Я ближе к Богу на любовь к тебе.
В душе, как в храме, гулко и просторно.
Слепили гнёзда ласточки в трубе,
и захлебнулась воздухом валторна,
и весь оркестр забухал вразнобой,
отстал, расселся на зелёных ветках,
и ангел, опоясанный трубой,
заботился о ласточкиных детках...

Тайком от тебя, от себя, от Бога
встречаюсь с тобой в Новодевичьем 
монастыре:
точь-в-точь твоё лицо
у бронзового Дениса Давыдова.
Прости, что из чужой могилы
краду.
Живым не даёшься.

1.

....................................

Просияв друг у друга в судьбе,
возвращаемся каждый к себе:
заслоняя от света тетрадь,
в одиночку,
          тайком
               умирать...

2.


Убегающие часы с кукушкой



О, не спугнуть бы дремлющую птицу:
рука в руке или щека к щеке.
Я ж прозябаю, испахав страницу,
на мировом и вечном сквозняке.
Как будто мне домашнее заданье -
чужую лямку до смерти тянуть...
Есть только миг взаимопониманья,
и нам недолго в сумерках тонуть.

3.

Гул, "Пассакалия", по звёздам рыщет Бах...
А на дороге мёртвая собака
с живой луной на фосфорных зубах.
А под каким ты знаком Зодиака?!
Не зря весь город псиною пропах!
Припоминаю: ни одной собаки,
другие звери плачут в Зодиаке,
других зверей - бутылкой промеж глаз...
Мне жалко Рыб, страдающих за нас.
Но ты сегодня целый день в дороге.
Звал сквозь стекло, осунулся, охрип.
В окне пейзажи пасмурны и строги,
и мне, конечно, не до бедных рыб.
А в марте снег попахивает йодом.
Наш старый Бах играет не по нотам.
А я пишу в письме без запятых:
"Одной дороги хватит на двоих!"
А на дороге мёртвая собака
с живой луной на фосфорных зубах...

4.


На Самотёке переулок...
песня



Где церковь слегка искривлённым крестом
              родимую метит сторонку,
две старые птицы над старым гнездом,
              вьём новое - роем воронку.

Где вышел из моды наряд короля,
              но с собственной кожею скинь-ка...
Две старые птицы, четыре крыла,
              глухая стиральная синька.

Урок простодушной, как снег, детворе.
              Суставы, ломаясь, хрустели.
А это плескалось бельё на дворе,
              четыре крыла шелестели.

Две старые птицы, четыре крыла.
              Но, лоб твой губами потрогав,
скажу тебе: -Мальчик, я всё наврала,
              я лучше уйду из пророков!

5.

Детский, дикий, меж туч засиневший цветок,
мой любимый, мой - на день - цикорий.
Всех галактик - над ухом слепой завиток.
Но давай с тобой без аллегорий.
Целовать, обнимать, бормотать - не дышать, -
в электричке держаться за воздух...
Лишь бы нам друг на друга обид не держать,
мир и так весь в узлах и наростах.
Тот, кто первый назвал, - обронил невзначай
лепестковые, влажные звуки.
Мы добавим немного цикория в чай
накануне невечной разлуки...

март 1988 г.

1.

Вот и выцвел любимый цикорий,
слился с небом, исчез до поры.
Ты ещё не устал от предгорий
заблудившейся в тучах горы?

Что ни радость, то лишь предвкушенье -
и тотчас искушенье бедой.
Моей пчёлки всё шире круженье
над лазурью твоей испитой.

Свои тайные крылья расправлю,
и хоть больше медов не сварю, -
я Ростову, Твери, Ярославлю
их лазурную твердь отворю!

Кто придумал, что месяц - медовый,
и что хватит на тысячу лет...
Там, где пух - этот камень пудовый, -
столько места, что времени нет.

2.

