Белая пристань



БЕЛАЯ ПРИСТАНЬ

Саше

I.

Ходила пристань ходуном:
купались - раскачали.
Лежала лодка 
кверху дном.
Сидели и молчали.

Ах, не испорть, 
не повреди,
кто ж бабочку - 
иголкой?!
Любовь - лишь то, что 
впереди -
там, за Окой, за Волгой.

За днями, за летами, за
горчинкой на портрете.
Любовь лишь то, чего
нельзя
на этом белом свете.

Желтеет, крошится канва.
Отложим вышиванье...
Но - глаз такая синева,
что не до выживанья!

Лето 1994 г.

II.

Нет надёжнее школьных друзей,
тех, что в детстве - не в раб-
стве у Бога.
Но додумайся-ка, но дозрей,
доползи до родного порога...

Во дверях что во царских вра-
тах,
через три возлетая ступеньки.
Мы встречались с тобой, и ты
пах
синим-синим дымком деревеньки.

А что деньги не пахнут, не
 знал
наш алхимик в халате из дырок.
И стрелял в потолок арсенал
синих колб, золотистых проби-
рок.

Не кричи ему - "Голый ко-
роль!" -
не смигнувший слезы второгод-
ник.
Всё тут правда: судьба, а не
роль,
и - целующих губ сковородник.
С тем, со школьным, целуясь на-
век,
не отплёвываясь за тридцатку,
мы проходим сквозь вьющийся
снег,
согревая под мышкой тетрадку.

От истаявших мест вдалеке,
на ночь съев отварную морков-
ку,
в летописном прочтём дневни-
ке,
как мы ездили с ним в Третья-
ковку.

4 февраля 1996 г.





КЛЕНОВЫЕ ЛИСТЬЯ

Первородным стежком пятипалый кленовый огонь серебря,
убывают в ещё одно оное лето деньки октября.
Вся Москва доотказа набита, надышана чёрным, чумным
                                            колдовством, -
вся продута насквозь побелевшим в те дни и в те
                                    ночи сиротством, вдовством.
А из листьев распятых, распластанных, лёгких, как
                                              свет,
Богородицы тёплым Покровом наш глубокий дворик 
                                            одет.
Я в окно погляжу - не на дно, где помойка и нищие
                                              делят пирог.
Я в окно погляжу: на лазури жемчужный, живой от дыханья
                                                    парок.
Дышит Мать нам в лицо и теплом и светлом впереди.
Засыпает, качаясь, больное дитя у Нея на груди.
Бледный месяц-рожок, первых звёздочек сонный, слепой
                                                  порошок...
"Выспись, детка, во сне полетай - подрастёшь на
                                              вершок".
Покружись над двором, где бумажный летал в нашей 
                                              юности змей.
Хватит, дитятко, зреть свысока на войну - правда,
                                              свыше видней?
Хоть на миг Там, крыло о крыло, тебя с ангелами бы 
                                              свело:
не от листьев кленовых, не от первого снега светло!
Со святыми,
        с балкона кричу,
                      голубков упокой!
И машу им, машу так похоже на крылья о правой, то
                                            левой рукой...

Октябрь 1994 г.





ДВЕ ЗАРИ

Одна заря сменить другую
спешит...
Пушкин



По окошку красно солнышко - бочком
пробирается, и пахнет табачком.
И темным-темно, и незачем вставать,
и всё уже односпальная кровать.

Над кроватью треугольный теремок.
Над Донским весь день голубенький дымок.
Над крестами, куполами...
                    а на дне
мокнут чёрные платочки на родне.

И редеет де родня день ото дня!
Ох, закат в крови, не запад - западня!..
Но на то и ямка - семечку в росток -
выше храмов - алтарями на восток!

Там, за тьмой за тьмущей, выколоть глаза, -
зорькой зорьки занялася полоса.
Есть лекарство от куриной слепоты:
лебединое паренье лебеды!

Горек хлебец с лебедой напополам,
а ещё в нём Соловки и Валаам...
Тот ли врач, кто дето сладостью лечил:
тьму со тьмой во тьме сосватал и  случил.

Нет, разъятые полуденным лучом,
не врача мы называем палачом!

На закат не оглянусь, а на восток:
украду на рынке яблочко, - свисток!

Я востока не боюсь, кто ни соври,
что равны две эти красные зари!

17 ноября 1994 г.





ЗИМА В ДОНСКОМ МОНАСТЫРЕ

1.

Снег заново лицо мне слепит,
повяжет до бровей платок.
Вдруг - таяния тайный лепет
сквозь сладко хрустнувший ледок.

Уж мне и возраст не помеха.
Душа - та девочка в лесу,
с которой озорует эхо,
а я ... 
    я козочку пасу.

Пожалуй, наберётся с кринку.
Столь пользы в козьем молоке,
что даже неподвластно рынку -
то,
  детское,
      рука в руке.

Давно отпело, отжурчало,
отбушевало под конец.
Я подпою: забыл начало? -
а в остальном ты молодец!


2.  ПАМЯТНИК

Белый ангел, босоножка, -
в липком, липнущем снегу.
Даже холодно немножко,
даже кашлянуть могу.

Беломраморный, без жилок,
к урне лобиком приник.
Села птичка на затылок:
чик-чирик да чик-чирик...

Сердцу и легко - и тяжко.
Стянут, связан плотью Дух.
Улетай, - примёрзнешь, пташка!
Скажут - снег, - а это пух.

Пух - с нависшего карниза
колоколенки сквозной.
И, конечно, имя - Лиза -
у истаявшей весной.

И никто бы не заметил, 
сколько Лизе лет и зим,
если бы не ангел - светел,
над сугробом возносим.

У князей - у деде с бабкой -
эх, снегурочка-княжна...
Под плитой, под снежной шапкой
только ангелу нужна.

3.  В  БОЛЬНИЦЕ

Как хорошо одной.
            Как в келье,
хоть я и не в монастыре.
Господь вселил в меня веселье,
что горе-то и есть "горе".
И принесённый нелюбимым -
и не разлюбленным отнюдь -
мне апельсин - что солнце в зиму,
что сердце возвратилось в грудь.
Любимые мне - братья, сестры.
Я больше не хочу - сестёр.
Летят дочуркины семестры.
Слух у профессора востёр.
Какая паника на свете,
и только тут, где чирк - снегирь! -
по стёклышку, - 
              как бы из нети
тих по соседству монастырь.
Лишь в час урочный звон - малинов,
и цвет зари на кирпиче.
Я щурюсь и в слезах павлинов
вдруг вижу - точно при свече.

5.  ЭПИТАФИЯ

Сплю на ходу о зелья сонного,
сплю и проснуться не могу.
"Любимой няне А.Сазоновой" -
могилка в святочном снегу.

Мне сон приснился про любимую
голубку - бабушку мою.
Ловлю печаль неуловимую,
позёмки белую змею.

В одном краю, в едином Господе...
Не расставаться б ни на миг!
В почти что обречённом городе
под камнем родины - родник.
............................

Вот что такое - ближний, близкий.
Я только тут и поняла.
Хоть всю меня теперь забрызгай
то с колеса - а то с крыла.

Бывает, из трясины тачка
никак не вылезет, как вдруг
небесная вспорхнёт заначка, -
хватило б загребущих рук!

Но лебедь не такая птица,
и уж коль взмыла в небеса,
в трясину нет, не возвратится,
скорей откажут тормоза.

Обнять, очистить белизною,
быть ангелом, хранить, беречь -
и наши голоса весною
перевести на птичью речь.

Ах, эта нянюшка чужая
и благодарность чад чужих!
Я даже ангела снижаю
до уровня чижей, чижих.

Тот чижик-пыжик на Фонтанке -
и это кладбище в снегу.
И - танки,
        собственные танки,
убившие Москву-реку...

6.

В печали как хребет ни горби,
как кулаком глаза ни три...
Спасибо, Господи, за скорби, -
погорячей проговори.

Ведь не дано нам знать, какою
какая скорбь заменена.
А с этой маленькой тоскою
я справлюсь как-нибудь одна.

7.

И вспыхнул монастырь Донской
в густом снегу - над сей больничной,
сей белоглазою тоской,
кровинкой капнул земляничной.
Вот будет лето! - у того,
кто отзимует без обиды,
кто отболеет рождество,
и эти "мартовские иды".
Кто полосу переживёт
скорбей -
        без ропота на Бога, -
тот уж, конечно, разжуёт -
что сквозь травинки видит око.
Сквозь снег - восточную зарю
на алтаре и на сугробе.
- Ты ненадолго, - говорю
своей зазнавшейся хворобе.
Я виновата, я сама...
Я за обоих так отвечу,
что с горки скатится зима -
а уж мне ягодка навстречу!

8.

Кропят, кропят колокола
округу чистую-пречистую.
Вот почему я как скала
над пропастью туманной выстою!
И не в больничную почти
меня кладут палату - в царскую.
А ты играйся, детка, цацкою,
лепи куличики в печи.

Писк теста, за душу хватающий.
Безвкусный, как песочек, вкус.
Пятью хлебами мир питающий,
тебя не окормил Исус.

К кому ходил на угощение,
с тем и ночуй, таков обряд.
В Прощёный день просить прощения
тебе уж не у кого, брат...

9.

Монах-черноризец под именем луки,
что утром меня исповедовал,
читает Евангелие от Луки.
Бьёт в душу от лика светлого.

Снаружи снег скосил фонари,
лицо залепил мне - дразнится!
И кто чего впредь о любви не ври, -
я знаю теперь, в чём разница.

Мы оба седые: от мудрости он, -
а я увлеклась "горьким опытом".
Как же высок колокольный звон
над воспалённым шёпотом!

Чистый-пречистый снежок-творожок
за ночь Москву окутает.
Зря ты кулич свой пасхальный сжёг.
Кто ж их, любимых, путает?

10.


А.Е.



Не живётся, коль не любится...
Каждый в розницу судим...
Плачет женщина из Люберец
перед Сергием Святым.

Отойду, сольюся с дождиком,
чтоб ей плакать не мешать.
Эх, была бы я художником, -
на свой тюбик жать и жать.

Жал любимый - выжал досуха
да и бросил под кровать.
Но видать, что есть ей, с посохом,
и о большем горевать.

Я и то в слезах, а дела-то...
литься дождиком с небес!
Ишь, расселся в позе Демона
доморощенный наш бес.

Предал друга? - чай, на родину,
мне ли воду лить ливмя.
А из Люберец-то пройдено!..
да трамваями тремя...

"Святый Сергие", - в рыдании
я расслышу - устыжусь.
Ну и предал, и в предание.
Лишь бы выстояла Русь.

Плачу: хочется, да колется, -
прячу личико в рукав.
А она и плача молится,
в ноги Сергию упав.

24 февраля 1995 г.
У барельефа

11.

Сретенье, встреча земли и неба,
солнца и вьюги позавчерашней,
наша с тобой в чистом поле встреча
случайная,
        и жаворонок поёт...
Тебе налево, где солнце сядет,
а мне направо, откуда встало,
и завтра встанет, и послезавтра,
и бесконечно, как Сам Господь.
С тобой, любимый, устав прощаться,
ждала я встречи,
               и жду,
                    и буду!..
И мой денёчек весёлый - Сретеньем
не зря прозвали,
            и вот заря
на алых зубьях монастыря,
и полсиницы, полснегиря -
соединиться напротив фортки -
никак не выберут покрепче ветку,
чтоб им усесться на ней вдвоём.

12.  НА  МОГИЛЕ П.БАРАНОВСКОГО 

Звук от стен зубчатых гулок.
Посидеть послушать галок...

