Зимний сон о весне, о лете...
Лишь бы в нас с тобой не мертво, -
и зачатые нами дети
все родятся до одного!

Как бы голодом ни морили,
ни лишали родных святынь...
Птичек за море не сманили -
в свою готику и латынь!

Наши птицы золотолицы.
Пал закат на речной излом.
Вся ископана глубь водицы
не лопаткою, а крылом!

И, не зная любви заочной,
не летят, на подъём легки,
от отравленной, но проточной,
всё равно
        проточной 
                реки!

1993 г.

В лопатках боль, в коленках слабость.
Простор!..
        украдкой слёзы стёр.
А иностранцу что за сладость - 
из камня белого шатёр.
Трава, как летопись, сурова,
и незаметны семена.
Перевести ли слово в слово
чужого горя письмена!
Гора ли с горя полегчала,
с того и белый камень - пух...
С концом соединив начало,
свет ни зажёгся, ни потух.
Всё так и было, так и будет.
И хоть преобразится плоть,
надеемся: навек присудит
нас к бедной родине Господь!

апрель 1993 г. Коломенское

Слишком многим руки
для объятья...
Б.Пастернак



Прорежусь сквозь кукольный кокон!
Хоть лбом - а пробью скорлупу!
Внимательно смотрят из окон:
а хватит ли пядей во лбу?

Не хватит лишь рук для объятья -
а надобно время сопрячь:
я пядь возвращаю за пядью
земле её память и плачь!

Без плача какие ж поминки,
без памяти что ж за земля.
На чёрном распроданы рынке
знамёна, гербы, вензеля.

Нас - дёгтем, - отечество губим!
На чёрный бы день приберечь...
А мы у барыг перекупим
свой собственный разум и речь!

1985 г.

На Елоховской Всевышнему -
хула...
Самобранка, сказочная скатерть,
а на ней горбушка да вода...
Наш народ осваивает паперть.
Не проходите мимо, господа!
В Божьем храме на Святую Троицу,
тёплой крови насосавшись всласть,
лобызаться к патриарху строится
по ранжиру
          рыночная власть.
У старух коротенькие свечечки,
прожигают пальцы до костей.
То ль серёжки, то ли слёзки с веточки
дорогих забрызгали гостей.
Дорогих,
        ох, нищим по карману ли...
Не монетный - колокольный звон!
Не впервой торговцы в храм нагрянули,
позабыв, как выгнали их вон.

1993 г.

Не на Руси - у них на рынке.
Их реквием над нами спет.
Любой из нас, как жук на спинке,
гоняет свой велосипед.
Сложив сферические крылья,
как будто заперев сундук,
жмём на педали без усилья -
за кругом круг,
        за кругом круг...
На круг земной, на круг небесный,
на два тончайших колеса
распался механизм чудесный -
и правда бросилась в глаза:
страна, где доживут старухи, -
а деток хоть и не роди, -
где сто на спинке, что на брюхе
ползти,
      коль крылья взаперти.
Где наши предки жили-были, -
и Дом и Сад, то деревца,
купили,
      продали, 
             купили...
Любой сошёл за продавца.
Товар-то, братцы, неприглядный -
Русь, потонувшая в дыму!
Хоть дым отечества - бесплатный, -
да только нужен ли кому...

Нашествие крыс на Москву - из подполий и нор.
Лужковский фашист не пускает молиться в собор.
Одетое в серое - не существо - вещество.
Нет, это не то вещество, страже не до того.
Крысиную мимику не у хозяина ль раб перенял?..
Святый Отче наш Сергие! - ты от орды нас не раз уже оборонял!
Я по улице Сергия, по такой безлюдной на вид,
прохожу, ощущая, как невидимый воин незримого змия язвит.
К серой нелюди сытой на пыльном, но хлебном посту
подойдёт старичок да и молвит - как бы в пустоту:
- Не боишься! - святая земля под тобой загорится, гаси не гаси, -
да как встанут на цыпочки белокрылые церкви Руси!
Да как дети, старухи взойдут по пологим лучам
ко лазоревым цветикам, ко лазурным Господним очам...
Обувайся, дружок, хоть в сафьянный, хоть в кованый свой сапожок, -
от дубинки резиновой на согражданах вспомнишь ожог!
Строго так старичок говорит и молитву творит...

- А святая земля, Святый Отче, дотла не сгорит?

Но горит старичок и светло улыбается мне из огня:
- Не золу, чай, не уголь обрящете после меня...
Так вовеки гореть, как вовеки друг друга любить!
Не дают нам друг друга любить,
                            пора в колокол бить.

8 мая 1993 г. Андроников монастырь

На Красной площади гортанно и картаво.
Что за орава, Господи, свят, свят:
то ламы в рыжем, и бубенчики звенят,
то пасторы метут сутанами до пят.
А Русь как не жила - тысячелетья коротала.
Загородить - и сладить с ручейком
старух и отроков с глазёнками льняными.
С утра течём в обход, путями потайными.
Дошли до точки!
                ... точки с рычагом.
Ты мне опора - я ещё кому...
Не оборвался б ручеёк в овраге.
Пусть шёлк не я - согласна на канву!
Пусть только вышьют Невского на флаге!
Хоругви, и восьмиконечные кресты.
Тех, мёртвых, семеро - да нас с тобой не густо...
Так от кого ж, коль свято место пусто,
на Красной площади кордоны и посты?!

На Красной площади брусчатка - из сердец.
А мы умишком ширше пораскинем:
пока всю Русь не вымостим, - не сгинем!
А там и света
            ихнего 
                 конец...

19 мая 1993 г.

1.

Твёрдый город - двухэтажный.
Белый город - Ярославль.
В синем небе змей бумажный.
А до неба - доросла ль?!
В детство впав, как будто в реку,
знающую куда течь,
стану ль современной греку
древнему? -
          о чём и речь.
Посреди убийц и татей,
продавцов, купцов, расстриг
как не стыдно быть дитятей!
Неприличен первый крик.
И когда о том грустится,
что уже ты не дитя,
стыдно,
      и при всех креститься,
в церковь Божию войдя...
Стыдно быть бараном, бяшей,
ахнуть, варежку раскрыть:
белокаменный, лебяжий
пух
  научит нас парить!
Ярославля тонок профиль.
Меж двух рек, как на руках:
лоскуты покатых кровель,
маковки на берегах...

2.

Церковь Богоявления, обсаженная геранями,
розовые кирпичики, от жаркого цвета тесные.
Моются-умываются, журчат голосами ранними
то ль серенькие воробушки, то ль сами силы небесные.
Пахнет горячим хлебушком, - тетушкам не до булочек.
Колют дрова во двориках - солнышки на топориках.
Ластится к главной улице кривенький переулочек...
Но хватит нам прозябать с тобой в хладнокровных историках!
Как жару тесны кирпичики - так Богу часы музейные,
Всюду живого, кровного родинки и отметинки.
Платок повяжу, в рубашечки нарядимся бумазейные -
да и в церковь Богоявления к ранней взойдём обеденке.
Станем молиться-кланяться: - Нас не остави, Господи, -
храмики пятиглавые, домики в три оконышка,
душеньки наши душные - в чернилах, саже и копоти,
реченьки наши - стёклышки аж до самого донышка!
Носики в тайну Божию сунут науки точные.
Вспыхнут твои кирпичики, церковь Богоявления!
Но - по Руси по матушке реки текут проточные,
может быть, ради нашего, Господи, обновления?
Церковь Богоявления, обсаженная геранями,
вся заиграет гранями на солнышке да на вёдрышке.
... Трамваи ль перекликаются с церквами звонками ранними?
С неба ль на землю падают голубиные пёрышки?..

3.

То ли йодом пахнут водоросли,
то ли воздух перегрет...
Бережок пологий Которосли
свёл тоску мою на нет.
Мы и врозь не одинокие:
с нами Бог и Дух Святой.
... Вмиг восьмёрки босоногие
наполняются водой!
Я пошлёпаю по отмели,
за ракушкою нагнусь.
А что друг у друга отняли -
я за тем и не гонюсь.
Кто при ком - а мы при истине.
Жизнь не так уж и глупа.
Сохнет возле бывшей пристани
нашей лодки скорлупа.

4.

Покосился дощатый сарай.
На топор покосилась старушка:
как он - вжик! - молоком через край
побежала кудрявая стружка.
Ловок плотник, и липа в цвету,
и опять молодые в фаворе...
А зато - всё у ней на виду, -
а сама незаметна в растворе.
Растворили её воздуха,
за зелёными - синие дали.
Как морщинистый лист лопуха
стала, - только её и видали!
Мёртвых рук древесина, шафран,
да лицо от улыбки рябое,
и уже не из собственных ран -
та свекольная кровь зверобоя...

5.

Грешнево, ты ли греховно?
Кто только не наплетёт...
Пряжу небесного овна
солнечный дождик прядёт.
Где-то за липами, в школе,
птичьи журчат голоса.
Льна синеокое поле - или уже небеса?
Все окоёмы и травы -
в шёлк, в непрерывную нить.
Предков, в чём были неправы,
будет кому обвинить.
Прялка устала от пряжи.
Пряха, лучину зажги!
С каждой пушинкою краше
волн травяных гребешки.
Хочешь - гуляй по полянам,
хочешь - на прялку глазей.
Пахнет грибами, чуланом
провинциальный музей.
И ничего так не жалко,
как - в уголке у окна
скалится мёртвая прялка
в космах линялого льна.
Сядет в гнездо аистиха.
Едет с княгинею князь.
рвётся не пряжа, а тихо
рвётся всемирная связь.
Впав в беспробудную спячку,
врозь по углам заживём, -
мёртвую пряжу, как жвачку,
прялкиным ртом зажуём...