Опять кипрей распетушился,
затряс лиловым гребешком.
Так поезд медленно тащился -
хоть обгоняй его пешком!
... шла, шла пешком неторопливо
вдоль полотна, бледным-бледна.
В лиловой дымке чернослива
была мне родина видна.
С горчинкой, сладкие чернила,
и не дописано письмо...
До Илии - Перун, Ярило, -
то ль красно солнышко само.
Там не петух - а пёстрый пивень,
там звон в две медные зари.
Косой, босой, дремучий ливень
плясал, пуская пузыри!
Мои цветы - кипрей и донник!
Моё льняное полотно!
Мой цвет...
      Ты всё равно дальтоник.
Ты бы не понял всё равно.

3.

Скажешь трижды "Господи, помилуй", -
и помилует, как ни суров, ни строг.
Есть и сладость в горечи полынной:
в чистом поле сребристый ветерок.
Есть и смысл в слепой ходьбе по кругу:
с каждым кругом расширяясь ввысь,
к Богу льнуть - а не на миг друг к другу,
чтоб с утра навеки разойтись...


4.

Всё будет так, как до тебя,
как будто не было тебя...

Затянет полынью ледком,
запью святой воды глотком,
да белым помашу платком...

С того ли берега сигнал,
куда ты ангела прогнал?..

август 1994 г. Павловский Посад

1.

Надули камеру и бросили в траву.
... меж круглых вётел, белых отмелей плыву.
Москва-река вся-вся в пушистых облачках.
На козырьке стрекозы в выпуклых очках.
Какое сильное теченье надо мной! -
а это ветер, растолкавший зной.
Плыву я лёжа в раскалённом колесе
туда, куда давным-давно уплыли все:
кого любила, кто меня недолюбил...
Один злой мальчик, сонный, веки залепил.
Сказал, что небо надо мной, а не река.
Сказал: - Вот лодка, вот моя рука...
Вся жизнь приснилась - а злой мальчик наяву.
Нет, никуда я от него не уплыву.
В надутой камере под яблонькой кривой
я захлебнусь сто лет не кошеной травой.
Как это странно, что ни лодки, ни реки, -
а на живой траве колёса и круги!

2.

Небеса, как сини очи, повлажнели.
К сентябрю! - сколь красну летечку ни длись.
Не к тебе - к шершавой папиной шинели
приласкаюсь, -
            как живые, обнялись.
От неё, седой, полынно-серебристой, -
степью, пылью, путь-дорожкой мне в лицо!
"Что б с тобою ни стряслось, - а выстой", -
он сказал,
        и скрипнуло крыльцо.
Шевельнулись рукава пустые.
Ох, горяч был плач мой в три ручья!
В детстве связи самые простые:
МОЙ отец...
        а в старости ничья.

3.

Занавеска летает по комнате -
белой-белой от жаркого дня.
Хоть ломайте, хоть бейте, хоть комкайте
мою тёмную плоть - не меня.
Я же вся - в закипающем облачке,
в занавеске, задевшей кровать,
в том румяном, как личико, яблочке -
так что не по ком и горевать.
Мой любимый, не зная-не ведая,
как я мучаюсь в заданный час,
в храм войдёт, где лишь "Мати Всепетая"
да весь в свечечках яблочный Спас.
Пусть дружку моему закадычному
прояснит и разгладит чело.
Подчини его кругу годичному,
красно солнышко, Божье число!
Как с доски, я сотру себя с памяти, -
чтоб вдруг не защипало в носу.
С неба, звёздочки, наискось падайте -
дайте вас подержать на весу!
Я ль за счастье его не ответчица:
булку съем - а дитяти изюм...
А то взглянет на небо, замечется:
август краток,
              а друг тугодум.

4.

Где только что была тюрьма:
стол, да кровать, да полка книжная...
Но ведь и тюрьмы в терема
преобразит Любовь Всевышняя!

И не тебя я слышу в снах, -
живьём любимую отпевшего, -
а то, как странствуя, монах
поёт для сердца отупевшего.

Свеча пред Боженькой горит,
колечки синие свиваются,
и тайные "Андрей" и "Крит"
словечки в нечто вдруг сливаются...