    Камень Барановского в свежей хвое.
    Нас и не должно быть на кладбище двое.

На камне Барановского свечечка крива.
Стукаются ветками голые дерева

    Задувает свечечку, - стаканчиком ладошку.
    - Гори-гори ясно! - скажу на дорожку.

Путь-дорожка дальняя у меня -
от согревшего мне душу Божьего огня.

    У камня Барановского, как на распутье
                                      витязь,
    постою - и напрямик,
                      прочтёте - не удивитесь...

13.

Ранних почек робкий-робкий изумруд.
- Мама, мама, а монахи не умрут?
Уж и молятся монахи день и ночь, -
а у мамы непоседливая дочь.
А у них, монахов, воля и покой,
день и ночь Святая Книга под рукой

Мама, мама, - а ты тоже помолись.
Хоть с простудой, мама, завтра не свались!
Всё же масленица, мама, на носу.
Я муки из магазина принесу.
Дорогая нынче блинная мука.
Перемолотая мука - ох, на вкус хрумка!

С красным солнышком во всю сковороду
в твою узенькую комнатку приду.
День и ночь ты в ней без устали молись.
Только...
        мельче, чем смололось,
                    не мелись.
А то станешь белым облачком в окне.
Кто ж поплачет-погорюет обо мне?

Чем ждать гостя издалёка-далека, -
ты отведай-ка румяного блинка!
По гостям давно не ходят на Руси, -
и с чего бы то? - у Боженьки спроси.
Чашку мучки, ложку сахару берём...
- Мама, мама, а мы больше не умрём?
   
14.

Убит Пересвет - Ослябе
ещё воевать за Русь.
"Остави, прости, ослаби", -
я на ночь теперь молюсь.

Врази расточатся Божьи, -
твержу на краю у сна.
А это не край - подножье
горы,
    и я спасена!

О Боге ни сном ни духом, -
как вдруг в белодомский час
взлетаешь бесплотным духом
туда, где приветят нас.

Над зданьем, простынно белым,
я вижу сквозь гроздья туч,
как вжик! - по колосьям спелым
косой пробегает луч.

Все знают: поспели сроки,
и жатвы не избежать.
Небесные очи строги, -
не страшно ль ответа ждать...

Февраль 1995 г. Донской монастырь





ИРА И ВАНЬКА-ВСТАНЬКА

Ничего вчера не было, не было!
Лепит, лепит нас набело, набело,
любит-любит, голубит метель.
Колыбелька, печурка родимая...
Что поделать, я неотвратимая,
Сам Господь избирает мне цель.

Прячься, прячься от Боженьки, миленький!
А метель с утра - чистые мыльники,
точь-в-точь берег зацвёл над рекой.
Двое с берега машут рукой.
Друг от друга ни пряток, ни тайн.
Хватит плыть нам, к берёзке пристань.

Хватит женским именем, боясь судьбу
                                                           прозевать,
своего любимого ваньку-встаньку называть.
У Ваньки два имени: моё - кровь кипит!
А её, детское, - когда, бедненький, с копыт.
Всё на свете устаёт, даже сам белый свет.
Ничего вчера не было кроме... в спину, вслед.
Привыкаем к стрельбе в нашем рыночном раю.
Только разве мы с тобой не в одном строю?


Жаль, что я не ванька-встанька игрушечный твой:
ни за что бы не рассталась,
                                                упадая,
                                                               с головой...




ПОЗЁМКА

Позёмки вертикальные винты.
Метелицы размотаны бинты,
как флаги белые в честь нашего бесчестья...
Мне стыдно, больно, кровь ручьём, рекой.
Ну почему ты каждый миг другой?! -
ты превёртыш? - петушок из жести.

И чернотой вдруг обернулся снег,
и не поднять, как будто Вию, век,
чтоб только посмотреть в глаза друг другу.
Ты перевёртыш? - а коль человек,
простился б, не отдёргивая руку.

Не руки - лёд, а только что огонь.
Про Иру ври, про Дашу балабонь -
моя душа седая нараспашку.
Но кто тебе так ровненько пришил,
когда ещё ты жил, а не блажил,
пять пуговок на синюю рубашку?

Позёмки вертикальная спираль...
Как мышка к дому прижилась мораль, -
но дома нет, отдельно ноги-руки
шатаются по улицам сквозным,
не в состоянье лишним, запасным
воспользоваться выходом из вьюги.

Вот только цвет у вьюги - черновой.
Что если вся любовь была канвой
для вышиванья василька, кувшинки,
Ивана-чая розовой пушинки...
Но, до крови иголкой уколов
свой нежный пальчик, мой захныкал мальчик.
А я и вовсе, выронив иглу,
рыдаю под часами на углу.
Мне даже кончик нитки не маячит.
Бесцветной.
                      Белой.
                                   Только бы не тьма...




ПОСЛУШАНИЕ

Дать порыться по старым комодам,
успокоить влюблённую дочь
и, предвидя бессонную ночь,
запастись послушаньем и мёдом.

В послушании быть у семьи,
у народа, у Господа Бога.
С часу ночи не спать до семи,
восходить не рывком, а полого...

В оба ока гляжу в черноту,
как она бесконечно светлеет,
вспоминаю траву-череду, -
искупаю, коль кто заболеет.

Око, очи, Ока, окоём...
Я заокала по-деревенски.
Не с кем больше мне окать вдвоём,
так дышать, чтобы врозь занавески!

А душа молода,
                             а душе
в своей старой темно оболочке.
Вот каштан и надтреснут уже.
Лучше б всё-таки лопались почки.

Осень сладкая, мёд на столе, -
но весной его пчёлы добыли.
Каждый в собственном корчится зле,
ждёт, чтоб дети снаружи пробили.

А добра-то кругом, а добра!
И зачем же нам корчиться, глупый,
когда лезут в окно со двора
губы,
          высь целовавшие в губы!..




БАБУШКА

Л.К.Столыпиной

1.

Дождливый запах флокс, размытый цвет дорожки.
Солнечная бабушка в окне за сборчатой занавеской.
Взбегаю на крыльцо...

2.

Как дух здесь бабушкин витает...
Протрёт рукавчиком стекло,
покачает мокрую георгину.

3.

Серый дождик, воробушек, -
смой с меня сто хворобушек!
Бабушка говорила, когда лила воду из ковшика:
- С гуся вода, а с внученьки вся худоба...
Двадцать лет льёт воду из небесного ковшика
на старую внученьку.

19 марта 1995 г.





***

То ли птица в листве забилась,
то ли дождичек заплясал...
Только горе моё забылось.
Кто бы впрок его запасал!

Буду плача всю ночь молиться,
чтобы утром в первом луче
Благодати Божьей излиться -
тёплым пятнышком на плече...




РАЗ И НАВСЕГДА

Кто шёл окольными тропинками,
кто в нетерпеньи напрямик...
А оказалось - всё тут черновик.
А где же лики, где носы с горбинками?
И только в детстве майские жуки
нам отпирали полные сокровищ
окованные медью сундуки.
... жуки с зелёными и розовыми спинками.
Господь на радость нам творил жуков,
меж яблонь вешал гамачок дырявый
и в лодке "меж круты-ых бе-реж-ков"
баюкал и дарил то левый - а то правый.
Нет, раз и навсегда мы начинали жить,
жить-поживать, не пачкаясь чернилами.
Моя любовь к тебе не причинила ли
вреда не смевшим
                                 начерно
                                                грешить?..




КАПЕЛЬКИ...

1.

У них жаворонков едят.
У нас на солнышко глядят:
где же эта птичка-невидимка?
Не птичка - душа.

2.

В храме пенье и дыханье.
Гнутся свечек лепестки.
Вправо-влево...

3.

Сапоги по лужам квакают.
Грачи возятся в голых дубовых кронах.
От церковного мела напротив солнца
сладко и ласково слепну.

4.

Тётя Вера из Ярославля
с круглым ласковым лицом
на пороге,
                   вся в гостинцах.
Говорю ей: - Вера Ярославна...

5.

Ветерок протащился, прополз
серебристой октябрьскою змейкой...
В школе первый звонок.
Так и жизнь: от звонка до звонка.
Не заметишь, что класс - выпускной.

6.

Не такая большая земля,
не такой и город громадный,
если мы попадаемся друг другу на глаза
даже чаще, чем сами хотим.

7.

Грозы штопают озоновые дыры.
У них вид озабоченных женщин
над ворохом детской одежды.

8.

Хорошо вдвоём в рождественскую ночь
с Тем, Кто только что родился.
Не с тобой, не бойся.
Больше я не позвоню.

9.

Звонарь в проёме колокольни
перекрестился на восток...

10.

А постаревшее лицо
стекает вниз, как свечка.
Но пламя,
                   в форме сердечка,
тебя отвлекает
от моих некрасиво съехавших щёк.

11.

Сегодня солнышко слепое, неумытое.
Как в зеркало в него смотрюсь -
                                                       и плачу.
Скорей бы уж и в самом деле дождь.

12.

Сквозь облака лучи отвесные.
Копья ангелов в наши сердца.
Далеко нам до мирной любви.
И на небо-то тихо, просторно взглянуть недосуг.

13.

Утро, звяканье колодезное.
На весь день серебряный звук,
утоляющий печали...

14.

Купола отрывают тебя от земли.
Купола наверху и внизу...
Чёрных луж зеркала.
Но я больше не хочу в зазеркалье.

15.

И вот опять глаза на мокром месте.
Но чтобы слёзы проливать не зря,
я плачу на сей раз не о тебе.
О Боге!

16.

На всех пяти проводах ни ласточки, ни нотки.
Но ведь ласточка - перелётная птица.
Подождём, помолчим...

17.

Издалека заводим разговор:
весной о любви,
                              осенью о Боге...

18.

Отлепись глазами от асфальта, оступись в лазурь.
Вот и не противна прогулка -
по золотым куполам, по крестам,
по ласточкам крестообразным...

19.

Журчанью говорливому под ногами
не скажешь по телефону:
- Меня раздражают разговоры дольше пяти минут.

20.

Не снег, не белила, просто чистая совесть...
Древняя былина.
... как вдруг скучная повесть
о бессовестной чьей-то любви.

21.

Дай Бог нам умереть на родине,
а не на кухне в эмигрантах,
никогда ни в чём не виноватых.

22.

"Верую!" - лазурное слово
в кувыркающихся белых голубях...

23.

Не шелохнётся пламя свечи.
Но ведь я ещё, запыхавшись, дышу!
- В разных мирах, - говорит мне сурово ангел, -
горит эта свечка - и эта безумная баба.

24.

Посмотри сквозь меня на свет.
Вот и нет меня, вот и нет...

25.

В Медвежьи озёра, как в зеркало,
смотрит Большая Медведица -
не узнаёт...

26.

Ещё лиловый март по-старому,
и я тоже никуда не тороплюсь:
меня юность не отпускает.

27.

И больше нет для нас ни старости, ни смерти.
И адрес на конверте стёрт.
Живя в одной комнате,
                             зачем нам письма писать?

28.

Читаю души по глазам, как по Книге Святой.
То-то, гляжу, косоглазых толпы снуют 
                                                               торгашей.
И - родные в родные внезапно взглянут
                                                                поверх...

29.

Распеленались ручьи и речи, -
а встречу и отменили.
Засохли пелёнки неродившегося ребёнка
на прокисшей, провисшей верёвке...

30.

Месяц тонкий, молодой - а я старая, седая.
Сеня вычисляют по лунному календарю,
боясь угодить в полнолуние.

31.

Любовь ни в ком не порождает зла,
а если порождает, то
поражает...

32.