6.

Тепло, горячо мне внутри этой снежной бури.
Сугробы по пояс меня в серебро разобули.
Я вязну, я висну на шее - сердись не сердись, -
а лучше в бурана бараний тулуп нарядись!
Где Лавры сквозь ветер и снег очертанья живые -
мне плечи твои словно башенки сторожевые.
В заплечном мешке что завязанной быть, что зашитой...
Кто скажет - обрыдло под стражей! - так я под защитой...
Внутри катастрофы и тысячелетнего царства
тепло и нестрашно и некогда - не до бунтарства.
Люби меня, милый, лепи из февральского снега!
Вернулись, - как две перелётные птицы из "Бега".
Вне мирозданья вся их беготня тараканья.
Внутри не грозит нам галактик, друзей разбеганье.
Им, до смерти юным, звоню я по памяти школьной, -
а отзывается праздничный звон колокольный!
... и дальше - над Лаврой, и дальше, по той же дороге.
Просторно, свободно - друг в друге, в отечестве, в Боге!
Внутри катастрофы, в серёдке порочного круга...
Хоть круг и порочный - а родина не центрифуга!
Да разве нам тесно в тепле материнского чрева?
Та липа в Тучкове - точь-в-точь родословное древо!
Из дерева всё тут - игрушки, избушки и шпалы,
и сердце по шпалам стучит, и в глазах защипало,
и дальше - за Ярославль, в Кострому, но и за Костромой
ещё не кончается Русь, едем, едем домой...

июль 1993 г. Ярославль

Дом, спасший и душу и сердце мне, -
весь в щёлочках, норках, пазах,
в шкафах со стеклянными дверцами,
в настенных, напольных часах,
в укромных запечных уголышках, -
а в настежь раскрытом окне
я вижу, как банки на колышках
калятся в небесном огне...
Но что мне до вишенья спелого,
до солнечных окон в дому:
со света, как со свету белого
сживает - в кромешную тьму.
Там звуки, лишённые облика,
и кованый заперт сундук.
И лёгочный, лёгкий, как облако,
там дедушкин спеет недуг.
Туда не пускают, летального
исхода ждут с часу на час.
А смысла-то детского, тайного
никто не постигнет из вас!
А дедушке что ж, безответному, -
крыло примеряет к плечу.
Украдкой прильну к нему, бедному, -
и вместе с ним в небо взлечу...

Во мне бабушка-хлопотунья
топит печку, длит пыль-жар.
... Пляшет в юбочках петунья.
Золотой, как солнце, шар.
Мне на бабушкиной клумбе
век расти - не дорасти
до такого фильма в клубе,
что - пусти меня, пусти!
Но пускают только взрослых.
Взрослых - жарить да палить!
А нам, деточка, на козлах
во-он то брёвнышко пилить.
Пилим-пилим, колем-колем -
да и на зиму в сарай.
... Смажем горлышко люголем, -
да и больше не хворай!
Вперемежку - ласки, таски,
сказки - вкусным говорком.
А в кино загнут салазки, -
да и с горки кувырком.
Зал затопает в восторге,
позлорадствует слегка...
То ли дело - с белой горки -
лебедем под облака!

В добрых бабушкиных сказках
перемалывались беды
в белолицую муку.
Озирались людоеды,
разорялись - ой, батюшки-светы!
Ой, русью пахнёт, не могу!
К гостю передом, к лесу задом, -
но хоть стучи, хоть не стучи:
глухой дедушка на печи,
а в печи сидят калачи,
а под ковриком полосатым
у нас спрятаны ключи.
... от избушки под коньком
с уютным огоньком,
от радости без причины,
от кручины ни по ком,
от её очей льняных
и от Божьих тайн иных...

В добрых бабушкиных сказках,
в её молитовках ночных...

Поспать ещё часок -
из-за больной желёзки...
От глаз наискосок
засахарены слёзки.
И слюнка изо рта -
на тёплую подушку.
А бабушка с утра
печёт, печёт ватрушку.
Так пахнет творогом
и праздничной ванилью,
что даже в горле ком!
... в подушку же и вылью.
Как я ни молода,
а осенит догадка:
тот мальчик изо льда
ещё поплачет сладко!
Скажу: считай сестрой,
женой - иль так, подружкой, -
а мне бы стать сырой
от слёз твоих
          подушкой.
Чтоб на исходе дня,
за час до полудрёмы, -
всю-всю печаль в меня!
Все молнии и громы!
Я пух тебе, я дух
замученного тела,
и бодрствовать до двух -
моё отныне дело.
А в пять опять...
            Проспать
не бойся,
      коль на страже
та, что и не обнять:
вся-вся в золе и саже...

Последнее солнышко - не косое.
Крылечко мытое, тёплое, босое.
И в самом деле, на что ему коситься? -
загорелый мой, сладкий, весь в соломенных косицах, -
вылитое солнышко, яблочко наливное.
До угла сарая освещение дневное.
Пахнет розовыми флоксами, завиваются вьюнки.
Умывальника в малиннике трамвайные звонки.
Огородных тропинок шустрые кружева.
... до угла сарая, пока бабушка жива.
До угла сарая, пока солнышко на крыльце.
Поцелую солнышко на круглом лице.
Я почти что бабушка, пора меня косить.
Но как бы мне бабушкину хитрость раскусить:
всё бельё перестирать, посуду перемыть.
На малиновом закате лучи распрямить...
Ах, лучи мои косые, искоса гляжу.
Угощают пряниками - назло корочку гложу.

Памяти В.Сергеева



1.

Берёзовый, сухой, колючий ветерок.
Что шепчешь мне весь день неведомо откуда?
Колючий и сухой, заполз под свитерок,
и если не любовь, то верная простуда.
Нет, я не простужусь, а лучше устыжусь
того, как на плаву старательно держусь.
Кто руку мне подаст, кто за волосы схватит -
да в лодку, как мешок, да от стихов отвадит...
У шёпота, у губ - берёзовой коры
документальный цвет, и плоть уж на отлёте.
Ты видишь со своей заоблачной горы:
я на Оке с чужим, как цапля на болоте?
Не смерти избежав - единственной любви, -
на чём я строю храм!
                  А вру, что на крови...

2.


Я упал - посмотри в эту высь...
В.С.



Сразу стало светло и просторно.
- Кто идёт? - Да хоть кем назовись!
Прорастают небесные зёрна -
птицы, камнем упавшие ввысь.
Тот, кто нас с тобой птицами создал,
не заманивал ввысь калачом.
- Кто идёт? - вопрошает апостол -
и на дверь налегает плечом.
Я тебя проводила до двери,
я домой пустырями брела.
Воздают - по любви и по вере,
и выходит, что недобрала.
Мой отпетый, мой ласковый грешник!
Потому и приветил Господь,
что любил твой непрочный скворечник
и твою перелётную плоть...

3.

То в ярость, то в нежность впадал - ритуал!
Велосипеда не изобретал,
а может быть, даже и книг не читал -
Бог знает, где их покупали, -
про то, как из чаши один отхлебнул...
Ты просто собаку ботинком не пнул,
вот только любимую глубже копнул,
чем этакий клад закопали.
Я рада, что больно, что выступит кровь,
что вправе ругаться и дуться свекровь -
и мать бы с отцом осерчали!..
Но кто же печали мои утолит,
когда ты в пространстве рассыпан, разлит,
когда на родимой земле мезолит?
И - снова,
          и Слово вначале!

1989 г.

Тот ли свет от камешка, этот свет...
Кто дарил мне перстенёк, того уж нет.
Перстенёк на глиняной, в трещинках, руке.
Златоглазый камешек в ободке.
Ни слезинки, жёлтенький, не смигнёт,
в горечь горькую ресничинки не макнёт.
Сохнет плач мой жалобный на корню:
улыбаюсь, милого не корю.
Ох, не тот милый!
             ... не тот, так другой.
Разлюбил? -
        с бережка помашу рукой.
Плыви, плыви, золотко, не тони!
С перстеньком останемся - не одни.
Кто его на память мне подарил,
тот чужого загодя обдурил.
И не твой глазок - что солнышко, майский мёд,
на меня на ненаглядную глядит - не поймёт:
охота ей, дурочке, плакать-рыдать,
с кем попало зимушку коротать!
Ни времён года, ни ночей-дней -
там, откуда бабушке с дедушкой видней.
Утешают деточку: - Пройдёт, ровно корь, -
поставь в стакан веточку - летечко ускорь!
А мы тебя, промокшую под сереньким дождём,
с перстеньком на пальце безымянном подождём.
Перстенёк на глиняной, в трещинках, руке.
Златоглазый камешек в ободке...

1993 г.

Свет-космея на школьном дворе,
а я думала - кассиопея.
Кыш, космея! - воздушного змея
запускаем на школьном дворе.
Семь,
    космея,
          звонки-позвонки
меж лопаток - подобие змея.
Оторвусь, развязаться не смея.
И для змея-то нитки тонки.
Космосмея, астральный цветок.
Наконец-то в себе разглядела
я космею - астральное тело,
завихренье, загиб, завиток!
В покидаемом наспех добре,
в мёртвых крылышках, спинках, травинках,
в бересклета гранёных кровинках -
куст космеи на школьном дворе.
В наилучшей летальной поре -
не космея, а кассиопея!
О растеньях сужу по себе я:
сурсум корда!
            Воздушного змея
запускаем на школьном дворе...

