы,
а эхо слякотное чмокает: чумы,
чумы вам всем,
            а не зимы! -
                    и гладом
из тьмы веков грозится нам, а мы...
А летописец знай себе скрипит,
и не поймёшь - печалится, скорбит
над тем, что по порядку излагает, -
иль от души в работе отлегает?
Иль даже душу горем укрепит?
Ну так скрипи, без выдумки и фальши:
что было с нами,
            школьниками,
                      дальше -
на мёртвой Пятницкой, где "Австралийский хлеб",
и просто хлебца раздобыть нам - где б...
На мёртвой Пятницкой по пятницам тоска.
А что живого было по субботам?
... а через час в слепом подъезде с кодом
к доске,
    стук-стук,
          приложится доска.
Ох, не до жиру, сушим сухари,
а если честно, то и вёсла сушим.
Мне снится гробик с розовеньким рюшем.
Похож на лодку, что ни говори.

2.

Тепло на Пятницкой - от Петиного дома.
... На широком, как стол, подоконнике
сижу, свесив ноги во двор.
У Пети душа в пятки.

1991-1992 гг.

В воскресение бывала
Церковь Божия полна...
Пушкин



Ольгино, Павлино - точно родня за столом.
По именам нас позвали, за стол посадили.
Нет, не избушки в коньках, кружевах и крылечках - на слом, -
а наши души к барачным и блочным телам присудили!
... а наши души, чтоб уж на Руси - ни души!
Чтоб никому душа в душу не жить, облизнувшись на Муром!
Летопись кончилась, ты в ней про нас не пиши -
про любовь по субботам,
              кто кого отравил мухомором...
В Ольгине, Павлине, Савине, Сенькине - мир.
К миру - лиловый левкой!
              ... бальзамин - к нетерпенью:
гостя жду не дождусь на морковный и тыквенный пир!
Эта дурочка Мэри уже приготовилась к пенью.
Не до Мэри нам, правда? - ведь самое время пиликать пиле.
Петушиный будильник не требует, что заводили.
Пусть вошедших с мороза разморит и разнежит в тепле.
Провожу на крыльцо и скажу, чтоб ещё заходили.
А чумой - отболели, у выживших - иммунитет.
Отражённый деревней, ржавеет бульдозер в кювете.
И отец Александр, нашим грешным уныньем задет,
говорит нам: - Какой это голод! - поститесь, говейте...

1991 г. 

В. Шагинову    



Серое-серое
       дерево-дерево
               севера-севера...   

...............................

Баньки вдоль реки,
на воде круги,
колёса дождя.
В зарослях ирги
бревенчат и дощат
серый-серый
север-север...

...............................

Баньки вдоль реки.
Равнина заострена
крестом.
      Мне теперь с руки
твоя,
    брат,
        старина.
Моя ещё свежа,
ах, так она свежа,
что капает с ножа.
Проспали сторожа!

...............................

Огороды, брёвна серые,
баньки да прясла.
То люблю тебя, как "Верую!",
то- в любви погрязла.
А на севере седом
Вали Шагинова дом.
Тянет, тёмную, к рутине -
от кубов, шаров, миров.
Я живу в его картине,
вся чешусь от комаром.
Со двора - и к печке жмусь.
Отогреюсь да примусь.
А то яблоньку сажали,
холодами испужали.
Все цветочки на полу.
Как - без платья на балу?!

..............................

Баньки, баньки вдоль реки,
серенькие баньки.
Мы с тобой не дураки,
просто ваньки-встаньки.
В бок толкают нас,
              толкут
пестиком в аптеке.
Но куда хотят текут
северные реки!

1991 г.

бабушке Л.К. Столыпиной



Чердаки, голубятни, сараи, дворы, а с горы - купола...
Двухэтажно и твёрдо, и твердь, как гора, многоярусна.
Белый бабушкин город, а чем он отмыт добела -
слава Богу, не кровью, а тем, что безмолвствовал яростно.
Мне из тесного садика ( вишня, райка да белый налив )
свыше виделся город: с вокзалом, и цирком, и речкой под ряскою.
Тёк народ по Московской - журчал - тороплив, говорлив.
Нет, стоял и безмолвствовал: помнил, ах, помнил - Дворянскую!
Кто голов не сложил, - не служил, - ни эсер, ни кадет.
И, белее лица, до поры сберегалась изнанка.
И у всех был отец, а ещё были прадед и дед,
и бесплатно любила детей деревенская нянька.
Пили чай с земляникой, - а там до утра в преферанс да в лото.
Так ломились от книг антресоли, что ныли мозоли
от лопаты, метлы...
          А зато почти вслух называли "кинто" -
нет, не клоуна вовсе, - вождя! - перекатной мерещилось голи.
Внуков, правнуков в церкви крестили, хоть трусили дети слегка:
Богу надобно имя - да только у бесов и Бог на учёте.
У того, кто стоял и безмолвствовал, - бдительный друг и слуга.
А врага-то, его, ну куда дальше - выше! - Руси упечёте?
Русь недаром - Святая, и Белая Пенза - не зря.
Зимовала я в ней, мне запомнились санки и лыжи.
А у бабушки дома
            из альбома
не вырваны с мясом портреты подруг и царя.
Под папиросной бумагой - всё ближе и ближе...

1990 г.