Ты во мне как золотая рыбка.
Я твоя морская глубь.
                                       Приголубь!
Ну хоть не бей хвостом, выпрыгивая на 
                                                             пологий берег.

33.

Пересыхают родники.
А у меня пересыхает в горле,
когда хватаю телефонную трубку,
забыв, что меня нет дома.

34.

Пруд чмокает в берег так сонно, так сладко,
что я закрываю глаза...
Внутри меня не пруд, а река
в синих стрекозах.

35.

И опять цветёт шиповник,
и сентябрь нам нипочём.
В царапинах руки: так хочется чудо понюхать!

36.

Душно пахнет сосновыми досками
посреди апрельской капели...
Старый храм в новеньких лесах.

37.

Переполнена душа
историческими гулами...
Плача, сливаюсь с родиной.

39.

Под белым парусом из камня
плыву, не спрашивая куда.
Ржаные, васильковые волны.
Белопенные барашки кашки.
Ныряю,
               взмываю...

40.

Недолговечны фашистские орды,
чёрные, разноцветные мырды,
и эти зелёненькие, приятно хрустящие чешуйки
на Евином змие...

41.

Черноплодкой завален письменный стол.
Таинственный сизый налёт.
Запах сада, свободы, зимы.
Оттаяв, глядят на меня исподлобья
черноглазые терпкие ягоды.

45.

Лес журчит родниками и птицами.
Какое ему дело, что пересохло
твоё горлышко.
                            Надломилось пёрышко.
Кленовый листок со стихами порвался и сгнил.

46.

Только месяц засмеётся молодой...
не рыдать же мне в ответ,
хоть и веские причины.
Небо сине-золотое.
Молодое-молодое...

48.

Всю пасхальную неделю
колоколенка звонит: динь-динь...
И никто ни в чём друг друга не винит
который день.

50.

Серый-серый дождик-зверь
трётся шкуркою о дверь...

53.

Осыпана берёзовыми золотниками
мать сырая земля.
Мигает на солнечном ветерке,
всё никак не смигнёт, не заснёт.
Зато стольких уже убаюкала сладко-сладко.

54.

То солнечные, то еловые колодцы.
Кладези с премудрою водой.
Безмолвие дано, чтоб нам не уколоться
об острый луч, о хвою, друг о друга,
болеющих куриной слепотой.

55.

Вся в хвоинках, вся в берёзовых листочках,
возвращаюсь из мокрого леса одна.
Разогреваю вчерашний обед на немытой плите.
Провожусь с грибами дотемна, дочерна,
пока они мне не станут сниться.
Сниться и звать к себе
насовсем...

57.

Жизнь не кончалась
нарядным балом выпускным.
Но почему-то и не начиналась...
Ни в двадцать лет, ни в сорок, ни потом.
Щекотно, сладко и неглубоко
качалась Красная площадь
под золотыми парусами.

58.

И всё-таки на вернисаже
два-три пейзажика родных:
белила, сажа - и такой простор,
что ветер по лицу! -
и высыхают слёзы, не успев
соединиться с таянием снега.

62.

Так приветливы избы в наличниках,
в пёстрых палисадниках,
что не хочется возвращаться на станцию.
А солнце уже ниже крыши.
А в Москве стреляют по ночам.

64.

В ночь на Ивана Купала
восемь пионов опало,
подаренных в день рожденья:
три возлюбленных, пять чужих...
В ночь на Ивана Купала
другой расцветает цветок!

66.

И, обессилев, к родине приник:
из родника, как из соска, напился...
И женщину любимую обнять
так захотел, что в путь заторопился.

67.

Я в овраге притаюсь.
Бог с ней с лодкой и теченьем,
с заточеньем в две руки
(обнялись среди реки!)...
Притаюсь, не всем даюсь.
Родником к тебе пробьюсь.
Тихо скажешь со значеньем:
- Хоть умоюсь,
                            хоть напьюсь...

70.

Снова стало светло и нестрашно.
Но не утро, не лампу зажгла
на столе ад страницей пустой.
"Господи", - позвала, как в детстве маму
                                                                 звала:
"Ко мне", -
                      стоя посреди тротуара.

1994-1995 гг.





НА КРЫМСКОМ МОСТУ

Там, где "черёмуха" цвела
кустом зелёно-ядовитым, -
любуйся сам заречным видом, -
                    а я пошла...

Мост издали - как бы волна,
как бы полёт твой журавлиный.
И лодочный маршрут наш - длинный.
                    Но ведь война...

Ах, Сенькино, в той шапке белой.
Тот мостик над Пахрой.
Нарвём и наедимся - спелой.
                    А ты герой!

Там, на мосту своём, на Крымском,
не ту от смерти спас.
Прибитым к брегу огрызком
                    закат погас...




СИНИЕ ГЛАЗА

Когда мне некого и не за что любить
среди живых, - одно лишь остаётся:
по старым тропкам бережно ходить,
любить по ним ушедших в небеса...
У них недаром синие глаза,
и шёпот ясных клёнов раздаётся
в моём немытом кухонном окне...
За что про что сгорала на огне! -
дурёха, бабочка, - надолго ли хватило
того, что билось,  
              вечное,
                  во мне...
Прости, мой милый.
              Я тебя простила.




РАБ

Крона клёна, прошитая золотом
на закате всех дней и ночей.
Искушение холодом, голодом.
- Я не твой,
        я не Божий -
                  ничей!

Сам-то - свой? - вся душа испарилась,
Дух Святой тут и не ночевал.
Каленою стрелой оперился,
в бок воткнулся тебе сеновал.

Думал, мягко, легко отоспаться,
снов-картинок раскрыв веерок,
в молоке материнском купаться,
пока нас позовут на пирог?

Но растащен по норкам мышиным,
сладко съеден и Царь и Господь.
И мужчинам - раз-два, по машинам! -
святорусское поле полоть.

На войне мы, хоть мирен покуда
твой укроп и сортир а века.
На костре почернела посуда.
Год за годом - "привет" да "пока".

Но я чую гусиною кожей
всё, что Бог Иоанну открыл.
... Раб шести своих соток - не Божий -
сел на брёвнышко и закурил.

Был он радостен и беззаботен,
ни за что уже не отвечал,
посреди черноглазых смородин
смастерив своей лодке причал.

Сберегались планшет и пилотка.
За вещицы героя - горой!
По врагам одноместная лодка,
рассыхаясь,
          стреляла порой...




ЛЕТО ГОСПОДНЕ

Как ни подробно я веду дневник,
а упускаю главные детали...
Так ты возник - а мы и не видали -
из детских книг, из взрослых снов
                           на миг.

Пахуче крошится бумага, пожелтев.
Подумать, так над лампой керосиновой
держали книжку, между тем как в зев
заглядывали: корь?!...
           Ох, не резиновый
миг сладкой, сонной ласки и любви.
Я скоро вырасту из детской моей кори. 
Иные скоби и иные хвори
ждут не дождутся.
             Господи, яви
нам твою милость - не буди подольше:
как родилась я в своей козьей Польше,
мне до сих пор строптивость коз близка,
хоть я и позабыла вкус полыни
на языке шершавом, как доска
неструганая...
           вкус гордыни!
Я так смиренна, я овца отныне, -
какая всё-таки в смирении тоска!

Расплакаться, обидеться, дать сдачи -
иль как-нибудь запомниться иначе, -
ну, например, лазоревым цветком
под растоптавшим душу каблуком.
Смотреть, как ты опомнишься и ахнешь.
Постой, постой, ты у меня зачахнешь,
ты от любви ещё сойдёшь с ума,
как в прошлый вторник я было сама...
Но я умней, я просто так, я в шутку, -
а если вправду, то лишь на минутку, -
и вместо лета вот тебе зима!

И ждёт Господь, когда сойдёт горячка
с живых небес, где все цветы - лазурь,
и своему обидчику гордячка
тихонько скажет: - Глазоньки сощурь...




ТЁПЛЫЙ АНГЕЛ

Отринул ангела, осел, отяжелел,
на мокрых крыльях в яму полетел...

Глядела вслед, гадая, - люб, не люб?
Вполоборота ясно виден клюв.
А был в веснушках с ног до головы,
весь в одуванчиках - пронюханных, увы.
Не про меня ль звериное чутьё
сказало враз, создание Чиё...
Сам Чичибабин оду мне читал
про Одуванчик - и витал, витал.
Сам Пушкин, пуш... пушистый, пуховой,
над головой, над пыльною Москвой!

От края ямы отошла, забыв
про наш разрыв,
            и как скользит обрыв.
Могла бы тоже в яму соскользнуть, -
ан догадалась ручками всплеснуть.
От удивленья онемела вся:
за что, мой миленький, ведь мы с тобой 
                              друзья?!
А от обиды только в горле ком,
а от тоски неведомо по ком -
чуть в эту яму, чуть не кувырком...

Играл бровями, супился, мычал.
- За что, за что?! - а ты молчал, молчал.
Из нас двоих один лишь полегчал:
тот, кто за приручённых отвечал...




МОСКВА

Ясным золотом горят купола.
Долюблю тебя, была не была!

Обречённый город мой на холмах...
На чём шапка держится, Мономах?!

Дурьи-то головушки на плечах.
Сквер, где мы отцеловались, зачах.

От Москвы-от Яузы тяжкий дух,
тополиный катится по ним пух.

И такое плавает на воде...
Где же родина моя теперь, где?

Отразись хоть в лужиц, Китеж-град!
... под копьём - а улыбается, гад!

Ясным золотом, пока не дотла...
И всё новая метёт нас метла.

Выметает из дому день и ночь.
В этом городе чья мать я, чья дочь?

Но чем гуще мрак и черней,
тем светлей от наших слабых огней.

Из чумного города не уйду.
Да зачтётся мне горенье в аду!

Что за сказки - сковородка, котёл.
Выше церкви православной - костёл!

И Давида блещет звезда
над Воздвиженьем Святаго Креста.

И мой бывший друг говорит:
- До любви ль... плевать... не горит...




ПРИГЛАШЕНИЕ

Сладость города - в жёлтой акации,
притаилась на дне у цветка.
(О любви не моги заикаться я! -
память девичья пусть коротка!)

Навощу хоботок свой заботливый,
запущу в сокровенную глубь.
Не от Бога твой ум изворотливый.
Лучше ты мово мёда пригубь!

Не считайся долгами-обидами,
не здоровайся через порог.
Дразнит звуками полузабытыми
фортепьянная пьеска "Сурок".

Кто кого тут мутузит "фашистами", -
мне во веки веков не понять.
Станут шубки на пчёлках пушистыми...
А на зеркало неча пенять.

Друг на друга показывать пальчиком,
обличать дураков и дурёх...
Я не девочка - да и не с мальчиком
свёл под старость нас вовсе не Бог.

Твой полтинничек целый - ни рублика
на кино про любовь, на вино.
"На тебя" уже созвана публика.
Будешь славу вкушать заодно.




НА ЯКИМАНКЕ

На Якиманке ветер в лицо,
пахнет дождём и пылью.
Синяя туча, взяв свет в кольцо,
напоминает рептилью.

Из-под копья прыщет змея хвост,
в костёр подбавляет хворосту.
Как на ладони Крымский мост -
взлетит, окрылённый скоростью!

Доисторический вид метро.
Билетик...
        на всю заначку!
А жалко, что не продают ситро,
а только ликёр да жвачку.

Жуём, помычим кто во что горазд.
Я в яму - ты мне навстречу.
Кому меня друг мой ещё продаст,
я даже и не замечу...




НЕНАСТНЫЕ СТИХИ

1.