1989 г.

И разлюбишь - с ума не сойду.
Биться оземь, лицо своё выпачкав?..
От космеи воздушно в саду,
точно ходит космея на цыпочках.
Я, конечно, насквозь не свечусь,
хоть и выгляжу странной и бледною.
Я ходить у космеи учусь
женской поступью - лёгкой, бесследною.

1.

То ли радости виновники,
то ль печали - не поймёшь.
"Поющие в терновнике" -
на прилавках книгонош.
Ах, в терновнике воистину
дело близится к венцу!
Тенисто и таинственно
тёрн мерцает сквозь пыльцу.
Кто счастливые любовники, -
но лишь мученики мы:
в полдень прячемся в терновнике
от спанья, как от чумы.
За кустами низкорослыми,
в рубашечках до пят...
То-то нам беда со взрослыми,
днём и ночью спят да спят!
А к нам ягодки привяжутся,
оскомину набьют.
С перекосу-то и кажется,
что в терновнике поют.
Сядем рядышком на корточки,
станем в косточки играть,
фиолетовые мордочки
о подолы вытирать...

2.

Как обижусь на Кольку! заплачу как!
Да и дело с концом.
                Без конца -
только день, только тропка в "калачиках" -
детский овощ, вкусней огурца.
Без конца - ожидание праздника,
пароходный гудок наяву...
Ах, я Кольку прощу, безобразника,
и на пристань с собой позову.
Я отцу не скажу про обидчика.
А чтоб сладкую радость продлить, -
мы гостинцы, в подолах из ситичка,
станем с Колькой сначала делить...

Смородина смотрит, смиренница,
чуть что - и глазами стрелять.
И ходит кругами вареньице,
и вот уже пенки снимать.
Все щёки, носы перемазаны.
Уж таз оттирают песком.
И осы все перепоясаны
тугим золотым пояском.
Считаемся братьями, сёстрами -
кисельной роднёй водяной.
Но - светлыми глазками вострыми
как в мир вдруг заглянем иной!
За сад с полосатыми осами,
за грушу с овальным дуплом...
Не жжёт нас лучами белёсыми -
пропитанных светом, теплом.
Свои! - ни чужого, ни дальнего
в щебечущей стайке детей.
И лучше исхода летального
под занавес что ни затей...
Вдруг вспомнится узкая лавочка.
Я птичку леплю из репья.
По-птичьи я девочка-ласточка -
ты мальчик с лицом воробья...

В бою с возлюбленной свободу добывал:
с коня
     копьём
          змеюку добивал!
В долги не влез, и Божий дар отверг.
Что ж в чистом поле личиком померк?
На лебедино выгнутом коне
стал неотвязно думать обо мне...
На все четыре распахнулся белый свет.
Какой тебе ещё свободы и побед!
Но спотыкается конёк твой и храпит.
Из круглой тучки майским дождичком кропит.
Так пахнут пыльные горошины дождя,
что не взрослеет и не старится дитя.
Ах, только в детстве нам свобода не нужна:
сыночек ластится, и матушка нежна.
Лишь за житьё-бытьё в том терем-терему
никто из любящих не должен никому...

Вы тоже в карете
помчитесь на бал...
Песня



По солнечному зайчику на обоях,
по детской радости с утра
я так соскучилась, что сердце в перебоях, -
и мне помочь бессильны доктора.
А под подушкой в день рождения подарок,
как тайна Божия - её не разгадать.
И семилетний плачет перестарок,
что позади любовь и благодать.
А в сорок сему уже и плакать поздно,
и я смеюсь от радости, пока
ты говоришь, что никогда в трёх соснах
и не плутал, и вот твоя рука...
Пока я трубку не кладу, пока я
ещё во сне, как в комнате, с тобой, -
ты говоришь мне: - Благодать какая! -
про лоскуток окошка голубой.
Из лоскутков все Золушкины платья.
... и говоришь: - Поедем-ка на бал!..
В том, что есть место, где все люди братья,
никто б нас больше не поколебал.

Друг в друге, разлюбив, копаться,
за паутинку потянуть...
По мне любить - в росе купаться,
в печали чистой потонуть.
Ни веса, ни инертной массы.
Любовь пока жива - права.
Так по утрам сгорят алмазы -
и
 змейкой
        по ветру
                трава...
Туда-сюда, не чуя боли, -
а всё же с места ни на шаг!
Любовь не перекати-поле,
не в прах истоптанный большак.
Уйдёт - и, неисповедима,
вернётся через полчаса.
Горит без пламени, без дыма
та семицветная роса.
Обводкой радужною кружев
поверх смородин и малин
любуюсь, тайны не нарушив, -
да верю, что Господь един.

На Самотёке в переулке...
Песня



Самотёка то, что само течёт.
Лечь на спину - и само течь...
Самотёка твоя, пусть моя не в счёт,
не об этом отныне речь.
Самотёка пахнет бензином и
пыльным дождиком - горсть драже!
Уродились с тобой разинями
на заоблачном этаже.
Все толкаются, место людное, -
а нам,
    ласточкам,
            нипочём.
В мире что-то есть абсолютное,
    только кажется, что течём.
Лечь на спину...
               Я в небо падаю!
Я описываю круги
над любым, кто гребёт лопатою
поперёк судьбы и реки!

1988 г.

1.


А на Чудовке до сих пор...
Песня



На Троицком подворье 
                  ангелы живут.
Ты думаешь, 
        над маковкой облака плывут?
Над тонкошеей маковкой, не церковь - рахит..
Что ни власть, к рукам прибрать норовит.
Как в церковь беленькую, в тебя стучусь.
Столько лет отсвечиваю - не свечусь!
А нет чтоб в руки даться тому, кто обожал,
нет - с ангелом остаться, - на Чудовку сбежал.
Чудо чудное на Чудовке, полоса чудес.
... ни Чудовки, ни ангела, лишь пух с небес.
Ни Чудовки, ни Пречистенки, Русь и ту обзовут!
А на Троицком подворье ангелы живут.
Затеплит самый маленький,
                       кто в гости ни нагрянь,
в окне цветочек аленький
                       по имени герань...

2.

Как не завидовать - почти что небожителю!
На горке Троицкой твой бывший дом-корабль.
Уж круглых окон нет, и я пришла к Святителю,-
не бойся,
        не к тебе,
                 об дверь каряб-каряб...
Тепло и свет молитв - всё в целости-сохранности.
Я на тепло, на свет - а не в огонь, во прах...
А что ромашки рву, так все мы не без странности,
а странников любил опальный патриарх.
Я посижу, пока обедают строители,
на погнутой доске - в тоске не по тебе.
Сокровища твои? - глаза б мои не видели,
как трое - А и Б - сидели на трубе!
А что ещё, - любовь в уютном школьном дворике?
На ёлке ватный гном, на фуксии балет...
Ах, детства своего, любви своей историки -
всего, чего уж нет,
                 простыл и след,
                              привет...
Моя любовь прочней: к небесному цикорию,
к купанью воробьёв в полуденной пыли.
Тебе не ко двору - гуляю по подворию.
Тепло мне и светло, хоть всю испепели!

1992 г.

Я думала, ромашки для гаданья
на горке Троицкой так дружно расцвели, -
а и сама-то горка - для катанья
на санках - в снежной и завинченной пыли.
А чуть потеплеет - с неё ручьи стекают
и говорят на ручейковом языке,
и хоть какого-нибудь моря достигают:
рука в руке да хлебец в рюкзаке...
А как быть с милой - мне ль тебя учить, -
на ней худые квакают сапожки, -
как босы ножки ей не замочить:
вода и вдоль и поперёк дорожки!..
Через ручей, не тяжелей пушинки,
дотронься только - и легчай, лети!
Но пережатой нет, не выстрелить пружинке.
Прошу ромашку: - Погадай!
- Позолоти...
Я думала, так много для гаданья
на горке Троицкой
ромашек расцвело.
А это после кругосветного скитанья
к подворью Троицкому странниц привело.
Идут и кланяются, в беленьких платочках.
Ты их на тёмное гаданье не сбивай,
и, прикусив язык на рытвинах и кочках,
чти тайну Божию - на Бога уповай!

1993 г.

Белый старец над отроком с Троицей в лёгких руках.
Синяя туча над старцем, заботливо никнущим к отроку.
То старец, то отрок затеплится в полуслепых стариках,
через дорогу ведомых прохожими под руку.
Белые старцы голубят в притихшей, присевшей душе
отрока с Троицей в лёгких руках - на весу, на лету.
Светлые отроки в нас разрушают пустые клише,
всё понимая буквально - и с совестью в ясном ладу.
Будем сначала с тобой мы, с утра, с приоткрытия глаз,
с рукопожатья в горячей постели - почти колыбели -
зваться по имени - так, будто Бог сотворил ещё раз
небо, и землю, и всё, от чего мы вдруг оторопели.
Оба падаем навзничь в траву и пасём облака.
Перетекают холмы, поколенья, дремучие овцы и козы.
Как мы дышим неровно, слегка!
                      ... А заводим речь издалека,
- чтобы нам не взглянуть друг на друга зеркально иль косо.
Между детством и старостью как бы и возраста нет.
Нет ничего, что сегодня, сейчас сквозь само себя длится.
Звякнут в куртке ключи, станет плоской чеканка расхожих монет.
Нам хватает на хлеб, на ночлег - и да светятся руки и лица!
Весь приподнятый Радонеж рад нам - а мы, у судьбы в дураках,
рады вёдру на пасху, кагору и сладкому творогу,
белому старцу над отроком с Троицей в лёгких руках,
синей туче над старцем, заботливо никнущим к отроку.