И, кружкой звякая о дно,
вся в кладезе луча отвесного,
мне бабушка стучит в окно:
- Ох, Царства не проси Небесного!

5.

Взаимная любовь - не Божья,
не мёд, а сладковатый яд.
И не гора - её подножье,
не рай, а лишь тропинка в ад.

Меня обманывает лето,
шмелиный нежит горностай.
Но не любовь - растенье это,
в чьё сердце розой ни врастай.

Не летом, а зимою долгой,
в сугробах до надбровных дуг,
над ледяной Окою, Волгой
глядишь на журавлиный юг.

Слёз высохло, обид забылось!
Мне больше не о ком гадать.
С того-то сердце и забилось,
что в нём скопилась благодать.

Любимый! - ни на этом свете
нам не расстаться, ни на том, -
коль порознь вспоминать о лете
во Гласе растворясь Шестом...

6.

Пора бы уж и встать с продавленной постели, -
встать да и снова лечь: игра не стоит свеч
с двором и улицей, с окном - в нём клёны опустели,
и солнце наискось успело пересечь.
И вот уже не солнце, а косые
и день и ночь и всю неделю струйки по стеклу...
"Быть иль не быть" - но что же на весы я
кладу? -
      добро само да не уступит злу!
И пустота трёх клёнов заоконных
сама нальётся вдруг прозрачной полнотой.
Не мне, не нам с тобой о мировых законах
усердно печься, коль жив Дух Святой.
Гадая, пальцы лепестки срывали
с ромашек, -
        а не то чтоб сорняки полоть.
Как много клёны от меня скрывали
в твоей душе!
          ... что не душа, а плоть.
Пора бы уж понять, а не понять, так в оба
глядеть, пока листва не застит горизонт,
что не душа, а плоть, не сердце, а утроба.
И не тоска, а мышь сухарики грызёт.
Хоть в норке и темно, а одному не тесно.
Нет, плач мой по тебе расхохотаться б мог:  
снаружи ль, изнутри - ещё ведь неизвестно,
кто запер -
      ты иль Бог -
            твой терем-теремок...

7.

Как в наглухо запертой почке
клюётся листок-лепесток, -
так тесно душе в оболочке, -
хотя и алтарь на восток.

Сердечное свечечки пламя
уже не забьётся, авось.
Спасибо за всё, что меж нами
в прошедшее лето стряслось.

Что ровно дышу и не таю,
что строго держалась поста,
что птичкою прочь вылетаю
из тесного сердцу гнезда.

Обида же смертная! Боль же!
Любовь твоя - пряник и кнут.
Спасибо, что некого больше
и не о чем спрашивать ТУТ...

август 1994 г. Павловский Посад

Петухи орут в Новогирееве.
Воздух за ночь досиня продрог.
"Розу Мира" дочитала, об Андрееве
не могу и думать, что пророк.

На любимых - гиацинте, ирисе -
фиолетовые платьица - на бал.
То-то им заботы об антихристе, -
как бы веры не поколебал!

Нет уж, верю - в суженого-ряженого,
не копаясь во вселенском зле...
А то папу раскопала Дашиного,
и сама вся по уши в золе.

А душа - прозрачная, нарядная,
и так праздник надобен душе,
что мне шепчет ангел: "Ненаглядная!" -
на моём четвёртом этаже.

Письмецо ль заманивает шорохом,
то ль по клёнам бродит ветерок.
Посидим же и на бочке с порохом:
не от слёз ли чьих-нибудь подмок?

август 1994 г.

1.

Горе всё ещё лживо, речисто.
Мысли горькие всё ещё злы.
Лишь бы в сердце, как в горнице, чисто:
ни пылинки, ни мёртвой золы.

Пусть стреляют сырые поленья,
пусть пред Боженькой свечка сгорит, -
чем до белого жечься каленья,
до рассвета проплакав навзрыд.

На свету - то ли тайное явно,
то ль пустого огня не видать...
Ты не Игорь, я не Ярославна -
ведь уже начинает светать.