Глаза царапает игольчатая изморось
и заставляет под ноги смотреть:
на лужи с перевёрнутыми в них
домами, улицами, лицами...
                        а смерть
из перевёртышей
           не самый ли искусный?
То ль вжикает косою по траве,
то ль расплетает девушкину косу,
да в две косы -
                венком на голове
перед венцом -
                да тотчас бабу с возу...

2.

Я стану тем, чем Бог замыслил.
А ты - замаслил, замусолил,
измылил, душеньку измыл.
Глаза весь год полуслепой мозолил, -
не свет, чай, застил - а лишь тьму затмил!

Что ж, и апостолы, как уверяют, слепли,
чтобы прозреть и твёрдо знать, где Бог -
а где мужик, поднаторевший в гребле,
то ль присушил,
          то ль сам ко мне присох...

3.

Чередуются приливы и отливы.
Боже мой, как мы нетерпеливы!

... друг за другом - лето и зима.

Море дышит, чтоб не задохнуться.
Дышат травы - вправо-влево гнутся.
И то свет в окне, от тьма.

Только мы на вздохе запредельном
стонем,
      тонем -
            в треске корабельном, -
от любви сойдя с ума...

4.

Спасибо и за то, что я тебя любила,
что в лоб небытию выпаливаю: - Было!
Ты небыль, а не я, ты неть - а я былина!
... в той блузке голубой из модного поплина.

С начала до конца - была, и есть, и буду!
Из всех, кто целовал, как мне узнать Иуду.
Кто предавал меня, навек лишая неба,
тот даже не купил себе на ужин хлеба.
Пока переживал, Иуда он иль Павел, -
один экономист все ценники "исправил".

5.

... и святыни все руками перетрогав,
все молитвы под гитару перепев,
отовсюду понаехало пророков -
скользких рыб, и близнецов, и дев.

Но сквозит нетоптанное поле.
Колоски привстали на носки.
Свет такой, что может быть, от боли
и пророкам не видать ни зги.

Весна 1995 г.





САЛТЫКОВКА ЧЕРЕЗ ДВАДЦАТЬ ЛЕТ

В колёса гнулись старожилы,
на убыль год за годом шли.
А сосны всё тянули жилы
из их кладбищенской пыли.

То ль ввысь, то ли на все четыре
тянуло,
      и от прямизны
так ныло тело в этом мире.
А в том - лишь вещество сосны.

Годился дуб на домовину.
Нет, пусть сосна! - в ней вглубь, как
                                ввысь,
хоть под конец расправив спину,
по-лебединому неслись.

В ней, корабельной, меж волнами
малиновых и синих туч
летели праотцы за нами
и к тайне подбирали ключ...

Над ними крест восьмиконечный
в замке почти не скрежетал.
За дверью только свет предвечный
переселенцев ожидал.




ВОЗДВИЖЕНЬЕ

О.П.



Воздвиженье Креста Господня.
С утра заплакано стекло.
Вот то-то плачется сегодня, -
а всё же на душе светло!

В дневной просторной электричке
так много воздуха, что мне
не задохнуться б с непривычки
на бьющейся в висках волне.

В тоске-печали не од песен,
и вроде бы толкает бес
под поезд...
        Но как луч отвесен
берёзовый встревает лес.

И я уже не одинока,
и мне попутчик говорит:
- Лисичек страсть как нынче много,
 чуть под ноги - земля горит!

Сентябрь 1995 г.





ДЕТСКАЯ ПЕСЕНКА ПРО СНЫТЬ

Сныти сытный запах.
На трёхгранных лапах
ходит в лапчатой тени
еловыми тропинками.
Тут жуки живут одни -
с незапертыми спинками.
Разбежаться, вжик! - да вдруг
выронить из рук
                ромашковый луг.
Так и лопается в ухе
                реактивный звук.
В правом?
      в левом? -
              угадай! 
Жук, - на спинке покатай!
Хорошо, что сныть
разучила ныть,
пухнуть с голоду,
синеть с холоду,
от любви безответной
выглядеть больной и бледной,
тьфу!..
Щи из сныти - ох, вкусны!
Хоть попробуйте, лизните.
Не помрёте, коль с весны
лопать щи из свежей сныти...




ГРОЗА

Слух мой, голый и босой.
Чересчур намёки тонки.
Тишь и жуть перед грозой,
лопаются перепонки!

Тишина в ушах звенит.
Я стою белее мела:
колоколенкой в зенит
вынимаю дух из тела...

А как по воздуху хожу, -
никому не расскажу.




ЗАВТРАШНИЙ ДЕНЬ

Эле



Что на завтрашний день заначил -
то всю ночь не спи, сторожи.
Что бы это такое значило -
синеглазый ангел во ржи?

Проспала я свою заначку,
просыпаюсь - и грош-то с вошь.
А Того, Кто задал задачку,
и к ответу не призовёшь.

Рожь то вправо, то влево гнуло, -
так весома она была.
И тропинка, полная гула,
точно пела, белым-бела.

Я по ней босиком, по жгучей,
вся в пыли с головы до ног.
А уже затянуло тучей
такой светлый с утра денёк.

Радость длится одну минуту.
Поменяются свет и тень.
Ой, накопишь печаль и смуту
на какой-нибудь чёрный день!

То ль ты ангел и в самом деле,
то ли два василька подряд...
Моя свадьба на той неделе,
и над платьем уже мудрят.




ЛЮБОВЬ

По зубкам орешек мой грецкий,
коль нечем и семечки грызть?
Свиданье на Новокузнецкой...
Обняться - и вся бы корысть.

По Пятницкой в лютую стужу
дойти до угла - и назад.
А так, чтоб  расстёгивать душу,
тащить в Александровский сад...

Чужого - в любимые с детства
старинной Москвы уголки.
Из разного, миленький, теста, -
и стылые в нас угольки.

Теперь никуда ни ногою:
боюсь наступить на змею.
Кажусь себе мёртвой, нагою -
и вот-вот любовь осмею.

Но скажет Господь мне сурово:
- Любовь только та, что ко Мне.
Вы оба из теста сырого,
вас - в печь к самому сатане...




ИГРОКИ

Раскрывай, раскладывай их веером -
до последней карточки, игрок!
Ах, как глупо этим чёрным вечером
голодать, припрятывая впрок.

Там, за дверью, ждут меня любимые -
ни за что любившие меня.
Игроки же, яростью слепимые,
станут всюду пищею огня.
Хоть с тобой ни тут ни там не пара мы,
но...
    простить,
            проститься по-людски!
Что нам делать с полными амбарами, -
да ещё на поле колоски...




ПЕСНЯ

Ночь светла, над рекой
тихо...



В синем платочке по-церковному пою:
"Изведи из темницы душу мою!"
Тесно в комнате, на улице, у дружка в гостях
(незваных: я ведь вся в невесёлых новостях).

От горя-то чужого дружок воротит нос.
Мухомор в нём ядовитый до неба дорос.
Всякий встречный-поперечный ему враг-тать:
попросить милостыньку, а не даст - отнять.

У дружка не выпросишь и снега зимой.
Вот, во тьме по телефону разговариваю с тьмой.
Не прошу, чтобы приехал, - не пью кровь.
За горелую спичку удавится, а не то что за любовь.

Господи, помилуй, - плачу, - строго не суди, -
а в темницу для острастки на денёчек засади.
Мне дружка бы заживо отмолить,
а то мёртвого заставят бочки смолить.

Коль на белом свете тесно, нечем дышать, -
каково на том, где будут веки вечные держать.
А дружка несёт без вёсел, царапает дно.
А река из слёз, из крови, на синей маечке пятно.

И поёт он не своим голосом дурным:
"Ночь светла", - а ночь что дёготь, в масть
                          бабёнкам дрянным:
мужним жёнам - по усатым-бородатым ржам.
Ночь светла, - но отчего-то сладко спится
                          сторожам.
А наутро в чистом храме в сраме пою:
"Изведи Ты из темницы душу мою!"

Май 1995 г.





***

Причём тут мой княжеский норов
и гордости паче - поклон.
А просто мне от разговоров
так тошно, что портится тон.
И - вон бы! - да заперты двери,
а стёкла не хочется бить.
Сказать на прощание дщери,
из коего кладезя пить?..

Что ей моя опытность бабья, -
сама на распутье стою.
Вот деньги печатай иль грабь я, -
тогда бы, конечно, в струю!
И спрашивать не с кого больше,
и Господа негде искать.
Что дар мой, что жизнь моя - голь же!
На миг перед сном приласкать?

Проснётся на узкой кровати.
Всех аистов  - вон, - аистих!
На стол поскорей накрывайте!
... хлебайте из чашек пустых!
На каждую заповедь, мама,
есть отповедь - не потаюсь.
Ты смотришь в глаза мне так прямо,
что вот-вот в слезах раздвоюсь.

Не плачь, не разжалобишь дочку,
по ней, как по льдышке, скользя.
Давай отопьём по глоточку
того, чего было нельзя.
А кладезь твой мудрый-премудрый
и весь твой закон мировой
недаром зарос златокудрой,
весёлой травой-муравой...

27 мая 1995 г.





ЗМЕЯ

За горизонтом горизонт, -
              им нет конца.
Змея ль за хвост себя грызёт
              внутри кольца?

И вправду - мудрая змея:
              весь мир внутри!
О чём же, Господи, моя
              тоска? - Умри...

Вся эта высь, и глубь, и даль
              во мне самой?!
О чём же, Господи, печаль?
              - Пошли домой...

Там ласковая даже тьма,
              не то что здесь.
Что ж делать, чтоб не свёл с ума
              свет? - Занавесь...

Три клёна пламенных в окне,
              три языка.
... мурашками полз по спине
              издалека...

Змея ты, подколодный змий,
              семь лет стерёг.
А я-то, дура, - "не убий!"
              Учитель сро-ог!

Ах, кто кого перемудрил...
              Цикл - нулевой...
С лианы - парочка мандрил
              вниз головой.

Май 1995 г.





НА ЦЕРКОВНОМ ДВОРИКЕ

1.

Расцвели мои подружки -
белобрысые ромашки.
Но не хочется гадать,
кого на саночках катать.

У ромашек светлый глаз.
Нет, не сглазят ни за что!
Любит! - сколько тебе раз
повторять одно и то же...
На ромашках по платку
беленькому.
       "Святый Боже,
милостив буди мне грешной!"
Наклоняются к лотку?
"калачики" - чистый мёд,
в росинках,
        по глотку...
Кто нас, маленьких, поймёт.
Взрослым лишь бы в холодку
переждать, пересидеть,
подольше не седеть...

В детстве, где тупик трамвайный, -
даром прятала трава их, -
калачиков-калачей!..
и отвесных, как иголки,
тонких солнечных лучей.
"И остави долги
наши,
     Господи", -
              мы говорим.
Виноваты, что на свет -
белый луг, зелёный сад, -
на одну лишь только радость
сорок восемь лет назад
понарошку родились, -
а такого натворим...

2.

Церковный дворик в булыжнике,
"калачиками" зарос.
Одуванчики, как лыжники,
в пуху до слёз.

С горки - в прогретую высь!..
Отцвели, полегчали.
Ты был похож на рысь
в самом начале.

Из-за голов, спин
кидал косяка.
Меж мужем-женой клин
вбил на века.

Века! - на месяцы даже;
... мгновенья - не часы.
Господь стоит на страже,
спрашивает: чисты?

И вот похудели впух,
хотя ещё и не впрах.
Ты с горки на лыжах - ух!
А я на санках - ах!

А семечко-то сквозь темечко,
только его лови!
Проспали-проели времечко
веры,
    надежды,
           любви.