1989 г.

Жизнь не в том, что в ней злого и хмурого,
          не в пиковом моём интересе,
а лишь в том, что на пасху из Мурома
          ты звонишь мне: - Воскресе, Воскресе!..
Льются с неба твои колокольчики,
          льётся колокол медный и бронзовый.
Все уколы гордыни - укольчики -
          утром лес укачает берёзовый.
И не стоит жалеть о содеянном,
          ждать, что вдруг пониманьем порадуешь.
В этом мире, не нами затеянном,
          хватит с нас и дороги на Радонеж...

1990 г.

Светлый Радонеж, окрестности
сентябрьские - насквозь...
Эта сладость неизвестности,
это - встретимся, авось!
В небе тучки пятиглавые,
синева по сторонам.
Может быть, ещё поплаваем
по холмам, как по волнам.
Так похоже на дыхание...
Но,
  кораблику вослед, -
жарких зарев затухание, -
ты плыви, плыви на свет!
Свете тихий, свете-Радонеж,
      свет над собственной бедой...
За какой ещё ты ратуешь - 
всею ратию святой?
И, рассеяв опасения,
что не вечная краса,
нас ведёт любовь осенняя
сквозь леса
        на небеса...

1993 г.

Сегодня шуба не из барана
на мне, на пасмурной, - из бурана.
Почти что мёртвая, встав с одра,
на все четыре зальюсь с утра!
Какой живой он, какой он ласковый!
Как сторож, вокруг своей оси
ходи-притоптывай,
            ходи-приплясывай,
ходи - и лишнего не проси.
Всю ночь мне шептали шутя: - Сокровище...
А думали - баба, ого, с коровищу!
А сторож - тот стряхивал снежок с рукавиц,
перед сокровищем падая ниц.
Захожено на сердце - да сверху завьюжено,
и что ни слёзка из глаз - жемчужина.
Не столько наплакано, что некуда деть,
а столько, чтоб сторожу в оба глядеть...

Три вербочки - в стакан с водой.
Вот-вот и Троица проступит
сквозь голубино-золотой
пушок.
      Свой жёлтый клюв затупит
птенец о скорлупу,
               на свет
из сумерек спеша пробиться.
- Подумаешь, какая птица, -
мне скажешь.
          Улыбнусь в ответ.
Я чисто вымыла окно
и вижу, что со мной случилось.
Темно? - как в первый миг в кино.
А падала? - летать училась!

1993 г.

Иней, клёны белокурые.
В комнатке белым-бело.
Точно мы набедокурили -
а нас ангел под крыло!
А и вправду, что за тягота,
на опавших лицах мгла...
Чай, любовь не волчья ягода,
не кощеева игла!
Дрыг у друга не на привязи.
Люб, - спасибо и на том.
Белый свет как есть без примеси.
Вся водица подо льдом.
Не журчит в раскосом жёлобе.
И, до будущей весны,
на свету исчезли голуби -
той,
    святой
          голубизны...

Чем лицо с утра ни споласкивай,
да на мне и лица-то нет...
Даже страшно, какой ты ласковый,
на войну, что ль, идти чуть свет?
Ах, любовь, заведёшь любого ты -
только Бог и знает куда.
Мне всю ночь рисовала проводы
прозорливая слепота.
Слепота ведь, - а нет чтоб глюками
в красно летечко заманить!
Замотала шарфами-вьюгами,
а на спицах всё тоньше нить.
И всё тоньше мой сон, тревожнее,
и порвётся вот-вот... вот-вот...
У разлуки сходство с таможнею,
подпирающей небосвод.
И не ты мне, а голубь горлице, -
но одна у волн частота:
на душе, как в прибранной горнице,
голубиная чистота...

Не проснулась в Воскресенье Светлое -
а воскресла, и свободна, и чиста!
Целый день живу, не жалуясь, не сетуя
на несенье в гору тяжкого креста.
Стоит только крест свой не оплакивать,
с ним, единственным, лопатками срастись, -
станет душеньку баюкать-обволакивать
форму волн морских имеющая высь.
Станет ласточку, как будто бы распятую,
а на самом деле - настежь, на лету, -
в небесах раскачивать. И падая,
ни во что я кроме детства не впаду!
Пахнет морем в школьном дворике, и летняя
к дальним странствиям под ложечкой тоска.
Моя первая любовь, моя последняя -
к Богу, а не к изваяньям из песка!
Сколь ни смыто их, ни заново налеплено
на пологом, босоногом бережку, -
но ни первая любовь не поколеблена,
ни последняя, - не бойся, не сожгу!
Сине море меж Арбатом и Остоженкой.
Школьный дворик твой подобен кораблю.
... лишь затеплю свою свечечку пред Боженькой,
твой
    святой водой
                кораблик окроплю.
Ни обиды, ни проклятия подспудного,
на дружочка - ни капканов, ни облав.
Сладко ветра пожелать тебе попутного,
ничегошеньки себе не пожелав!

1993 г.

Какой трезвон по воскресеньям!
И в клейкой зелени возня...
Не птицы голосом весенним,
а ангелы зовут меня.
В картофельных глазках подвала,
бессильно слепнущих на свет,
я столько зим отзимовала,
что мне уже не хватит - лет.
Зато слышней из преисподни,
с её совсем безглазой тьмой,
как в небе ангелы Господни
поют - и летом, и зимой.
От времени освободиться,
от "до"и "после" Петрова...
Эх ты, коленчатая птица:
отпел - и не расти трава!

1992 г.

На задворках белокаменного храма
огородный, воробейчатый уют.
Здесь лучи полуденные не в глаза, не прямо
бьют,
  а как воробушки,
              крошки клюют.
Посижу-подумаю: а мало ль дадено?
Любовь-то безответная теплится века...
Вон, сытые воробушки, только я, жадина,
не пойму, в чём смысл Божьего пайка.
Посижу-подумаю: куда девается
сине-зеленое из влюблённых глаз?
И какая на развалинах стройка затевается,
и какой толщины кирпичики меж нас...
Ах, синее, зелёное никуда не денется -
забежит за тучку, за муромский лесок.
Привстаёт на цыпочки моё растеньице -
в соломенных ресничках глазок-колосок.
За глухую, крепостную, зубастую стену,
за свою матерчатую, кукольную плоть
загляну, как нитку в иголку вдену:
так светло, что не больно пальчик уколоть!
Посижу-подумаю: моё ты солнышко!
Солнышко-вёдрышко, завтрашний денёк.
... наклоняли вёдрышко, не видали донышка.
... как завтрашний денёк
                      по усам потёк.

Май отмаюсь - и свободна!
... синий шёлк в иглу вдевать,
крепко сшитые полотна
свежим ветром надувать!
Надоело ткать - и тотчас
распускать, 
   и снова ткать,
на тебе сосредоточась,
течь - меж пальцев протекать.
День за днём ли, год за годом,
постарев лицом, душой,
к покосившимся воротам
подбегать - а там чужой.
Загостился же, однако,
у заморских див и краль.
И ни весточки, ни знака,
что вот-вот он, твой корабль.
Кораблей по синю морю!
Век палить - не попалить!
... Мне бы в лодке речку Ворю
сверху донизу проплыть.
Вдоль неё пейзажи - наши.
И -
  не поперёк, а вдоль! -
сладко пить из горькой чаши
одиночество и боль.
По теченью, без усилья
плыть,
    мне некуда спешить,
за спиной,
      как будто крылья,
вёсла мокрые сушить.
Был да сплыл, - эх, свет мой ясный!
Шелковиночка тонка.
Ожиданья труд напрасный,
гусли ткацкого станка.
Гусли-лебеди над Ворей
треугольником летят.
На земле цветёт цикорий,
с неба ангелы глядят.

Лежу как бы на дне корзинки,
отцом сплетённой из лозы.
Вон речка - в шёлковой косынке,
а вон две синих стрекозы.
Всю с перламутровым отливом,
горячий спеленал песок -
и только ветерком бодливым
мне студит щёку и висок.
Шуршит, поскрипывает, гнётся,
но не ломается лоза.
... Вдруг лодка к берегу приткнётся -
как,
  помнишь,
      по пятам гроза?..
В обнимку переждут ненастье,
и ночь, и всякую беду -
и по теченью вниз.
          Вот счастье -
быть у реки на поводу!

август 1992 г. Павловский Посад

Под перламутровыми тучами
себе мы кажемся летучими,
звеним овсяным серебром.
А пахнет первым сентябрём.
И пахнет преющим игольником.
Паук по воздуху снуёт.
И каждый робким-робким школьником
себя в любви осознаёт.
До старости, до бледной немочи
всё второгодники и неучи,
азы бы только повторять,
да пальчиком бы по букварику -
как с лодки в чистую Москва-реку
в Тучкове
        с головой
                нырять!..