Вон кто радугу делает - дворник! -
кто водой мне забрызгал кровать.
Над любовью, умершей во вторник,
чтоб и в среду ещё горевать?!

В кои веки свободна, и в кои
вижу - пусто, - содрав кожуру.
Целый день, напевая, левкои
поливаю - в такую жару!

Нет, не сманишь на землю, касатик, -
сам себя добела кипяти, -
а балкончик мой узкий и садик
в небеса уже на полпути...

Где любовь не вечнее, чем на год,
где удушье от лишних вещей, -
что мне сладость пупырчатых ягод,
польза скучных "своих" овощей!

Поднебесье с младенчеством схоже:
я и плачу - за радость плачу, -
вся в гусиных пупырышках тоже,
оттого что вот-вот полечу...

2.

У меня теперь в обычье
вместе с солнышком вставать,
хлебец с плесенью по-птичьи
незапасливо клевать.
Что с того, что полегчают,
полетают телеса?
Воскресенья мертвых чают,
лишь взглянув на небеса!
От небес глаза льняные
у младенцев, у старух.
И точь-в-точь миры иные -
одуванчиковый пух.
Мимо летних окон настежь
и балкончиков с бельём...
Думал, свет синице застишь,
притворяясь журавлём?
Мой балкончик на отлёте -
будто вправду на лету.
... вся в вечерней позолоте
и с соломинкой во рту.
В тесном гнёздышке, как в келье.
Протолкнув сквозь горло ком,
веселюсь на новоселье.
Свет в самой себе - ни в ком!

17 июля 1994 г.

1.

Когда приходит первая и последняя,
единственная в жизни любовь, -
думаешь - просто зашла соседка
за спичками,
            а завтра зайдёт за солью,
а послезавтра с ней можно перекинуться
словечком о погоде, -
               но совсем необязательно
тонуть в её колодезных очах
и юрких, зябких ящерок ловить
меж левою и правою лопаткой.
Ждёт женщина пождёт тебя - спиной,
затылком, слухом, - а глаза вперёд
глядят,
      чтоб уходя не оступиться.
А ты всё думаешь, что вот придёт любовь...
У ней походка! - узенькая лодка.
Так по теченью весело лететь:
реке тобой - тебе рекой владеть!
Но лодка - только лодка, скорлупа.
Во рту дотаивает детский вкус
незаметно съеденного орешка.
Пуст, пуст орешник, как ты в нём ни ройся!
Дремучий куст с шершавою листвой.

2.

Над Москвой - с зелёным отливом
небо, - 
      будто бы я на дне.
Милый! - то ветерком по ивам,
то мурашками по спине.
И, в тоске о насущном ,
как и весь окрестный народ,
я завидую птицам в небе,
разевая по-рыбьи рот...

3.

Живу ни шатко и ни валко, -
хватило б корму до весны...
Зато и стройная, как палка.
Болит спина от прямизны.
Ах, гибкие берёзы, лозы!
Лазурно-виноградный юг...
Зато мне не страшны морозы,
мине не выкручивают рук.
Безрукой - сон плохой не в руку.
Всё свыше, а не наверху.
Оттрепетав, врагу и другу
всё-всё скажу как на духу!
Безрукая, почти безлика...
Прости, что не прибрав к рукам,
твой провожу корабль без крика
к обетованным берегам.
Поверь, мне дорого, мне жалко,
что столько жизни позади.
Но не цветёт сухая палка,
куда её ни посади.

4.

Если б только не ночь, - от огарка
что за свет - и лица не видать.
Так и плоть догорает неярко,
не в кромешной бы тьме увядать.

В путь-дорогу одета-обута.
Как ни ласков мой друг, ни пригож, -
я уже не присутствую будто
на пиру,
        что с поминками схож...

сентябрь 1993 г.

1.