Греет нам спины солнышко,
а темени - нет, не жжёт.
Про то, как поёт соловушка,
воробушек скачет-лжёт.

Май 1995 г. Самотёка





ЖАРКИЙ МЕСЯЦ МАЙ

Три дня всего лишь одуванчики старели.
Такой жары - нет, не припомнит май.
Все как один спеклись мы и сдурели,
тому, кто любит, рявкнув: - Не замай!

Распад всего, что только зрит и слышит,
на мелочь пуль, на крик ату и пиль.
Так ласков пёс, пока всю кровь не слижет...
Вот-вот и солнце изорвётся в пыль.

Распад, - а ты в бутылку лезешь: - Пушкин!
А мне прикажешь головой кивать?
Ужо корчуй березнячок кукушкин,
чтоб одному на сотках куковать.

На одуванчик - "Солнышко!" - в окошко
тык-тык спросонья, бабушку звала.
Ах, не секрет, что бабушкина крошка
такую музыку под старость завела...

Они, конечно, с соловьём расстались, -
он под конец сорокой стрекотал.
А бабушка бы, умница, - "Распались!" -
произнесла -
            и гром зарокотал.

Май 1995 г.





БУКЕТ

На подоконнике лёгкий, прозрачный букет:
три колоска в нём, ромашка, мышиный горошек...
Баранок простых, к чаепитью под вечер, пакет
надорвался, просыпав для птиц всего несколько
                                        крошек.

Удивляет во всём глазомер Его строгий и вкус:
никому ни поблажки, и впрок - ни орешка за щёку.
Ровно столько всего, чтоб проснуться - и в путь,
                                          без обуз, -
а соседу, на цыпочки встав, не подглядывать в щёлку.

Мой прозрачный букет не из мёртвых тюльпанов 
                                        и роз, -
а зато граммофончики в нём не зевают - весь день 
                                        распевают!
И тот клён, что до банки с водой наконец-то 
                                        дорос,-
сунет носик в неё: вот те раз, и у них выпивают!

Хоть вода из-под крана не ключ, не родник
                                        на Пахре, -
а зато наша комнатка всласть в облаках повитает!
Мы теперь в своей детской, последней и первой
                                            поре,
когда аленький цветик цветёт себе - не отцветает.

Ни в какую лесную за ним не потащимся дебрь.
Горит свечка пред Боженькой - ни лепестка
                                        не уронит.
И не вломится вор с топором в незакрытую дверь,
а войдёт с топором - не боящихся смерти не тронет.

Мой букет на окне - вот и всё, что мне принадлежит.
За день солнце стяжав, он и ночью прозрачен и
                                         светел.
Чем темней небосклон, тем он ярче звездами расшит -
и моими цветами, которых ты днём не заметил...

29 июня 1995 г.





***

В котомке пусто или в торбе,
в ком из друзей, в себе ль самой...
Я всё равно Тебя за скорби
благодарю, Любимый мой!

За то, что оба разлюбили
наскучившую за ночь плоть, -
я помню, как меня будили:
- Вставай-ка огород полоть!  
 
Как отводила занавеску
в морщинках тёплая рука.
А там отец уж ладит леску:
ждёт белодонная река.

Дон-дон, из запотевших вёдер
пьём не напьёмся целый день.
И тонкая, ещё без бёдер,
на тропке всё длиннее тень.

За все каникулы расплата,
за рай, где вместо яблок рву
с любимыми, -
            так нам и надо!
Хоть погорюем наяву!

Друг другу снимся, не сбываясь,
детьми, играющими в мяч,
репьями в память забиваясь.
Хоть слёзы от прохожих прячь.

И всё равно - за эти слёзы,
за то, что мне одной их лить, -
спасибо!..
        За стрижей, за плёсы,
за лодку -
        плыть бы в ней да плыть...

Август 1995 г.





ПРЕОБРАЖЕНИЕ

Преобразись! - Преображенье...
Хоть свечку Господу зажги!
А то ведь не тепло, а жженье,
не свет, не ангела шаги.

Смотри, - уже темнеет рано,
чужое лето позади.
Так струйка ржавая из крана
бежит,
      а я ей - погоди!

Что толку вспоминать и чаять
земного света и тепла, -
любимых разве что печалить,
дразнить небесные тела.

Нет, плоть темна и безобразна.
Не стоит, глупую, жалеть.
Преобразись! - взгляни бесстрастно
сквозь вглубь закинутую сеть.

И ясным утром, днём погожим
к тебе оборотится вновь
лик Божий.
        Стань чуть-чуть похожим
на то, что делает Любовь...

Август 1995 г.





***

Влажно, радостно по клеверу ходить.
Босиком ходить - обувки не худить.

Из автобуса, набитого битком, -
с головой бултых! -
            пахнуло речкой и медком.

Ах, как жалко, что я баба - не пчела.
Рано, рано свои соты почала!    

Всё в природе по минутам, по часам, -
а мы с милым каждый сам себе с усам.

Что хотим, куда хотим, когда хотим...
На погибель сломя голову летим!

Вьются пчёлки над кудрявой головой.
Рвутся лебеди с верёвки бельевой...

7 сентября 1995 г.





***

Пушистый шмель в пушистой кашке.
Вблизи он даже больше кошки,
в полосках поперечных весь.
Какое солнышко сегодня!
Спасибо, летечко Господне,
за сбывшееся днесь - и здесь...

Я больше ничего не попрошу,
не загадаю ни всерьёз, ни в шутку.
Подую на шмеля - всю шубку,
чтоб не вспотел,
            пошире распушу!

Сентябрь 1995 г.





БЕЗ ОТЦА...

Краснопёрка вечерних небес
вдруг забилась на радужной леске...
Побродить бы в пустом перелеске.
Бы - с корзинкою наперевес.

Не вернуть ни отца, ни свинца
в заржавелой двустволке трофейной,
ни той маленькой "сказочке Фейной" -
про ребячьи глаза в пол-лица.

Без отца тебе ни огурца
на оконном моём огороде.
И всё криво и косо в природе,
и от стада отбилась овца.

Без отца ни сухого винца,
ни сухого сенца под щекою,
когда ночь над Окою-рекою
настигает - и нет ей конца.

Без отца из ночного Стрельца
не лучами, а стрелами в лоб мне
так и целит...
          а в ранку сольца
так и сыплется:
          мама из Лобни
позвонит -
          или нет,
                  позвонит...

А я дома, я жду от отца
треугольного письмеца.




ГОСТЬ

На минутку ли, на год гость.
Вот тебе разжатая горсть.

Хочешь клюй с неё, хочешь пей,
хочешь - стайкою голубей...

Над Коломенским что за синь!
Колокольчики весь день - динь...

Сини маковки во звездах.
Тает золотце на кустах.

Так прозрачно, что суть видна:
разве я без тебя - одна?

Стану ль храм в себе разрушать?..
Что мне стоит ладонь разжать.




БЕЛЫЙ ДОМ...

Засолеваю: соли в почках.
Точь-в-точь как Лотова жена.
Тоской о сыновьях, о дочках
чужих
      спина обожжена.

Я обернулась, чтобы ровный
лёг и на личико загар.
Беги, беги, мой родич кровный.
Ого, не так уж ты и стар!

Вся праведность твоя - снаружи.
ТЫ чадам, а не БОГ указ.
... шёл дождь, но испарялись лужи,
мой город всё никак не гас.

И день и ночь живьём горело
в нём зданье странное одно:
над ним витало и белело
и было
      с крыльями 
                оно.

4 октября 1995 г. Б-ца N 7. Коломенское





ЛЮДОЕД

Окна больницы точь-в-точь бойницы.
Хорошо тому, кто смерти не боится!
Кому нечего терять, тот смел.
Людоеду говорит: - Что, съел?!

А людоеду в ответ ну что сказать.
А съеденное во чреве как начнёт скисать!
Бедный, глупый людоед-оглоед, -
тебе мало ли бараньих котлет?

Лучше ноги с голоду протянуть,
чем как кит Ионушку проглонуть.
Попостился бы, а, лют-людоед?
Нам обоим перед Господом держать ответ.

Мне и то - ох, боязно ответ держать.
А тебе бы, дурень, всё жрать да жрать.
Перед Господом, гляди, обжора, не подавись.
На меня, на съеденную, злыдень, подивись:

как легко мне ходится по земле,
как добро просвечивает во зле,
как люблю я столько уж лет
не тебя ли самого, людоед?..

Октябрь 1995 г.





***

У Бога ничто не в пропажу:
ни спелая осень, чуть тронь,
ни тайно проникший сквозь стражу
к тебе полыхнувший огонь.

Мы больше не встретимся, ладно, -
с судьбой торговаться - о чём?!
Но что ещё в мире бесплатно? -
плечо твоё тронуть плечом.

И даже не тронуть, а только
подумать - горячий какой...
расслышать - не Волга, а Ольга, -
и с бережка - белой рукой.

Мой берег надёжен и прочен,
и беленький храмик на нём,
и нет у дороги обочин,
и мы никуда не свернём...

Октябрь 1995 г.





СВЕТОНОСНЫЕ КЛЁНЫ

Даже в этой грязи прибольничного  жухлого садика
точно вороны Древней Руси копошатся - и в вещий
                                        свой карк...
Если ты и придёшь, я скажу тебе: - Ворон мой
                                        сядем-ка...
Ворог мой! - не мешай, я сегодня как Жанна Д Арк,

По колено вошедши в листву опалённую, ржавую,
я узнаю, что было, что есть и что будет с державою.

Я за дом свой, очаг поборюсь и побьюсь, -
даже если сама струйкой синего дыма завьюсь!  

Я за детушек малых, за дедушек-бабушек их
заступлюсь, -
           а ты каркай, -
                        мой голос не так уж и тих.

Светоносные клёны - сквозь накипь, и сажу, и ржу...
Что расслышу от корня до кроны, - то всем расскажу!

Октябрь 1995 г.





***

Ещё шёлковая трава на Покрова,
ещё как летом жжётся крапива,
ещё лежит платок мой в сундуке,
ещё блестит колечко на руке...

Машу, машу бескрылою рукой
над бесконечной будто бы рекой.
Но нет ни в лодке, нет тебя нигде.
Лишь чайки распластались на воде.

И если только зрение напрячь,
то прячь себя средь белизны ни прячь...

Но стану ль день я порицать за свет,
а ночь - за то, что мне покоя нет,
а эту воду чёрную за то,
что близок снег, пора надеть пальто.

Поверх воды, и чаек, и ворон
смотрю на синьку четырёх сторон...

"А помнишь, помнишь?" - на ушко шепчу.
... Да не бери ты в голову - шучу!

... прыжок с горы, рассыпанный портфель.
В руках синица, в небе журавель.

Октябрь 1995 г.





ДВЕ МОНАШКИ

Не от мира сего две монашки гуляют по тропке.
Жесты их голубиные хоть и смирны, да не робки.

Не от мира сего распушились на солнце былинки,
и в лучах покосившихся плавно кружатся пылинки.

И любовь непонятно к кому, без корней и без кроны,
так тиха и смиренна, что больше не носит короны.

Не нужна ей корона, чтоб цену назначил прохожий,
на Того, Кого я так люблю, всё равно не похожий.

Всё равно, всё равно! - лучше я отвернусь и зажмурюсь.
Не от мира сего - это значит не плачу, не хмурюсь.

Это значит - со светом осенним на лицах
две монашки гуляют вокруг то ль тюрьмы, то ль  
                                         больницы.

Октябрь 1995 г.





***

Какая осень синеглазая.
Вся, сквозь рябины, на виду.
Как странно, что уже ни разу я
сюда тебя не приведу.