А Ален Бомбар в лёгкой
лодочке...
Песня



Ищешь повода? - вот тебе повод:
телефона оборванный провод,
затяжное ненастье в окне.
Переплыть бы и лужу, и стужу,
правду горькую - шерстью наружу, -
да бумажный кораблик в огне.
... всю мне правду в глаза - чтобы знала!
Чтоб не путала стенку с лаптой!
Как рукой чтоб любовь мою сняло -
заодно со святой слепотой!
Но - твоё ль рукоделье, тебе ли
переделывать светы на тьмы...
Надо мной поднялись, потеплели
небеса на исходе зимы.
То ли оба мы нищи и наги,
то ль душа свою плоть изжила,
то ли я корабли из бумаги
для какого-то таинства жгла...

Нелюбимая, чужая, ненастная...
Но выходишь из метро - и опять:
церковь в Ясеневе ясная-ясная.
В оба колокола звякнуло в пять.
Небоскрёбы с плоскими крышами,
пред малюткой,
        поприсели пред ней.
Не оставлена я силами высшими,
и тебя мне разлюбить всё трудней.
Говорю себе: не плачь - не отлынивай
от любви,
      хоть только эхо в ответ.
... Вместе с эхом звон почти что малиновый,
и малиновый на стёклышках свет.
От ненастья - ни дождинки, ни лужицы.
Лишь малиновый закат в пол-лица.
Знал бы ты, как сладко старшего слушаться
да Небесного
            бояться 
                   Отца!..

Словцо в подснежниковом обмороке - Талицы...
То шло к рукам - а то из рук всё валится,
и тянет на какой-нибудь вокзал.
Ведь Талиц множество в Московской области, -
с любого, а? -
          я вся свечусь от доблести
не поминать, что суженый сказал.
То и сказал, что кругозор мой суженный,
что никакой он никому не суженый,
и что ушли все наши поезда,
что я в хозяйстве - ох, невыносимая,
что лучше крест, чем эта, негасимая,
звездым-звезда! -
            а через час узда...
а всё-таки я в Талицы компанию
себе найду! - тогда хана копанию
в своих подземных сущих пустяках.
В тех трёх ручьях уж и водица пресная,
к тому ж звезда - явление небесное
для тех, кто прозябает в пастухах.
... как ты сидел на полусгнившем брёвнышке, 
как подошли овечки да бурёнушки.
Тебя кормила щавелем с руки.
От смеха лица круглые и красные.
У нас с тобой пути крестообразные -
у тел небесных кольца и круги...

Темным-темно ли в полночь совью,
молчишь ли, помысел тая...
Но постигается любовью
простая тайна бытия.
Вот почему ты мне понятен.
И знаю: несмертельна боль,
когда поверх свежайших ссадин
ещё и соль,
      ещё и соль...
И, на чужой души потёмки
не сокрушаясь ни на миг,
читаю, сквозь кровоподтёки,
Святого Духа черновик!
И ни обманутым доверьем,
ни лаской, пролитой в песок,
не попрекну тебя, - преддверьем
был нашей близости часок.
В той комнатке помешкать не дал,
до моря синего доплыть...
Сам о себе не знал не ведал -
и не спешил перебелить.
На старой скатерти мережка.
В окне неторопливый снег.
И в самом деле, что за спешка
в любви, рассчитанной навек!

апрель 1993 г.

На перевёрнутой лодке...



На твоём огороде, на куче сырого песка,
мать-и-мачехи распластались серебристые летучие мыши.
Только то и растёт на твоём огороде, что свыше
достаёт: по твоей перевёрнутой лодке тоска...
Когда вместо морковки и лопоухого, в оборках, салата
за перевёрнутой лодкой, в сладкий жар меж грозой и грозой,
в зверобое журчит, закипает кипрей, а маслята
душно печкой пахнут, домовито - козой-дерезой.
Так близки - до тоски! - на кипучей, трескучей поляне,
и так сладко горчит молоко допотопной козы,
что мы всё ещё там, и всё те же - древляне, поляне, -
и танцуем от печки, любви повторяем азы.
И - шелковые травы в шалаше на твоём огороде.
Чай, не ради морковки тебе огород городить!
А что было бы с лодкой твоей при ином повороте
той,
  в кувшинках,
            реки, -
                как о том нам судить да рядить?

август 1993 г. Павловский Посад

Я и не знала, сколь на свете ни живу:
в мой день рожденья рвут целебную траву.
Но ведь не зря я, убегая на луга,
в тот день жемчужные низала облака.
И было сухо, было солнечно весь день.
Пыльца медовая, чуть таволгу задень.
Цикорий, донник, колокольчик, василёк...
Ах, как тот берег всё ещё далёк!
И перевёрнутая лодка на траве
мне не видна ещё, лишь ветер в рукаве!
На всех летит мой сарафанчик парусах!
Но - тихий ангел караулит на часах.
Чтоб ни морщинки, ни печальных новостей.
В мой день рожденья полна горница гостей:
ромашки, клевер, повилика, иван-чай, -
а я их - ох, с утра до ночи привечай.
А ночи всё ещё в июне коротки.
А семена ещё не кажут коготки.
В дверях не висну, не цепляюсь, не держусь.
Ещё в такой ли сарафанчик наряжусь!

29 июня 1993 г.

На языке наших самых дешёвеньких, погнутых свечек
поёт каждый кирпич, каждый луч сквозь высокое, как голубь, окно.
- Превратимся в кузнечиков, мама? - спросил не кузнечик ещё - 
                                                   человечек.
- Не умрём, - говорю, - превратимся, и всех превратим заодно.
Что нам, жалко, - пою, в "Отче наш" благодатно впадая,
в сине море волнистого ладана лодку столкну.
За нас нынче заступится ангел мой тёплый - Святая
Ольга.
      - Ольга! - зову и взбираюсь с волны на волну.
И сама же себе откликаюсь, я одна в нашей узенькой лодке,
ни весла, ни реки - по теченью безропотно плыть.
Лишь солёные, горькие капли на щеках моих, на подбородке.
Море ты, а не ангел, - тебя-то мне чем утеплить?!
Плачет бедный ребёнок - не твой - посреди изнемогшего хора, -
и покуда поёт, заостряясь под куполом, плач,
обещаю, что скоро превратимся - на опушке соснового бора, -
а зелёнку на голых коленках хоть прячь, хоть не прячь.
На церковнославянском языке - колокольном, раскольном -
обещаю, что скоро - вот только своих соберём...
У нас времени нет, чтобы к Богу путём возвращаться окольным,
на весь запад прослыв и восток пустырём, пустырём...
Объясни-ка чужим тайный смысл лебеды - лебединый,
хлебный вкус её горький, небесный, двустворчатый цвет.
Знай твердят православным, что Бог, как и кесарь, - единый, -
или есть только кесарь - а Бога, товарищи, нет!

Аукаться с тобой? - всех мёртвых перебудим,
чьи кудри ветерок овсяный теребит.
На мать сырой земле былинным перепутьем
лежу - как будто позвоночник перебит.
На мать сырой земле, в обнимку с небесами,
но мне туда-сюда овсяный ветерок...
И смотрят васильки - не понимают сами,
как узкий взгляд на мир становится широк.
А просто будь - и всё! - явлением природы:
любовью, ветерком, серебряным овсом...
В воздушном корабле, набравшем обороты,
путь лёгок - а валун и вовсе невесом.

Идём Ковригиным, как будто режем на ломти
душистых, тёплых улочек, - ни крошки
не уронив, - так вот какой он, во плоти,
хлеб не един! -
          в цветных наличниках окошки,
гераней солнышки, какое ни гуляй
по деревенским улицам ненастье,
и смотрят из угла, чем ни заставь, ни засти,
Спас,
    Богородица,
              Угодник Николай...
О чём просить их? - пробил час благодарить,
что мы и в старости, под их присмотром, дети.
... играть в "разбойники",
                        друг друга обдурить, -
и "свете тихий",
              в угол встав,
                          уразумети...

Смотри, как яблони в неделю опустели.
А не скажу, что сделалось светло.
Смету с несмятой в полнолуние постели
я мёртвой бабочки глазастое крыло.
Мне ничего в пустом саду не жалко.
Кого он только пустотой не заразит.
Вон георгин осыпался, и палка
всему живому старчески грозит.
Над садом птиц! - не та ли это стая
из бывших гадких сказочных утят?
А занавески, в окна вылетая,
наверно, тоже за море хотят...

август 1993 г. Павловский Посад

Но в сердце не скудеет
нежность...
Ф.Тютчев



До капли выжатое лето.
С ресничек капает льняных.
И лишь на ветке бересклета
немного капель кровяных.
А воздух яблочный сытеет,
ни капли зря не пролилось.
В нас кровь по-тютчевски скудеет!
В нас осень светится насквозь!
В конце как будто бы в начале.
Вновь,
      птенчиком,
                рука в руке.
Вся сласть не в плаванье - в печали
о лодке, плывшей по реке...

сентябрь 1993 г.

В пространстве-времени любовь, как островок.
Откроем фортку, воздух всё свежее...
Ты думаешь, на волю твой рывок? -
но лишь верёвку натянул на шее.
А не ушёл бы - не узнал вовек,
какая это крепкая верёвка.
Пасла бы я тебя - хоть Божья, а коровка!
Но ты ещё и гордый человек.
Брось, возвращайся, свой чаёк допей.
Я потихоньку чашки перемою.
Устань,
      остынь,
            состарься,
                     отупей, -
авось, вдвоём протеплимся зимою.
А там весна, природа любит ритм.
К балкону липнет ласточка-касатка.
Как будто только что слетала в Рим -
и сразу дома мягкая посадка...

сентябрь 1993 г.