Смерть войдёт в любые двери.
Лучше, когда настежь дом:
ты готов, по крайней мере, -
и не копишь на потом.
У отложенного на год
вкус - с полынью пополам.
В сундучок обновы лягут, -
отопрёшь - истлевший хлам.
Счастья куцые обрезки,
снов цветные лоскутки...
Но - как птицы, занавески -
где скрестились сквозняки!
Твою птицу Бог питает,
поумерь-ка аппетит.
Пусть душа поёт, летает,
пока прочь не отлетит!
Огород твой - ох, некстати.
Но и там, во всей красе, -
вместо пота на лопате -
горсть алмазов на росе.
От земли освободиться,
долго ли кулак разжать...
Дух Святой одна лишь птица
в состоянии стяжать.
Выбор меж землёй и небом
сделав на свой страх и риск,
соловей небесным хлебом
сыт.
    А от мышей лишь писк.

2.

Твоя река - давно болото:
шесть соток рая, а во рту
не яблочка, а корнеплода
вкус,
    и уж лучше бы в аду.

Но есть проточная, живая.
На бережку её крутом,
свой сарафан перешивая,
сижу в терпении святом.

Так чисто, что немного зябко.
Не знаю, чей она приток.
Уж сарафан почти что тряпка,
и выцвел в розочках платок.

Но я крою и шью упрямо,
порю и заново крою, -
не рая в шалаше, а храма
взыскуя в том пустом раю.

Не поддаюсь ожесточенью,
и на прощанье всех прощу,
и - по теченью,
              по теченью
две лодки синие пущу.

3.

К садовому домику липнут весь день корольки.
Жара в сентябре, точно тлеют под пыльной золой угольки.
Шиповник цветёт как безумный второй свой, и третий...
                                        двенадцатый век!
Уроним с ним заживо розовый пламень на снег.
Сгорим, не расслышав, как сквозь зубы зима проворчит:
- Фальшивые краски, и весь твой огонь нарочит!
Мой зимний, холодный...
            Снега замутит с головой, засосут ли пески, -
но круглый же год у девчонок на щёчках мои лепестки!
Какое мне дело до брани, сорвавшийся с уст, -
когда плодоносит - а сам всё цветёт да цветёт, в сытых пчёлах,
                                         таинственный куст.
Откуда-то силы берутся цвести невпопад,
когда уже голый, прозрачный - и прозы исполненный сад.
Пропах весь навозом, и рёбра теплиц, как рентген.
Нам, дачницам, вслед и не взглянет наш абориген.
Ему до того ли!.. ну что ж, покрестьянствуй, погрезь.
Нет, ты не глядишь потому, что в глазах твоих резь!
Я так доцветаю, что скоро ослепну сама.
... да некуда слепнуть: семь лет не видала, по ком
                                      я сходила с ума.

4.

Гонит в шею гремучие старые листья,
инвалидов, старух гонит, гонит вперёд...
Кое-как успеваю бежать, а свались я, -
с той дороги большой кто ж меня уберёт?
Втопчут в грязь, не заметив, - в пыль, и мусор, 
                                    и слякоть, -
поспешая на "честно" делимый пирог.
Из-под гусениц танков раздавленно квакать
остаётся тому, кто ослаб и продрог.
Были белые зимы на Руси, - бедовали, -
всё ж ни с места никто не сошёл, ни с ума.
Отпевали убитых, чуть живых - бинтовали...
Но не белая - чёрная на пороге зима.
Как ворона, нахохлилась пристань в Кашире.
Чем же надобно быть, чтобы жить на плаву!..
А большая дорога всё шире и шире,
и всё уже тропинка в синеву,
                          в синеву...

29 сентября 1994 г.

Обнажены деревья в октябре,
и души перед Господом чисты.
Кто что успел: от скорби в серебре, -
иль в злате-серебре...
              и сожжены мосты!
Твой Крымский мост "черёмухой" отцвёл,
отгрохотал камнями о щиты.
не ты - Господь меня за ручку вёл -
да и довёл до птичьей нищеты.
Кто чист от слёз - кто от семи потов
земной, земельной суеты сует.
На урожай в пять или шесть пудов,
подумай, Чей растрачиваешь свет!
Свет в октябре недаром же и свят.
И - столько птиц, что камень невесом!
Любимый, не высиживай совят.
Давай, как в сказке, ласточку спасём.