Вон линии оврагов плавные,
вон двое за руки взялись...
Коломенского православная
крестами высвечена высь!

А я гляжу без упоения,
привычку к небесам кляня:
его шатров сердцебиение
во мне -
        и мучает меня...

Октябрь 1995 г. Коломенское





***

Вот и осень - ни капли медового лета Господнего!
Видно, много в душе моей злой завелось 
                              преисподнего.
Из обиды, унынья, из всего, что и вправду 
                              случалось со мной, -
только сетку паучью и вить, а не шарф кружевной.

Даже осень не вымолвит - здравствуй! - ладонь 
                                      пятипалая
под ногами вспылит мне в лицо - точно золушка, 
                                      с бала я...
- Ну и скатертью вам! - покраснев от стыда и 
                                      пощёчины,
крикну поезду вслед со своей невезучей обочины.

... даже если крушенье у поезда там, впереди,
даже если шепнёт мне Господь: - Ты их предупреди...

Октябрь 1995 г.





***

Как за ткацкий станок, я сажусь за свою паутинку.
Паучок что бычок, спотыкаясь, ползёт по ботинку.
Бабье лето меня поджигает - да я не горю,
не горюю о прошлом, никого ни за что не корю.
Слава Богу, спасибо! - мне хватает по горло листвы
                                          кружевной.
А зато не хватает за горло - тот, вслепую содеянный
                                          мной.
Разлюбила - глаза разлепила, и точка, тебе ли судить.
Говорю: - А поехали, очка, наш садик садить!
Нам по разным дорогам отвалила шесть соток страна.
А скрестись ненароком - я такому не мать, не жена.
Много в поезде дядек с лопатами наперевес.
А наш маленький садик пусть растёт от земли до небес!
И в похожую осень, погожую осень одну
мокрой, горькой, солёной щекой я прильну к полотну...

Октябрь 1995 г.





***

Какое мне дело до норова Борискина.
Во мне подспудно копится страна,
прощальным золотцем берёзкиным обрызгана.
А синева крестом заострена!

Я так ослабла, что не до борения.
Любовь ушла и душу увела.
Я как листок в беспочвенном парении, -
но, может быть, ещё коснусь ствола...


Октябрь 1995 г.





***

Ни в дочки-матери, ни в жёны не гожусь.
Сама себе я страусом кажусь.
Чуть что - засуну голову в песок,
а нет песка - в шелковый поясок...
А услыхав погони голоса,
зажмурюсь так, что вытекут глаза.

Ещё б была куриной слепота, -
но врать, что храм без Бога - лепота...
и что Москву, изрытую по гроб,
святой водой кропит расстрига-поп...

Ах, глупый страус, выродок из птиц!
Живи в пустыне - не клади яиц.
Тебя заменит населенье крыш:
чадолюбивый аист или стриж.

Октябрь 1995 г.





***

Растопились сердечные льдинки.
Никаких трагедий и драм.
Колокольный звон на Ордынке
так и льётся из храма в храм.

Над соблазном мирского рынка, 
где сори себя ни сори, -
молоко изливает кринка,
розоватое от зари.

И каким петухом ни пыжься,
хмурься, супься иль делай вид, -
заболеешь - проговоришься,
что душа у тебя болит.

Ноет память о тополином
пухе, плавающем в реке,
о мече-кладенце былинном
в богатырской твоей руке...

Октябрь 1995 г.





ДМИТРОВСКИЕ МЕТЕЛИ

Отцу



1.

Занялся-затеплился день.
Протянула к свету ладонь.
Жизнь, о Господи, в Свой замысел вдунь!
Нитку красную в иглу Свою вдень!

Протянула к свету ладонь.
На ладонь мне белый голубь сел.
Между небом и землёй повисел...

А зимой такой коротенький свет!
Я Тебя звала - ни звука в ответ.
А кого ж я, в самом деле, звала?
А позёмка круто снег завила.

В завитом танцует двор парике.
... с пятью пальцами кленовыми на руке.
Машет мне рука, - мол, пока!
... солнце в форме чёрного паука.
Коловрат ли, солнцеворот...
То-то врёт, а я гляжу ему в рот.
Ему в рот гляжу - не скажу:
- Расползайся, миленький, - не держу!
Пауком ли, трещинкой на стене.
Всё равно дом рушится, дом в огне.
Твоё солнце чёрное, зимний глюк.
Моё - в детских одуванчиках луг.
По лужку по круглому пробегусь,
колобком-то за лето испекусь!
Укачусь за сини горы-леса.
У тележки твоей - ни колеса.
На чём хочешь свой вози урожай.
Кого хочешь тыквами поражай.
То-то невидаль - разрезанный на куски
ясный полдень в семечках - и ни зги...

2.


Девочка на лавочке...
песня



 Приснился снег, проснулась - снег. О если бы навек!
Я и сама теперь зима, не надо, я сама!
С утра на Дмитров день метёт, как бы черёмуха  
                                            цветёт.
Ох, головная боль сведёт и глупого с ума...
Ох, мама правду говорит: кто настежь, как окно 
                                            раскрыт, -
тот первый угорит!

Я осторожная теперь, запру и форточку и дверь,
ни снег, ни птица и ни зверь... чтоб никаких потерь!
Мой дом внутри меня самой, попробуй заморозь зимой,
а в мае очи вперь...
Ужо я вволю посмеюсь, овсяным злаком зазмеюсь
вдоль тропки, вдаль - не в быль,
не в быль, не в боль мою - а вдоль земли, обутой в 
                                              пыль...

Двуног ли ты, четвероног, - венец избушкин не
                                            венок, 
а от простуды жуй чеснок,
а от жены - пинок...

А девочка жила-была, из одуванчиков плела, из васильков
                                                  во ржи.
А мальчик цвёл себе да цвёл, куда-то за руку повёл,
и всю дорогу плёл да плёл плетень из гибкой лжи.

За тем за ивовым плетнём он спрятался, а ты по нём
                                      тужи - пожар туши!

Но, не заметив, что одна, шла вдоль плетня, вдоль 
                                              полотна, -
жжёт лишь своя вина! -
а не твоя, мой дорогой...
                    махала поезду рукой,
а рядом шёл Другой.

3.

Не хватает дня-деньского.
И -их! - топориком ко дну...
В ночь на Дмитрия (Донского!)
снится лодка на Дону.

Как плывут в носатой лодке
рядом - Дмитрий и отец.
В шлеме князь - в простой 
                    пилотке
рядовой его боец.

Ряд за рядом тают, тают
православные войска.
Низко вороны летают,
хоть и смотрят свысока.

И, по-рыбьи разевая
рот, не выкрикну никак:
- Просто тучка грозовая, -
а за тучкой красный флаг!

Бережок бежит полого.
Вот бы слышали они:
- У Всевидящего Ока
под присмотром мы одни!

Кого любит Бог - того ли
не накажет, вразумив?
Плачь не плачь теперь от боли
посреди плакучих ив.

Дон - и поле Куликово,
Дон - и дон, вечерний звон.
В ночь на Дмитрия (Донского!)
про отца мне снится сон...

4.

Твой север меня заморозил, все всходы побил.
А может быть, крови моей малярийный комарик попил?
На юг потянулась моя поувядшая птица, -
добро бы журавль, а то зимняя птица - синица.
Она хоть и синяя птица, и нет её вовсе, -
но ради неё и под снегом горит ещё осень!
Я сербский язык изучаю, я очень скучаю
по василькам,
          по цикорию,
                    по иван-чаю...
По вечному, синему - в чёрных крестах авиации.
Подумаешь - бомбы, - когда есть святыни у нации!
Близ тверди нет смерти, - эх ты, моя цапля болотная.
От клюквы развесистой птица моя - перелётная!
А то, во что вляпалась, что под ногами заквакало...
Оплакала б мёртвого, - а коли жив - так отплакала!
Мне нечего делать в краю, где одни перевёртыши,
где ты,
      мой любимый,
                  семь лет в меня целишься вот уже.
Приятной охоты! - на севере дичи... а ягоды!..
На юг меня тянет - от нашей то тяги, то тяготы.
На юг, где пожары, где тоже и кровь и руины,
где может быть даже и нет придорожной рябины.
Пусть ТАМ убивают, чего же и взять с них -
                                      хорваты!
А чтоб сини очи твои зелены, вороваты...
Не надо зимы, не зови меня северней Химок.
Я сербский учу - пока порох и вправду не вымок.

5.

Вот-вот порвётся...
Непрочное кружевце снежное.
Ах, песня поётся, пока в ней душа безмятежная.
Но я и раньше-то чуяла: песенка спетая, -
на тесноту своей глиняной вазочки сетуя.
В зимнем своём равновесии, тоненьком-тоненьком...
Ой, не стряхни, дай остаться на полочки томиком.
Ой, перестань без конца взад-вперёд перелистывать.
Чья теперь очередь вянуть, желтеть -
                          и освистывать?!
В голом, пустом потрясать кулачками кленовыми,
не утешаясь всё новыми,
                      новыми,
                            новыми...
Скоро ль снежок все покроет нарывы и трещины?
Пусть тебе снятся любимые в юности женщины.
... нежные-нежные, снежные-снежные, лёгкие,
непостижимо и недостижимо далёкие.

Вот-вот порвётся, и белое чёрным окажется.
 Сладко цветётся, пока в тебе плод не завяжется.
Тошно от слов? - а как нравились кубики с 
                                        буквами!
Тошно возиться с пузатыми тыквами-брюквами!

Вот-вот порвётся...
                Откуда же столько терпения!
Песня поётся...
            Не стать бы уроками пения.

6.

Да, я отмеченная Богом...
А кто отмечен сатаной,
тот вышел мне, конечно, боком, -
но ведь не справился со мной!

Вдвоём они поколдовали,
поворожили при луне.
И - стали крысами в подвале,
какой предназначали мне.

Я родилась на свет - из света.
Луной из солнечного дня
два колдуна, два людоеда
пытались выманить меня.

Но отраженье ледяное
того, что и любовь и свет,
двумя рогами надо мною
взошло - и сгинуло, и нет...

Не проспала моя охрана,
и глазь меня мой враг не глазь, -
назло ему проснулась рано
и за молитву принялась.

7.

Не краду я чужого - ни мужа,
ни словечка из песни чужой.
На душе твоей лютая стужа - 
разживуся ли мёртвой душой?

Уж тебе ли свой сад караулить,
от воров огород сторожить.
Нет на свете тех Троицких улиц,
где и мне бы родиться и жить!

Ни на твой не позарюсь румянец,
ни твоих не присвою святынь.
Это ты во мне как иностранец! -
а во мне и теплынь и светлынь.

Отогрелся - тебя не гнала я,
просветлел многодумным челом...
Ну и с Богом! - я старая, злая
и за зло заплатила бы злом.
....................

Не учил меня этому, врёте! -
ни земной, ни небесный Отец, -
чтоб паслась я на том огороде,
где убьют за один огурец.

8.

Добрый молодей, кровь с молоком...
Что же дятел стучит молотком?

И спросила кукушка? - Ку-ку, -
ты кусал её аль целовал?
Чью ты кровь к своему молоку
целый день подливал, подливал?

Ни ку-ку, ни гу-гу, тишина.
Я стыдом сожжена - не жена!
Но по капельке даже и стыд
в молоко твоё весь перелит.

Как одной-то мне век вековать?
Перестань надо мной куковать!
Добру молодцу, сохну по ком,
накукуй, - он же кровь с молоком!
А я что, - подцеплю и чуму,
над чумой куковать ни к чему...