Что поделать с твоей красотой -
мотыльковой, летучей, пустой?
приголубить, пустить на постой?
... на плече друг у друга проснуться -
к разноцветной пыльце прикоснуться.
Дальше больше: в пыли потонуть -
в той дорожной, что сядет на лица, -
не успеть ни простыть, ни проститься,
за пустой рукавок потянуть...
Красота ли: целуя в уста,
вся в слезах, сожжена и распята.
Путь-дорожка, разлука, расплата.
Но для Духа исполненной Свята
перекрёсток лишь тень от креста!
Разойтись, чтобы шире обнять!
Прошлогодние крылышки настежь!
А иначе друг друга опять
до потёртого блеска заластишь.
До золы, а в ней ни уголька...
только что языком и не цокал,
восхищаясь битьём мотылька
в тесноте меж заплаканных стёкол.

8 сентября 1993 г.

В.



На фотографии любимое лицо, -
но и как будто бы из воздуха лепимое
на ощупь, наизусть.
                Неколебимая
сияет твердь сквозь завитое письмецо.
Всё сплошь в дурашливых кудряшках, писаря
так завивали буковку за буковкой.
Твоё сердечко очень схоже с луковкой,
а в нём стрела,
              и дата...
                  сентября...
Пустым-пустое, на словечке подловить
мне как-то даже не приходит в голову.
Пустое всё же безопасней голого,
и нам шутя привычнее любить.
Не сами ль в трёх соснах рубили вкривь и вкось.
От света слепнет поколенье поределое,
свой тащит крест на ощупь, на авось.
... но на твоих ладонях разглядела я
ромашек гвоздики, белевшие насквозь.
И тотчас крест уже не крест - окрест
взгляд возвратившегося жизнь спустя на родину.
На зависть вкусно "Левино" и "Родино"
ты произносишь в каждый свой приезд.
Не к тяжкому кресту, а к рюкзаку,
к ромашковым, ржаным, холщёво-васильковым
прирос ты небесам, - но журавлями за Оку
простёрт твой север, - и над полем Куликовым
ещё он длится, - вот и прибыло полку!
То шлем, то нимб - беловолосый мальчуган
то светлый воин, то суровый инок.
Над детской родиной то марсианский ураган,
то в солнечном луче пляс легкомысленных пылинок.
Коль лыжи ты востришь не в гости - из гостей, -
пора и мне обзаводиться лыжами.
А что дома с продавленными крышами...
топор за поясом, а в рюкзаке гвоздей!
... ромашек гвоздики, - Бог в помощь нам, и луг,
дремучий лес, случайные прохожие.
Но так похожа фотография на глюк,
что вдруг полезут мысли нехорошие.
Заплачу: горек репчатый твой лук!
На фотографии...

16 сентября 1993 г.

Всё небо, смазанное огненными кляксами -
и фаэтонами, и бричками-колясками, -
куда-то едет, движется, летит...
Так и земля, и наше тело тесное, -
ах, про него ли сказано - небесное? -
в нём пленный дух на корточках сидит.
И нет покоя ни во сне, ни в бдении,
ни в странствиях и ни в деторождении.
В косицы скатерть вся исплетена.
И на пороге не наобнимаешься,
а только лишь наплачешься, намаешься...
Твоя спина, как будто бы стена.
И ни окна, ни форточки, ни зубчика.
Опять в застенке у тебя, голубчика!
Мне в одиночке ночки коротать...
Ну что поделать с женщинами-плаксами.
На письма с фиолетовыми кляксами
не отвечай,
        - конвертов зря не трать.

Мне кажется, стоит прийти на вокзал
да ехать весь день в Петушки леденцовые, -
всё то, чего ты мне недосказал,
вдруг станет не нужно.
                  Перелицовывая
былое,
    дожить, пока Бог не призвал...
Всё было у нас с тобой - радость, печаль,
болотная ряска и тряска вагонная.
Такая в окне запредельная даль,
что как старина вся проступит червонная!
Со старой иконы смахнув новизну, -
с десятого века - деньки мотыльковые, -
с тобой намолчим не пустое, фольговое -
сердечное золото в Божью казну!

Обо мне эти клёны в окне.



Хоть бедствия неисчислимые,
быть может, суждены и мне,
но - в пламени неопалимые
два клёна в кухонном окне!
Хранит близ света и тепла меня
какая-то из высших сил.
Я и сама учусь у пламени
гореть, чтоб враг не погасил:
не жечь!
    А греть - так не бахвалиться
участьем в мировом добре.
Сиять, когда из рук всё валится,
в своём предзимнем сентябре!
У времени необратимого
спросить бы только об одном:
как с места не сойти родимого,
стать третьим клёном под окном?

Кто любит - тот, как дух, невидим,
и даст забыть себя навек.
Как в комнату войдём - и выйдем,
не набиваясь на ночлег.
Ни чаепитья под часами,
ни птички в терем-терему...
Про наше горе знаем сами
и не расскажем никому.
И в соснах век свой докукую!
Пусть сквозь меня, как сквозь стекло,
любимый смотрит на другую.
Вдруг их пути пересекло...

1993 г.

Все ласковей тебя явления природы:
то дождичек грибной, то заячий снежок,
малиновый закат, кропивший огороды,
и сена ворошок, и месяца рожок...
Уж лучше б ты у них любить меня учился,
чем бог их знает в чьих ходить учениках.
Давай начнём с азов: побил? погорячился? -
считай, что отогрел воробушка в руках!
Авось, переучу: вон речка, вон моторка...
Хоть бережок и крут - зато другой полог.
Машу тебе платком с зелёного пригорка,
как будто ты и впрямь настолько уж далёк.
Машу тебе, машу - при встрече, при разлуке.
Пишу тебе, пишу с чужбины письмецо.
Чужбина без тебя! - вся родина друг в друге.
Была бы птичкой я - давно б надел кольцо.
Что ль, вправду полететь? - преодолим порожек,
за коим страха нет, ни давки за столом.
Кого б ты ни любил - а птичке хватит крошек.
Тебе же и тепло под птичкиным крылом.
Давай сначала, а? - вернёмся с полдороги,
поняв, что не туда обоих завела.
Научат небеса, - как небеса ни строги, -
от них и ночь светла, и родина цела...

24 сентября 1993 г.

Плещет море-морюшко разноцветное.
От морской болезни личико бледное.
Моё море синее - твоё красное.
Всё у нас с тобой теперь разное.
По волнам по шёлковым кто куда...
Мелко плаваем, что речь - то вода.

Море-морюшко об Русь, горе-горюшко.
На копьё ли обопрусь, как Егорушка,
на весло ли, как та девушка в скверике...
Мне что в гипсе Русь - что в Америке.
А тебе, мой строгий-неласковый?
Чем теперь лицо ни споласкивай...
К бережку какому ни чалься,
как о Руси святой ни печалься...

Да, видать, отмылась в крови!
Из кафтана Тришкина знай крои!
твоё море красное - моё синее.
Гнём по линии с тобой, губы в инее.
Нас о милости проси не проси:
на святой побоище на Руси!

Море-морюшко, а в нём рыбка-корюшка.
Не размыкать по волнам горя-горюшка!
По волнам по шёлковым кто куда...
А уже закинуты невода.

март 1993 г.

Русь моя уходит в небо
и останется святой...
Песня



О смесь горючая, о помесь!
Кровь голубая - на крови!
Святая - ну так и опомнись,
своею правдою живи.
Не в кривде лобики бараньи -
друг в друге пробивают брешь.
Тебе ли добывать во брани
тот хлеб, который ты не ешь!
Из искры возгорится пламя.
Да разве же об этом речь.
О ставшее золой, углями
жаль крылья ангельские жечь!
Вольным-вольна на все четыре,
но,
  со свободою внутри,
витай в своём надменном мире,
ушибы от падений три.
В паденьях - кроткая, святая,
в терпенье - не в стяжанье бурь.
Летальный же исход твой - стая
церквей -
       под самую лазурь!
Не бойся головокруженья!
Земля уходит из-под ног!
Считай: земное притяженье
Господь преодолеть помог...

Заката язычок на кирпичах румяных...
Какие по Руси поминки ни затей, -
чем более на ней могилок безымянных,
тем памятью земля сытее - и святей!
На перелётных птиц обидой не вскипаю, -
а думаю - с небес им даже и видней.
Под сад, под огород, родимую, вскопаю, -
хоть вишенкой витать, хоть яблонькой над ней!
любовь моя тиха, и дух мой не заносчив.
Бог знает про меня и про святую Русь.
Спасибо, говорю, за все за дни за ночи, -
а плюнут в очи мне - рукавчиком утрусь.
Что толку горевать о плоти перелётной.
Земля и вправду пух - за мой оседлый дух.
Помнится лишь на миг сумою перемётной
пастушья сумка
              и
               кочевником - Пастух...

май 1993 г.

Влюблённым неслухам гуляется по линии.
Столбы, шаг в шаг, и провода, как овода...
Но пахнут горестью мимозинки полыни, и
друг другу в масть - полынь, и козы, и беда...
А поезда под вечер - с северо-востока.
Пока я чаши всей до дна не испила,
нет, не мешала мне железная дорога,
и только бабушка ночами не спала.
Луна каталась по затонам, по яругам.
Ах, бедной бабушке недаром не спалось.
О существе крылатом, но безруком
хоть ТАМ отбеспокоилась, авось!
И снова будто бы железо намагничено,
по шпалам топаю на северо-восток.
И спеет день, и покатилась земляничина,
и ночевать заманивает в стог.
Но я по шпалам топаю и топаю,
и не ловлю ворон по сторонам.
с зарёй вечерней, с Западной Европою
давным-давно не по дороге нам...