1.


"Отправимся в такой-то город..."



А осень везде одинакова.
И в пальцах таинственный зуд.
Вам с неба послание Иакова
кленовые листья несут.
Вот-вот переписка завяжется.
За клёном посыплется вяз.
... Вдруг каменным углем окажется
весь огнь, пожирающий вас?!
Вдруг - зябнуть вам, бедным, позябывать
во все племена и роды?
А вас разлучившая заповедь
слабей известковой черты.
Накрапывай, дождик, накрапывай,
окольные линии смой.
Ваш путь от Москвы до Шараповой
Охоты
      и вправду прямой.
Но даже не рядом, а издали...
Аукаясь в роще пустой,
от птичьего вздрогнете свиста ли,
от собственной мысли простой...

1981 г.
Нью-Йорк

2.

Хоть всю грудь себе расцарапывай,
крест целуй, дитятей клянись...
От меня в Охоте Шараповой
красну летечку поклонись!

Строй избушку, строгай-обтёсывай.
Где я тысячу лет назад
загулялась в роще берёзовой, -
разводи огород и сад!

Не дались мне науки точные, -
ну так дурочку проучи -
там, где в небо струйки молочные -
а навстречу лучи, лучи!

Пригодится твоя наука ли -
в шею прямо из-под венца...
Насквозь рощу всю проаукали
мы с отцом, -
            схоронив отца.

Теремок наш - из мятных пряников.
Как ни сказочен он, ни мал, -
в нём один из усталых странников
позабыл, куда путь держал.

Не корчёвано там, не пилено, -
ни земля не коснётся ног.
Что важнее: во лбу извилина?
Надо лбом золотой венок?

Вся в веснушках от одуванчика,
сплю я - веки не разлеплю.
А стрельбу пружин из диванчика
я, конечно, легко стерплю...

июль 1994 г.

"Как некогда Савл..."
песня



Исполать вам, лихим коробейникам!..
Нам - туда, где от ливней и гроз
мать и мачехой, снытью, репейником
белый домик до неба зарос.

На восток - сторона его тыльная
и покладистый шёлк травяной,
и, как будто былина ковыльная,
ветер гонит волну за волной.

Ни души, ни помехи слиянию
с небом, ласточкой...
                домик слепить...
И чем туча черней, тем сиянию
легче всех нас на миг ослепить.

Станем снова живыми и зрячими,
а чтоб впрок нам пошла слепота,
нас умоет слезами горячими
белокаменных стен лепота.

Бог же с ней, твоей детскою шалостью.
И других ты любил, не любя.
Ведь и я не любовью, а жалостью
так полна, что прощаю тебя.

Так натянута туго и тоненько,
что вот-вот за пределы продлюсь.
Белизной монастырского домика
я по-братски с тобой поделюсь.

Хоть подайся из птиц в коробейники,
хоть любовью торгуй - по рублю...
Всё ж к стране, потонувшей в репейнике,
я наш домик леплю да леплю.

В дырьях кровелька тесовая.
Душно, тесно пахнет тёс.
... то ли, жизнь перетасовывая,
я сама давлюсь от слёз?

Лишь бы небо не дырявое,
лишь бы путник не промок.
С неба стружечка кудрявая.
Чей ты, терем-теремок?

Ох, с лесов сорвутся плотники! -
да уж Смерть попрала смерть!
Небеса от синьки плотненьки -
или в самом деле твердь?

Имена под старость путая,
понимаю - не умом, -
что вся жизнь пройдёт, покуда я
надышусь своим письмом.

Не издалека, а издавна
идут письма...
          А дойдут, -
там уже известна истина -
та, что Божья тайна тут.