Но кукушке с берёзы видней,
кто румяней из нас, кто бледней.
Ишь, кукует весь день - и не лень.
А в нём крови! - по макушку, всклень!
Сладко любится, молод и свеж.
Говорю ему: - Выпил, - заешь!

Ручеёк по овражку журчит.
И по ком из нас дятел стучит?

9.

Не над своей ли изгалялся
святыней, - варвар и вандал...
Мой дух - он только закалялся,
над куколкой пустой витал.

Моя любовь, с гусиной кожей
простясь,
        простила палачу,
что стала не твоей, а Божьей
раба,
    что партия - вничью.

Я больше не играю в шашки,
мне даже выигрыш не мил.
Мой дух пчелой из душной кашки
в лазурь невыпитую взмыл!

Тому и рада, что награда
за ласку, за любовь, за свет -
бессильный крест, где плоть распята,
а духа-то простыл и след!

Казни же, вырытой могилой
пугай, превозмогая дрожь.
Мой шёпот "Господи, помилуй"
ты и расслышишь - не поймёшь.

10.

Положилась на Божью волю, -
так с чего ж свою волю холю?

Разлучила не злая сила,
а такая добрая, что простила:

тебе ложь и блудную ересь,
мне - что радовалась, бесу доверясь.

Целовала ангела, херувима, -
бес же врал так неуловимо...

А разок в разгар полнолунья
увела его соседка-колдунья.

То-то плакала я,  то-то рыдала -
упырей своею кровью питала...

Мне бы в храм, да свечечку за спасенье, -
а я думала - кругом невезенье!

Но дурацкими же слёзками и размыло
то, что влезло в мою душу без мыла.

Раздвоилось-растворилось обличье:
то ли птичье выраженье, то ль бычье.

То ль ворона, то ль корона двурогая...
Как бросалась-то на шею с порога я!

Я б, наверно, бросилась и теперь, -
да снаружи запирается дверь.

Прошу мужа: всю избей-изкори, -
только дверь снаружи крепче запри!

Не боись, что выпрыгну из окна:
под окном с букетиком сатана...

11.

В ушах ещё тёплый шёпот, -
а я уже вслед и в крик:
- Спасибо за горький опыт!
Мне больше не надо книг!

Печалью своей растрогать
не пробуй - печаль светла.
А вот на воротах дёготь...
Художник! - твои дела.

А мне не до страшной мести.
Я крест на твоей спине
рисую: побудем вместе,
пока ты ещё в окне.

Господь с тобой! - я рисую
сама от себя тайком.
А знаешь, чем я рискую,
молясь о таком...
                таком...?!

В окне, где зияют клёны
и за угол поворот...
Одной мне и класть поклоны,
и дёготь стирать с ворот.

Одной мне просить прощенья,
по строгим худеть постам.
Не мне, - говорю, - отмщенье!
Не азъ, - говорю, - воздам!

12.

Не ври своей новой "богине",
что прежняя - вымысел твой:
вам с ней на оторванной льдине
плясать до доски гробовой.
 
А новая, за ночь состарясь,
таким вдруг чуланом пахнёт, -
что кто кого, лбами ударясь,
в бездонную воду спихнёт...

"Богиню" сам "бог" не осилит,
вы ровня, не вам воевать.
... и пилит, и пилит, и пилит,
и только бы юркнуть в кровать.

В постылом соитии тесно.
Обоим враньё надоест.
А с берега звать бесполезно
чужих женихов и невест.

13.

Что принесу я Господу на суд
в конце пути - короткого ли, длинного:
тобой разбитый глиняный сосуд -
иль всё же капельку чего-нибудь пчелиного?

Пускай не мёда, только лишь пыльцы
на хоботке, на липких лапках голеньких, -
а колокольчиков лесные бубенцы
звонили б вслед с зелёной колоколенки...

Пчелиный труд по-женски кропотлив.
Куда спешить - в зените солнце летнее,
и так далёк горючих слёз отлив,
что может быть, и горе-то - последнее...

Я окольцована, обречена - любить.
Моё колечко по-заволжски синее.
А тот разбитый заново лепить,
когда ты лёд, и даже губы в инее...

Я ненавидеть больше не могу.
Мёд и с горчинкой пчёлке не в обузу.
Желаю счастья другу и врагу! -
пусть каждый себе выберет по вкусу...

14.

Помоги, Небесная Царица:
научи за каина молиться.
Хоть я стану личиком светлее.
А то Авель Каина подлее!
Тот, кто заклан, - тот уж и овечка,
по овечке - плачущая свечка.
Вместе с ней поплакать зазывает.
А чем Каин поле засевает?!
Ходит Каин как перед бедою,
засевает поле лебедою.
Вот кого мне жалко, а не брата.
Нам-то что! - небесная награда.
А тому, кто от рожденья каин,
срок на всю катушечку припаян.
Ишь, пасём тут беленьких овечек, -
а внизу какой-то человечек.
То ль поклоны он кладёт, то ль пашет.
Говорят, не так ещё попляшет!
На том свете - и на этом тоже...
Научи меня молиться, Боже!
Научи молиться,
               и прощать,
                         и
пощади
      не склонного
                  к пощаде!

15.

На открытке в кустарной краске
белый ангел сощурил глазки.
А на узком таком мосточке
обнимаются ангелочки.
То ль бегут они, то ль боятся.
Нам бы с ними втроём обняться!
Но уверены брат с сестрою,
что и так их на свете - трое...

А мосточек такой дырявый.
А твой почерк такой корявый.
И прочту я в минуту злую:
"Обнимаю.
        Люблю.
              Целую."

И засуну открытку в книжку,
и забуду, как звать братишку.
Повернувшись к ангелу задом,
обнимусь с женихом усатым.
Стану ждать от него я вести
год, и десять, и сто, и двести...
На войне ли их всех убили,
то ли адрес они забыли.

Надо ж было - не маргаритке
на пол выпасть, -
                твоей открытке.
Мой гербарий - из старых писем.
Наши лица и руки сблизим.
Я тебя сквозь краску былую
обнимаю,
        люблю,
              целую!

Ноябрь 1995 г.





НА ОКЕ

И.Г.



Я река - ты мой берег крутой,
тёмный лес до небес, волчье логово.
Лучше я синеокой водой
напитаю просторы пологого!

Чем насильно чужого ласкать,
приручать то ли зверя, то ль дьявола, -
буду в борт нашей лодки плескать - 
с кем ещё я ни разу не плавала.

Нам по грудь заливные луга,
потонуть в изумруде некошеном...
Тот, кому я и впрямь дорога, -
нет, не встретит с лицом перекошенным.

И когда заберутся шмели
в сладкий клевер и кашку дремучую,
я любимому крикну: - Пошли! -
нашим светом я тень свою мучаю.

Всё длиннее, всё пасмурней тень.
Чем нам радостней, тем она яростней.
Нам куда нашу радость ни день, -
лодка всё веселей, белопарусней!

Это чайки касаются нас,
это облако с нами целуется...
А под осень на яблочный Спас
белой церковкой кончится улица.

Спас!
    Спасибо! - мы оба спаслись,
отпихнулись от кручи, отчалили...
Ну а ты, мой крутой, поделись, -
чем друг друга вы с ней опечалили.

Та ли это, на ту ль променял, -
что ты снова синеешь от холода?
Помнишь, руки на шее разнял
и сказал, что фальшивое золото?

А сияло оно, и цвело,
и цены ему не было, бедному...
От церковной извёстки светло,
да на шее - по крестику медному.

Ни рыдать ни о чём, ни гадать.
Золотые шары - не из золота?!..
Любовь-жалость, любовь-благодать,
слава Богу, не выглядит молодо.

Не соврёт, не заманит в силок
пожилого, плешивого птенчика.
И хотя неизвестен ей срок,
лоб её предназначен для венчика.

19 ноября 1995 г.





***

Всё забыла, всех простила, -
но прошу и нас простить:
каша пшённая простыла,
даже нечем угостить.

Да и спать пора, и дрёма -
птичьих век не разлеплю.
Ты поужинаешь дома.
Так - скорее разлюблю.

Занавешусь жёлтой шторой,
нарисую тихий крест.
Пусть приснится Тот, Который
кашу пшённую не ест.

Тёплый круг ржаного хлеба
прижимаю к животу.
- Кушай! -
          я и так от неба
синих глаз не отведу...

Ноябрь 1995 г.





НЕСОСТОЯВШИЙСЯ ПЛАЧ

На любовь - похотливую шалость
променял ты любовь мою - жалость.

Всё свободы от уз добивался...
Только ноченьку и упивался.

А наутро у любушки-ясоньки
вкривь и вкось - а прорезались глазоньки.

Заболело, заныло, закапало, -
как я жалость в землицу закапывала.

От "любви" лекарство чудесное:
снег на ветках - что Царство Небесное.

Мой четвёртый этаж, мою пташечку
я люблю - за балкон нараспашечку!

Я не мышка-норушка подпольная:
вся посуда моя - колокольная!

Твою тыкву путаю с дынею -
на том блюдце с каёмочкой синею.

Но не зря руки-крюки у Оленьки:
и по ком это звон с колоколенки?

Мёд по тыкве, как будто по вымени:
и кого это кличут по имени?

Мне-то близко: кого я обидела?
А тебя-то я всякого видела.

Оставайся - где тыквы медовые!
Удивляйся, что гири - пудовые!

На два века добра накоплено.
Твоя кухня жарко натоплена.

Врут, как прежде, часы кукушкины.
А вы всё ещё метите в пушкины?

Ты - с моею подружкой бывшею,
вдруг меня навек полюбившею.

Всё таскала мне фрукты-овощи,
наизусть прочла "Живый в помощи", -

чтобы думала я: от Боженьки
занесли её ко мне ноженьки.
Я ей душу, ладонь открытую...
Нет, - обоим вам не завидую!
У ней чёрный глаз, губы вдавлены,
все колодцы её отравлены.
А ты пей - небось, не отравишься.
Не с таким ещё зельем справишься!

Не при солнышке с голубкой воркуете, -
при луне колдуете с ней - воруете.

А я беленькое меряю платьице.
Кто разденет догола, тот поплатится.

Кто отнимет у Николки копеечку, -
у себя же из-под ног - толк! - скамеечку.

И пойдём по улице мы с Николкою -
неразлучные, как нитка с иголкою.

Мой Николка шёпотом Богу молится.
А ворона ворону в бок: - Ой, колется!

20 ноября 1995 г.





***

Может быть, умер - а может быть, жив за бугром.
Всех отсекаю. Кто спас своё бренное тело.
Мимо плывите! - от берега длинным багром
всех оттолкну, для меня же "привычное дело"... 

Не за что мне их прощать - до чужой ли вины.
Просто черты их лица день за днём забываю.
А иногда и осиновый кол забиваю, -
во избежание кровопролитной войны.

И - чтоб не снился, сутра и до ночи гадать...
А мой портрет лучше в узкую трубку скатать.
Тоже мне Врубель... твоя ли картина в окошке:
семь снегирей - тук-тук-тук - мои хлебные 
                                      крошки?
Пусть хлеб дорожает, и всё холодней январи...
Но кто б ни звонил - не прильну к одноглазой 
                                        двери!
Мало ль залётных, - а если и ты, то я знаю,
как тебя звать: крестным знаменьем лоб осеняю.
Чур меня, милый, любимый, чужой... за душой
нет даже сказки, нарезанной крупной лапшой.
Ах,
  на ушах
         не засветится пара серёг...
 Знал, что за птица: за запертой дверью стерёг.
Я ж улетела в раскрытую фортку - туда,
где Божия птичка не знает заботы-труда.

С непрочной фанерки, что даже и птичкам  мала,
те хлебные крошки ни разу метель не смела!