август 1993 г.

Срамота, выпадаю из хора,
ну к кому я в доверье вотрусь:
у армян и содом и гоморра -
а я слышу, как рушится Русь!
Не вопят её тёмные брёвна.
Одуванчиков липнет пыльца.
И дыханье как будто бы ровно,
только фрески спадают с лица.
Только речь вдруг пуста и бесцветна,
точно всю её выела ложь.
Чисто в горнице, в поле - бездетно,
и могилы распаханы сплошь.
Хоть бы рожь на них выросла, что ли,
хоть бы лес их прибрал - не беда.
Только учат нас, олухов, в школе,
что полезней всего лебеда.
... Плачут, стонут, рождаются горы,
а равнина молчит - умерла.
Об Армении все разговоры,
у Армении профиль орла!
Мир нагнулся к их каменной яме,
а мой ропот, как просека, прям:
у армян в непоруганном храме
есть во что ударять звонарям!
Десять лет мы помножили на семь,
спёк нас собственной славы зенит.
Русский колокол сбросили наземь -
и забыли, по ком он звонит.

декабрь 1988 г.

Детали, прятавшие главное,
отсохли,
      у всего внутри
свет - или тьма.
          Отныне явное
всё-всё, на что ни посмотри.
Не замести хвостами лисьими,
не побесчинствовать тайком.
Весь двор, весь мир завален листьями,
и нет доспехов ни на ком.
По-детски всё обезоружилось,
стыд заалел из-под белил.
И не листва, а твердь обрушилась,
как будто кто-то подпилил.
И то ли душу свою голую
всё в ту же куколку рядить, -
то ль куколку, почти что полую,
по росту ей укоротить...

Пиши не в святцы - в святотатцы, -
но, 
  спасшись,
          спас и нас Исус.
На родине хочу остаться,
чтоб думать - не одна спасусь!
О воскресении из мертвых -
но и о том поговорим,
что дело не в крестах и жертвах, -
в твоей латыни, Древний Рим!
Русь, может быть, ещё древнее,
но жив, похожий на родник,
и станет мёртвым только с нею -
со  мной,
        уехавшей, -
                язык...

сентябрь 1993 г.

1.

Отключили и воду и свет.
Отключили бы, кажется, воздух...
При свечах заседает Совет,
а народ - при кострах и при звёздах.
Так совет вам, совет да любовь!
Нам в любви не страшны перегрузки.
Вдруг слились во единую кровь
два понятья - советский и русский.
Злым чеченцем пугнув русака,
докопавшись, чья мама еврейка,
на "расистов" глядит свысока
пресса - жёлтая, как канарейка.
Не в политику - в пекло суюсь!
Расщепи-ка любое из ядер
на Россию,
        Советский Союз -
и на ведомо Чью Богоматерь!
Под небесным Покровом Ея -
и за проволокой колючей
убедиться нам выдался случай
в том, что все мы святая семья!

2.

При свечах сидят старейшины
в доме, рухнувшем слегка.
Есть чем склеить: кровь из трещины -
не извёстка с потолка!
Хоть чинами не великие,
в жизни-смерти не вольны, -
то ль от бликов светлоликие,
то ль бедой просветлены.
Правота не огрызается
и не брызгает слюной.
В память вечную врезается
твердь - со звёздами, с луной.
Кто в доспехи нас ни выряди -
на убой своих же чад, -
кой о чём, как и при Ироде,
звёзды знают - но молчат.
О поветрие заразное! -
зачумлённые стада...
То ль от крови площадь - Красная,
то ль пока что от стыда.
Ах, пути-дорожки млечные,
вам туманиться - доколь?
Так ведь не навеки вечные
к нам заморская гастроль!
Над деревьями, над гнёздами
восвояси полетят...
Но - две тыщи лет под звёздами
пастухи в огонь глядят.
При свечах сидят старейшины.
Жгут костры на площадях.
Треснул Дом наш, кровь из трещины!
Склеим хоть напоследях!

28 сентября 1993 г.

До дней ли дотянем лучших,
до праздничных дней в году...
Опамятуй нас, заблудших
в беспамятстве и бреду!
Ах, Отче наш, Святый Отче,
тринадцатый за столом...
Нашёптывал враг: короче
ваш путь через бурелом!
Ступив на него, забыли, -
нам вспомнить бы в самый раз, -
как Бога в себе убили -
а просим, чтоб снова спас.
Ах, Отче наш, свет в зените...
Науськивал враг и тут:
распните Его, распните!
Где ж чудо Его из чуд?!
Так где же оно и вправду,
и много ли дней-ночей
нам в речку ронять Непрядву
жемчужинки из очей?
Все женщины наши плачут,
все насмерть стоят мужи.
А враг: ничего не значат
на поле святом межи!
Меж злом и добром, меж светом
и тьмой -
      никаких границ?!
Но разве исход неведом
побоища змей и птиц?
Ах, Отче Ты наш, но разве
Твой свет в небесах иссяк?
Над Русью в заморской язве -
Твоих журавлей косяк...

29 сентября 1993 г.

1.

У вас пражская весна,
у нас московская осень...

2.

Где же вы, постаревшие поборники прав человека,
когда танки не в Праге, а под вашим окном?
Штабелями лежат мальчики, девочки - с холстов Эль Греко,
Рафаэля, да Винчи ангелы - под перекрёстным огнём...
Вас сажают в Останкине на скамью - всё ещё не подсудимых,
не из тёплых постелей берут по одному, -
сами, стадом - по зову то ль сердца, то ли властей родимых, -
через призрачный город в "черёмуховом" дыму.
Вот скамья вам, вот и стол - того гляди, накроют,
ради праздника все лавочники отопрут закрома.
Попинайте мёртвых, пока могилы роют,
заодно и попируете, пока чума.
Что присяга на верность, когда сама верность попрана.
Жила я в одной - очутилась в другой стране.
У властителей дум точно девичья честь отобрана.
Что там красная розочка, - тёплая кровь на броне!
Присягайте же, пошевеливайтесь, вся встала в очередь
бывшая интеллигенция вчера ещё бывшей страны.
Навестит вас Хазанов, заглушит автоматную очередь
кулинарными хохмами - и до будущей весны.
До московской ли, до пражской... Эх, Марфа Посадница!
Переехать в Новгород, новый колокол отлить...
Как ни включишь телевизор - то "Вести", то задница.
А считалось неприличным даже душу оголить.
В той стране, откуда родом, отвоевав с народом,
вы пойдёте на закланье вторыми.
                          Всех овец
поздравляю с победой!
              С новым годом!
Ведь и летоисчисленью старому конец...

4 октября 1993 г.

3.

В 10.05 остановились часы.
Больше нет ни московского времени,
ни российского пространства...

4.

Не в Белом доме, не в Тушине, -
в кремле, -
      лишь растаял чад,
я вижу, -
      засели.
            Ужинают.
"Держите вора!" - кричат.
не те ль времена рогатые,
когда не войти и в храм?
На ризы глядит богатые
ох, бедный грядущий хам.
То ль золото пуще голода,
то ль темя ему печёт...
Плевать, что Москва размолота,
по улицам кровь течёт!
Танкисты смываю с гусениц
не пыль, а наш прах... сынки!
И полные узников, узниц
московские Лужники.
Мне незачем ехать в Чили,
с отечеством разберусь:
от церкви тех отлучили,
кто пал за Святую Русь!
Не к Белому дому, не к Тушину -
час пробил вести к кремлю
всю славу, всю мощь "катюшину".
И - в воздух! - уведомлю.
Не бойтесь, с военнопленными
мы вежливы, - а не то
хоть год простоим под стенами,
под целенькими,
          хоть сто.
Мы вечные тут, оседлые.
Уж вас бы простыл и след.
Какие деньки пресветлые!
От вами убитых свет...

5.

Ты плачешь? - что же тут такого,
перелистай учебник вспять:
нам после поля Куликова
ещё сто лет под игом спать...

6.


На Пахре черёмуха...
Песня



То ли омон угостил "черёмухой" -
                    и голова закружилась.
То ли из мэрии снайпер без промаха
                    бил, - сокрушилась
твердь, -
        а небесная или земная, -
                              не знаю.   
Как вдруг помнилось: Пожарский и Минин сошли с пьедестала
на Красную площадь!
просто бояться за две недели устала:
убьют нас... положат...
Где-то читала я про человеческих дров штабеля.
Но ведь читала же я про курган богатырский в шелку ковыля!
В нём мы вместе со всеми, и нет с нами, мёртвыми, сладу
бетеэрам, зелёного цвета заморскому злату.
Не убьёшь нас, не купишь, славянской души не погубишь!
... по глазам твоим вижу, что больше меня не разлюбишь.
Нам друг в друге с тобой столько родины вдруг приоткрылось!
На Пахре есть другая черёмуха.
Как вдруг помнилось...

7. ПЕСЕНКА  ПРО  ЧУМУ

Запретили "День".
Наступила ночь.
Кто же как не вор
до ночей охоч?
Под покровом тьмы
воины чумы
ломятся в дома,
где пируем мы.
А не пировать,
так не сдобровать.
Под покровом тьмы
врать да воровать...

Но Покров иной
над святой страной!