Божья тайна не нарушится,
крылья не зашелестят...
Засквозит на сгибах кружевце, -
даже слёзы засластят!

И опять жива, развалина, -
вся в лесах, а не в слезах.
... бабушкино.
          Тётивалино.
Птичка мёртвая в часах.

На листочках даты стёртые,
да и почерк у родни...
А зато сплошь знаки твёрдые,
очень
    твёрдые
          они!

С утра палит всё неустанней.
Ослепнув, как глаза ни щурь,
сквозь кружево сносимых зданий
смотрю на вешнюю лазурь.

Всё так незыблемо на небе.
В проёмах лесенки круты.
Взбираясь, о насущном хлебе
уж не пекусь до черноты.

От стен отставшие обои
в солёном воздухе шуршат.
И - направление любое
открыто,
      и кулак разжат!

Свободна! -
        будь и ты свободен.
Тепло у Бога под крылом.
Там нет больших и малых родин
и хрупких домиков на слом.

То ли солнечный колодец в душу врыт, -
мокрым пламенем сосулечка горит...
От сосулечки под ложечкой сосёт:
голубь пыжится - голубушку пасёт.
На карнизе, замирая, танцевать -
столько сладости, что некуда девать!
Перья веером - и в воздухе сыром
танец свадебный над тонущим двором!

Не тянуло б нас, не сталкивало вниз, -
так ведь крошится наш узенький карниз.
пролетающему облаку во власть,
вот бы в небо нам, голубчикам упасть!
Но земное притяженье посильней.
Тень во дворике всё глубже, всё синей.
И лучи до дна уже не достают:
электрический в окошечках уют.
Погляжу я на уют их неживой,
повздыхаю, покачаю головой...

Возраст, ни на что не годный.
Утешает доброхот:
просто возраст переходный.
Через Альпы переход!
Там, где не до разговоров,
не до девичьих обид, -
ты суров, как сам Суворов, -
даже женщину знобит!
У бедняжки вид покорный,
завиток на лбу седой.
А зато высокогорный
воздух - чистый,
          Дух - Святой!
На поехавшие крыши,
на блаженный свет седин
знай набрасывает свыше
восхожденья серпантин!
Для небесных ли созданьиц
старость -
        яма ли, гора ль...
Но легка, как бальный танец,
запредельная спираль!

бабушке Л.К.



Только бабушка от солнышка затепливалась, -
как сейчас же путешествие затеивалось:
через луг в ромашках, через поле ржи
летит, моя голубушка, попробуй удержи!
Где речка Сходня узенькая петляет в камышах,
весь день словечки бабушкины журчат в ушах.
Словечки её галечки ласковы, круглы.
Журавлики-кораблики - курлы-курлы...
Весь день в траве на донушке лёжа на спине
по синю морю плаваю в курчавой вышине.
Вслушиваюсь-вглядываюсь сто лет подряд...
А говорят - курлыкают, в Африку летят.
Ан вовсе не журавлики, не речка-змея, -
во мне бежит по камушкам бабушка моя.
По тучкам перламутровым, по галечке небес...
Спрячемся от дождика под ивовый навес!
Лишь на минутку солнышко в летний день
спрячет мою бабушку в серебряную тень.
Как из-за тучки выбегут морщинки-лучи!
Бабушку от солнышка попробуй отличи!

..................................

Только бабушка от солнышка затепливалась, -
как сейчас же сказка затеивалась.
Затянулась сказка до скончанья дней.
На плече твоём проснусь, - сама всё ещё в ней.

Под зонтиком тепло и сухо,
и длится тесный наш полёт.
Но и без зонтика: старуха
как статуя - а дождик льёт!

Свой плач с явлением природы
так вовремя, так сладко слив,
я прохожу огни и воды,
труб медных золотой извив.

Предметов лишних не имея
ни в комнате, ни в голове,
стоит на цыпочках космея
в своей укропчатой листве.

Из мира в мир перелетая,
как молодая, налегке
стоит и вправду - молодая, -
от Пушкина невдалеке.