НА ГОЛУБИНОМ ЭТАЖЕ

о. А.Шаргунову



Печаль да претворится в радость,
и щурь глаза на свет не щурь, -
уж я и в свете вижу святость,
и в туче разгляжу лазурь!

Слезами сорвало запруду.
И, став на вышнем берегу,
я зло вчерашнее забуду, -
а завтра то ль ещё смогу!

С утра по солнышку вращаться,
покуда стрелок не истёр, -
и никогда не возвращаться
туда, где догорел костёр.

И, вылупясь из синей тверди
на голубином этаже,
там обитать, где жизнь от смерти
не отличается уже...

27 ноября 1995 г.





СКАЗКА О РЫБАКЕ И РЫБКЕ

Потому что душа молода!
День с заутрени выше и ярче!
Слово Божие, хлеб и вода...
Что ещё тебе надобно, старче?

Это ты меня в банке держал -
золотую свою, молодую...
Это ты в Божьем храме дрожал,
что я свечку святую задую.

Это ты мне не даром дарил
леденцовые детские сласти.
Не старуха, а ты задурил,
возжелав моей сказочной власти!

Не от старости гибнет душа,
не от старости тело болеет...
И, свободой всё глубже дыша,
одинокий мой парус белеет!

Ты и вправду не много просил.
Власть и та ничего мне не стоит.
Бог тебя бы за глупость простил, -
а старуха
        такое
            устроит...

Ноябрь 1995 г.





***

Ан. Ив. Кнст.



У верующих ласковые лица.
Горчайший плач их черт не исказит.
Лишь будут слёзы незаметно литься,
как мелкий дождик из небесных сит.

От верующих свет и исцеленье
тому, кто в злобе спёкся и зачах.
Какая стать в коленопреклоненье!
Что за краса в опущенных очах!

И, от лампады свечечку затеплив,
целую лик, не разжимая губ.
В какой-то пьесе застрелился Треплев,
своей любимой будучи не люб.

Здесь нет того, что выстрелило в пьесе.
Не кровожадны ни сестра, ни брат.
И мотыльками зауми и спеси
сгорает темень, выстроившись в ряд.

В своих грехах чистосердечно каясь,
скажи себе: ещё я не любил...
И не ко мне, а к Боженьке ласкаясь,
проси Его, чтоб заново слепил.




ВЕТОЧКА

Люд. Кузиной



Навязали узелков сердечных
мы с тобой из ниток бесконечных...

Деточка, - распутаемся сами!..
Веточка с зелёными глазами.

Родила тебя земля - для неба, -
так отведай Боженькина хлеба!

На тебе, на веточке упругой,
сидит птичка - ведает округой.

Убаюкай розовую птичку.
А сломают - я тебя в водичку!

На метели, дитятко больное,
поглядишь сквозь стёклышко двойное.

Уж ты дай им, белым отозлиться.
Посажу в пуховую землицу.

Будь на вырост Путь тебе Дорога -
до листвы, до облачка, до Бога!

Не на радость, а на скорбь мирскую
родила тебя я - и тоскую.

Но подумай - а тоска ли это:
вспоминать одно Господне лето?

То, когда в любви, а не в печали
нас зачали, в люльке закачали...

Деточка, умытая слезами.
Веточка с зелёными глазами...




ФОТОГРАФИЯ

Душа не мельница, чтоб плоть перемолоть.
В муку ли мука ждёт Преображения?
В лазурный сад нас призовёт Господь,
в нас одолев земное притяжение.

Чиста душа, была б ещё светла...
Но заживают раны и царапины.
Смотрю в глаза их - мамины и папины.
"Такой-то год, такого-то числа".

А ведь война, и жизнь на волоске.
... а не любовь, от зорюшки до зорюшки!
В полупустом овсяном колоске
день ото дня всё твёрже эти зёрнышки.

Смотрю в глаза их светлые, смотрюсь...
С любой судьбой, мне выпавшей, смирюсь.

Как на войне: ну чем моя разлучница
не смерть твоя бессмертная за Русь?!

Декабрь 1995 г.





***

Как икона, точащая миро,
плачет матерь о дщери своей.
Дай им, Боже, покоя и мира
и колечками ладан завей!

От дыханья, от шёпота "Отче"
пламень тоненьких свечек таков,
что глядят материнские очи
не мигая
        поверх облаков...

В ритме пламени чистосердечном
кайся, плачь, никого не коря:
хоть и в горьком году, но не вечном
всё короче деньки декабря.

Ещё солнце заглянет в окошко,
твой земной озарит уголок.
Спуск с горы хоть и страшен немножко,
зато так безопасно полог...




ХРАМ

Кого любила - того белила, -
а не из глины горшок лепила.
Но - столько копоти, столько сажи,
что,
  прости, Господи, -
              да я же...
                    я же...
Я храм белила!
 - Ты срам любила...

Декабрь 1995 г.





ПРИЧАСТИЕ

Может быть, впервые за полгода
на заре умоюсь, причешусь.
На Николу ясная погода, -
и покаюсь я, и причащусь.

В тесном храме, где пищат детишки,
где и лжица - ложка, а не ложь, -
превращусь-ка в свечечку из льдышки!
Это ты слезинки не прольёшь.

Может быть, впервые за полгода
мои слёзы - сладкие как мёд!
Есть и в горе маленькая льгота:
тот, кто плакал, - плачущих поймёт.

Вместе с ним, покуда незнакомым,
сложим руки правильным крестом.
Нет, не ты, застрявший в горле комом,
станешь мне ракитовым кустом!

Я ещё той песенки не спела,
и мой друг не смотрит мне в глаза, -
но уже мы как душа и тело,
как земля - и рядом небеса.

Может быть, впервые за полгода...
За семь лет пощёчин и пинков...
А вчера опять была суббота
у блудниц и чьих-нибудь сынков.

21 декабря 1995 г.





***

Я вхожу в Божий дом, - о земном
в тот же миг - и навек забываю.
Может, скажешь, любовь убиваю
я к тебе в Его Свете Святом?

Погоди же судить да рядить.
Я с тобой ни о чём и не спорю.
С духом плоть свою, скажешь мне, ссорю?
Негде будет дрожжам побродить?

Солоны наши губы, горьки.
Добродились по градам и весям.
Взорвались пустотой пузырьки,
и мы больше ни грамма не весим.

Да и что бы нам - грамм-килограмм
ненасытно-насущного хлеба...
То ли дело - мой ласковый храм 
сочетал во мне землю и небо!

Так люблю я - что настежь ладонь!
В добрый путь, перелётная птица!
Но и ты моё сердце не тронь, -
дай забыть мне - и освободиться.

Мне Господь - и свобода и кров
и любовь без расчёта и меры...
У твоих "параллельных миров"
резкий запах языческой серы.

Не боюсь!
        Бог сильней сатаны!
С твоей птицей, чья песенка спета,
из одной мы как будто страны, -
но по разные стороны света.

25 декабря 1995 г.





СНЕЖНАЯ ПЕСЕНКА

Пете



На Большой Ордынке снег.
Я от снега молодею.
Я не то ещё затею:
я влюблюсь в тебя навек!

Спросишь: - Кто ты и откуда?!
- Я из снега, только тронь...
В тот же миг растает чудо,
у тебя рука огонь!

Знаю, помню человечка:
растопил моё сердечко,
сам закутался в буран...
Летом я сошла с крылечка
в фиолетовый бурьян.

Всю весну ничком лежала
на кровати, -
          не сажала
роз, петуний под окном...
Но теперь змея - без жала,
кольца дыма над огнём.

Новый год, и новый друг,
и всё новое вокруг.

На Большой Ордынке снег,
вьюга на Большой Ордынке.
Купит розочку на рынке
мне мой снежный человек.

Он не молод  и не стар.
У него нет денег даже
на обед, -
        но с Божий дар
будут все подарки наши!

На Большой Ордынке ночь,
свет и тень играют в прятки.
Не волнуйся, всё в порядке.
Как семь лет назад.
                Точь-в-точь.

31 декабря 1995 г.





***

Я по старому стилю живу.
Всё в природе - по старому стилю:
посекает траву-мураву,
нас с тобой приобщает к утилю.
 
Две недели - чтоб ропот затих.
Сколько сил я на то ни потрачу, -
станет норов мой без запятых.
Исцели меня, Отче и Врачу!

На земле всё тесней и тесней
от имуществ, и плоти, и басен.
Вавилонская башня над ней.
Долгострой её ржав и опасен!

Даже лес до небес не дорос,
даже крылья из воска опали...
Профиль худ, хохотлив и курнос
у недавно плясавшей на бале.

14 января 1996 г.





***

Нас Господь рассудит - не остудит,
ещё жарче дух воспламенит.
Только то, что надобно, и будет.
Хорошо, что ты незнаменит!

Незаметны ложь в тебе и злоба,
и твой взгляд из-подо лба - в тени.
Ты меня разглядываешь в оба, -
я смотрю на звёзды, извини.

Как они без копоти сгорают,
как стучат сердечки их о грудь.
Точно в храме ладан воскуряют,
вьётся в небе вечный Млечный Путь.

Вспоминаю тропку-босоножку
через рожь в лазоревых очах...
Потихоньку, друг мой, понемножку -
в Божьем храме при семи свечах...

Январь 1996 г.





КСЕНИЯ

Накануне Блаженной Ксении -
дуновенье ветра весеннее.
Но горят огоньки во храмике,
и дорожка во храмик - пряменько...
Восемь лет назад, - шепчут кустики.
Рыхлый снег, никакой акустики.
Восемь лет назад, восемь лет...
В преисподнюю дымящийся след.

Я ж всю службу строгую выстою,
попрошу: верни меня чистую!
Всё ты можешь, словечко вымолвишь -
мне прощенье у Бога вымолишь.

Восемь лет назад,  - блещут звёздочки, -
помнишь, как продрогла до косточки?
Отогрел меня один ласковый...
Мой-ка душеньку теперь да споласкивай!

Восемь лет назад, помнишь Ксению?..
Каждый думает: дорожка к спасению.
Он за хлебушком насущным стал в очередь.
А я птичек крошками - кликать-потчевать.
А ещё я взрослой дочери накажу:
хлебушка небесного накрошу.
- У кого что тёпленькое в суме,
того Бог присудит к вечной зиме.
Ты не жмись к такому, - толст и зубаст,
за любовь твою ни ломтика не подаст.

Поглядит на нищенку свысока,
а Бог - 
      свыше -
            на него, дурака...

5-6 февраля 1996 г.





РОДИТЕЛЬСКАЯ

Отцу и Бабушке



Оттуда нечастые вести:
столп света, берёзовый ствол...
Как мало мы прожили вместе,
как рано Господь вас увёл!

В ту синь - за лесами-полями...
А мы тут почти что ничьи.
Какое сердечное пламя
у этой посмертной свечи!

На их чёрно-белое фото
за бликом бросается блик.
Родители! - ваша суббота,
ваш скорбный и ласковый лик.

То ал, то оранжев, то розов
оттенок инобытия.
Прости меня, Павлик Морозов,
что мальчиком стал для битья.

Не ты нас учил целоваться
за тридцать монет в кулаке.
Да будете вписаны в святцы,
ушедшие ввысь налегке!

За трапезой - мир и прощенье.
За тайной их вечерей нет
того, кто б купил угощенье
на горстку потёртых монет.

Отец да помилует деток...
Такой молодой - не седой!
Мне в душу с заснеженных веток
не Дух ли Твой светит Святой?

17 февраля 1996 г.





Дальше: После тебя



 


 
Рейтинг@Mail.ru