8.  ХОДИКИ

На кухне ходиков тиканье,
пылинок солнечных пляска.
И - будто бы ангел, тихая,
тихая твоя ласка.
Меня не надо касаться,
как в окна, в глаза заглядывать,
весь день весёлым казаться,
на будущий год загадывать.
И в этом году нам сладко,
что на одной и той же
странице моя закладка - 
а рядом твоя закладка...
твой василёк любимый -
а мой любимый цикорий,
а на картинке змия
колет копьём Егорий.
И - синее-синее небо,
и девочка-синеглазка.
Не я, а другая девочка,
ей ласточка - твоя ласка.
С меня же хватит, что видим
одну и ту же синичку
в окне на кленовой ветке.
... в огне, поднеси лишь спичку!
Но ты же не поджигатель,
а я не огнетушитель.
Не сводник меж нами ангел -
хранитель и утешитель.

................................

... и денно и нощно тикая,
идут себе ковыляют.
Не то что бы ласка тихая, -
а просто танки стреляют.
Ни ходиков нет, ни кухни,
ни дырки на занавеске.
Лишь - эй, дубинушка, ухнем! -
да флаг с Александром Невским...

9. РЕКВИЕМ  

Лежат неотпетые, полураздетые
              в яме без дна.
Первые - не последние,
              двадцатилетние,
Бог знает их имена.
              К их братской могиле
все русские сёстры идут: не мои ли
              здесь братья лежат?
Где Дон и Непрядва, - не битва, а жатва,
              весь хлебушек сжат...
Наш хлебец воскресный,
                  небесный,
                      над бездной...
                          Над ямой без дна.
В ней первые - не последние,
                  двадцатилетние,
Бог знает их имена!

10.

Саранча летит на Москву.
Всё никак не нацелуемся на мосту.
Уж теперь прощаются, так навек!
Все мосты - над кровушкой русских рек!
А считалась кровушка голубой,
пока нас не вывели на убой.
Голубые мальчики в бетеэрах, а не кровь! -
однополая друг к другу и к отечеству любовь.
А я больше ни словечка про любовь не пророню.
Лишь потрескивает свечка, закапала броню.
Не любовь - тоска зелёная, броня цвета саранчи.
Под мостом вода солёная, моют руки палачи.
А свечка всё теплится, небеса горят.
То ль пожарники, то ль ангелы над Москвой парят.

5 октября 1993 г.

11.

Вот иду я по разгромленной стране -
босиком по окровавленной стерне.
Кто и в чьём повиновении слепом
резал рожь тут васильковую серпом?
А железный попадался колосок, -
молотком по шляпку!
                пулею в висок!
Чтоб над полем, ставшим мёртвым пустырём, 
колоску не вознестись - монастырём!
Чтоб вовек - ни колоска, ни паруска!
Синя морюшка гладильная доска...
но как морюшко вдруг встанет до небес!
В чисто полюшко кто б сунулся-полез!
Об его златой-лазоревый сквозняк
столько вражьих затупилось железяк!
Об его об вековую чистоту
всмятку - столько "заполнявших пустоту"!
Только что же кроме молота, серпа
их куриная таила скорлупа?
По распроданной - с того ли молотка? -
прохожу,
      до самой смерти молода.
Век за веком, даже старость не берёт.
И не мой ещё - не мой уже черёд.
Поле-полюшко в костях всё, в черепах.
Весь полынью воздух родины пропах...

12.

Цветы, и свечки, и святые образки...
Здесь твердь земная и небесная близки,
нас ангелы плечами задевают.
А бесы пляски на руинах затевают,
полна Москва плясучей мелюзги.
Свой антимир взорвавши на куски,
по убиенным свечки задувают...
А мы не различаем - всех подряд
оплачем, отпоём, отвеличаем.
Живых и мёртвых воскресенья чаем!
Пусть, полегчав, все камни воспарят!
Едва пресветлая октябрьская листва
могилы братские прижгла, припорошила, -
я поняла, как мало дорожила
почти что Божьим таинством - родства...

7 октября 1993 г.

Не на правый бой - на разбой-грабёж
укрепляли дух, - да не в том крепёж,
чтобы Матерь Божию Чудотворную
упросить пролить над худом слёзку притворную.
Для того ль Её пожар не спалил,
злой татарин под Москвой был да сплыл,
чтоб добро Ей перепутав со злом,
за российский заступаться разлом,
смуту в собственном дому привечать,
лбы крестить, на коих зверя печать...
Ну не чудо ли, что стала вся вдруг
в мелких трещинках от лика до рук!
Хоть сто служб пред Девою шайка выстоит, -
только кровь из трещинок выступит...
А я больше не пойду в храм, ведь срам:
не иконы в нём - портреты баз рам.
Лишь прибавились к тому политбюро
эти рожки, и копыта, и перо.
Пламень свечек их трескуч, нарочит.
то ли сера, то ль "черёмух" горчит.
Я лицо закрою мокрым платком,
помолюся Чудотворной тайком.
На Непрядве, на Угре службу выстою!
Кровь-то общая у русских с Пречистою.
Да поможет кровь нам слиться в одну -
непродажную, святую страну!

1.

От новенького храма не в восторге я...
Хоругвь со Спасом, с подвигом Георгия,
с гремучею, в сосульках, бахромой...
А над дворцом, над пёстрым флагом рыночным,
как бы над змеем сказочным - горынычем, -
сквозь тучу луч - полуденный, прямой.
Ах, если б чудо, как на ту Казанскую!
мы на войну уходим партизанскую,
какой удел нам Бог ни приготовь.
У них приказ - стрелять на поражение,
зато святых - одни изображения, -
у нас
    святая
         на асфальте кровь!

2.

Расстреляли священника... После такого-то срама
в их безбожной Москве, на крови, освящение Божьего храма?!
Попирают законы, Христа называют - Иуда, -
вот и плачут святые иконы навзрыд, - разве это не чудо!
Не стяжать Святый Дух, благодатью на рынке торгуя:
в обе щёки пастух на крылечке лобзает овцу дорогую.
Кто пасёт и кого на изъеденном пастбище тесном?
Чьё теперь рождество?..
          а чей плач о несбыточном Царстве Небесном?
С колокольни под дых больно бьёт нас мотивчик мажорный...
Но откуда на ветках пустых вместо листьев по ленточке чёрной?..

4 ноября 1993 г.

У правоты дневное, ясное 
лицо - в её прямых лучах.
И точно маска безобразная
на победивших палачах.
И ни стыда, ни даже робости,
что вдруг застукает врасплох,
на пересохшем крае пропасти,
распятый и воскресший Бог.
Шагнут ли, нет - какая разница,
когда уже надломлен край, -
а в спину малолеток дразнится,
и молит старец - покарай!
С кладбищенским отливом розовым
песка тысячелетний срез.
Корням сосновым и берёзовым
светло и страшно от небес.
И хоть над сворой чад Малютиных
секира не занесена, -
лучей коротких и полуденных
их пригвоздила прямизна...

ноябрь 1993 г.

Как на дрожжах подоспевают сроки, и
вновь времена - эпические, строгие.
Ни в одиночку не прожить, ни врозь.
А кто и не дозрел до покаяния...
За всех прошу, как нищий подаяния:
прости нам, Боже, что мы ни сморозь!
Нам в оправданье и сказать-то нечего.
Тянуло в волчье от всего овечьего,
всяк сам себе и пастырь был и Бог.
Кого, спроси, на царствие помажете? -
все алтари, и паперти, и пажити       
предгрозовой забил чертополох.
Тишайший взрыв - лиловый, фиолетовый...
Но у небес кто тайну ни выведывай, -
скажу - смирись, на Бога уповай.
Тот редкий случай, когда Богу - Богово, -
а нам флажки, лишь высунься из логова...
но я за всех прошу: не убивай!

10 ноября 1993 г.

Как некогда Савл...
Песня



Нас накрыла, догнав, чёрно-синяя туча.
Птицы воду копали, протяжно мяуча.
Лодка жалобно жалась к обрыву в лозе.
Перечёркнутый ласточкой остроконечной,
белый свет распадался, цепочкой кузнечной
обрывался - на час уступая грозе.
Точно небо из камня, - о тягостно, тяжко!
Не дыханье, а курева злого затяжка,
наш прыжок затяжной без конца - ни кольца,
ни весёлого зонтика Оле Лукойе
над старухой, стучавшей о паперть клюкою.
... лишь стучали, стучали о паперть сердца.
Целый час умирали с тобой в одиночку!
Грозовые чернила и тучку и ночку
воедино сливали, - и ливень, и плач...
Как вдруг вспыхнул на фоне самой преисподней
белый голубь, и, будучи птицей Господней,
ослепил нас!.. а был ли хоть кто-нибудь зряч...
Мы ослепли с тобой - или всё же прозрели?
Мотыльковые радости наши сгорели.
И сгорев не согреться в чуть тёплой золе!
А зато нам дано голубиное зренье:
вся друг к другу любовь - в голубином смиренье.
И - свой цвет у всего на умытой земле...

18 ноября 1993 г.

Мне только то и дорого теперь,
на что и не позарятся соседи.
И ты, рыбак, тетеря из тетерь,
не глубоко ль закидываешь сети?
Ах, эта рыбка - золото и власть, -
из-под морей выкапывают клады...
А в том и золото, что голуби хохлаты!
А в том и глубь, чтобы поклоны класть!
Спасибо, хватит, отдарю ль дары:
ненастный день - а на душе погоже,
тепло по коже,
           всё стройней и строже
заречный вид, открывшийся с горы...

1993 г.