Целовалась с Чухонцевым, - повезло ли кому-нибудь больше?
Бородинского хлебца мне случай кило отвалил.
А ещё - я из Пензы, я с Белого Дона, из Польши!
Из Америки я!
          Из земли меня Бог сотворил!
Глядь - сошлись, правоверные наши, с убийцами Господа.
Мне теперь всё равно, кто товарищи, кто господа.
Понимаю - Везувий, "Титаник", холера, - а оспа-то...
Чья, не ведаю, хворь, - а себе же, серпом привита!
Сверху молот вбивал в наши вроде бы головы, головы...
Поголовье невинных таких и святых "соборян".
Нет, в чужом королевстве показывал мальчик на голого
короля, -
        а в моём над таким разрастался бурьян!
Мальчик целился в мальчика, - мать уж и детям не рада.
Брата брат не прощал, красной оспой всю жизнь проболел.
Так что "земский собор" - разновидность того же наряда.
Лучше б взорванный,
                  наш,
                     над столыпинской Пензой белел!

1991 г.

В стране война, - а я толкую о своём:
как мы гнездо поверх всего совьём,
как будем жить в кромешных временах,
свет сберегая в легкокрылых семенах.
В лазурный  сад моё из горницы окно
крестообразным сквозняком отворено.
Из сада бабушка - пора, кричит, вставать!
А кто ещё рискнул бы к сонной приставать?
Глазеют бабочки, в павлинчатой пыльце,
как на босом мы с ней рассядемся крыльце.
Пятнисто, душно сохнет мытая сосна,
как мёд на хлебе, восковая желтизна.
Всё тут летает, не касается земли -
и я, и бабушка, и розы, и шмели...
Простой шиповник - а я "розы" говорю.
Кто куст посадит, - я словечком сотворю!
Из умывальника с прогретою водой
звонки - серебряные, медный, золотой.
Умыться, гостю оказать приём...
С тобой, мой миленький, да с бабушкой, - втроём
жить-поживать, где время истекло,
забыв, как бились мы снаружи о стекло.

1993 г.

1.

О голоде, холоде, о российском помиранце -
не о цветочках, а за цветочками позёмка фаты...
Бедные дети а расчёсанном и пятнистом румянце -
от сгущёнки, турецкого чая, московской водопроводной воды.
Бедные дети, - а мне почему-то не жалко их, а сладко:
держатся за руки, и переглядка им, как шоколадка.
Только дети и видят, как первый снег, до конца не растаяв,
из крыс на твоём огороде сотворил горностаев.
Тебе есть в чём разгуливать по королевству морковки и репки:
в горностаевой мантии, в короне поверх клетчатой кепки.
А ты голый король надоел всем, на каждом шагу попадался,
направо-налево кланяясь, рогатой короной бодался.
И сам, Их Величество, не чуял, как портные над ним подшутили.
Уж лучше бы честно, из ружей, охотники изрешетили.
Бедные дети - не бедные, а которые между грядок
на горностаев охотятся, охраняя крысиный свой миропорядок.
А которые крыс победили, почистили, посеребрили снежком,
тех с поезда, с трамвая гроздьями, - а они всё дальше, 
                                    всё ближе - пешком...
Бедные дети, - а с какой мне их стати оплакивать и жалеть:
так уютно простудой, при бабушке, хоть всю неделю болеть,
пока в классе отличник безошибочно, а главное, бескорыстно -
на чудесного горностая пальчиков: - Нет, это крыса!
Про чудесного горностая: - Оболочка пустая! - скажет.
А признайся, твой сказочный скарб - какими правдами нажит?
А коль неправами нажита белая в крапинку пелеринка,
то какой ты король, - продавец с Центрального рынка!
... огород, в горностаевых столбиках, с шишками в самоваре,
на твоём раскинулся детском Цветном бульваре.
Вот и на круги своя возвратился, теперь ты дома.
По Цветному бульвару куда не ведомо за руку ведома.
Бедные дети, - а мне почему-то не жалко их, а сладко.
Держимся за руки, и переглядка нам, как шоколадка.

2.

Неужели уйдёт из-под ног и родная земля? -
огород твой, шесть соток всего, расхудое корыто.
Да, ты прав: горностая и ласки! - ведь крысы бегут с корабля.
Горностаи и ласки! - а ласкам и сердце открыто.
В шалаше, головой на восток, жалко утро проспать.
И так сладко мурашки бегут по спине, так легко прозябать,
когда солнце вот-вот, и вьюнок, граммофон, Рио-Рита...
И волна за волной подо мной, и опять, и опять...
Нипочём нам морская болезнь, да и берег турецкий,
чай турецкий с нуклидами, фильмы с участьем Марецкой.
Горностаевым, ласковым, нам уж ничто не грозит:
друг у друга в гостях - а в стране и подавно транзит!
Зазвонит колокольчик, затрубит бледнолицый вьюнок...
Но на то и земля, чтоб однажды уйти из-под ног!
Но на то и корабль, чтоб однажды швырнуло его на скалу.
С корабля бы на бал, короля подцепить на балу...
В горностаях и ласках, ты даже от ласк похудел...
Сверх шести своих соток чего ты ещё захотел?
Чтоб соседи позарились - мол, всё равно не жилец?
Чтоб навек уходя, о невечных вещицах жалеть?..
Но любовь не вещица, родительский дом не пустяк.
Огород ли, корыто, - а российский как вкопанный стяг!
На шести своих сотках, пустившихся по морю, по миру в пляс,
как на поле стоим Куликовом - и Сергий за нас.

1991 г.