декабрь 1994 г.

"И Африка мне не нужна."
песня



Я больше никому не позавидую,
не возжелаю сущих пустяков.
Кто нажурчал мне песню домовитую, -
а гость мой с ветру - да и был таков.

С ним из печурки уголька не убыло,
ни шепотка - любимой на ушко.
Лишь потолок стал    наподобье купола,
а что помстилось - в вытяжку ушло.

В тетрадке школьной буковки по клеточкам.
Дружку в любовь - как в петлю, как в тюрьму.
Но, чередуясь, зимушкам и летечкам
век вековать в высоком терему!

Уж никакая из дому не выманит
меня кукушка - жить по сыр-борам.
Кот серой лапкой серый носик вымоет:
не дом, а храм,
            в нём и соринка срам!

Деньки-денёчки светлые, свободные.
Бег по тропинкам из половиков.
И так тепло, что даже стёкла потные.
А на открытках - Новгород и Псков.

Со всех сторон в мой дом слетались весточки.
А сам когда же?! - а ты сам с усам...
Опять в окне засахарены веточки,
опять писать по птичьим адресам.

Смывая книзу зимние каракули,
заплачут стёкла в свой железный срок.
Вот и опять вы, утушки, закрякали,
себя с моих же считывая строк.

Ах, гуси-лебеди, бумажные журавлики!
Я не дневник, а летопись веду.
Какое дело женщине до Африки,
и что ей с милым полчаса в году?

Мой черёд варить варенье,
на зиму сушить грибы, -
изменяя точку зренья
на превратности судьбы.

Разлюбил - а я и рада.
Врозь спокойнее стареть,
Слава Богу, что не надо
в свет мой зеркальце смотреть...

1995 г.

Серый дождик, моя погодка!
Я из этих дождливых мест.
Мне, баюкая, снится лодка,
когда душу обида ест.

Дождь в окне электрички косо
знай штрихует, сводя на нет
мой балкон, где ласточки, осы
да левкоев разлучный цвет.

Вот и нет тебя на балконе, -
а я, вслед тебе не взглянув,
стала птицей в кленовой кроне,
сто дождинок набравшей в клюв.

Зарядил на остаток лета,
и куда-то попрятал ос.
... шла пешком, потом без билета
подвернувшийся поезд вёз.

И - то люлька, то снова лодка,
то червяк безбилетный ест.
В душу тёмную светит кротко
в низком небе высокий крест.

Саше



1.

Вдруг по старым друзьям затоскую...
То ли в гости к себе залучу, -
на чердак ли в твою мастерскую
я, как птица, на миг залечу.
Для беседы и тему же выбрав,
с голубями в окне наравне,
я спрошу: - А не видишь во сне
ты деревню в подсолнухах - Зиброво?
В голубом далеке на Оке,
где все живы, и юны, и дюны,
где с гусями в одном косяке
птицы-сирины и гамаюны...
А чтоб вещие спугивать сны, -
в спину выстрел пружины диванной.
А песочек такой белизны,
что чем край нам не обетованный?!
Вязнут ноги, тепло, горячо,
бег на месте всю вымотал, выжег.
Но садится ладонь на плечо.
- Чижик-пыжик,
              где ты был?

....................................

В голубом далеке на Оке...
Как единственный повод к доверью
крепко держишь пред запертой дверью
тот лазоревый цветик в руке.

2.

Ходила пристань ходуном:
купались - раскачали.
Лежала лодка кверху дном.
Сидели и молчали.

Ах, не испорть, не повреди!
Кто ж бабочку - иголкой?!
Любовь лишь то, что впереди,
там - за Окой, за Волгой.

За днями, за летами, за
грустинкой на портрете.
Любовь лишь то, чего нельзя
на этом белом свете.

Желтеет, крошится канва.
Отложим вышиванье...
Но -
     глаз такая синева,
что
    не до выживанья!

3.

Понапрасну взгляды пристальны,
всмотришься - и сам не рад:
больше нет ни белой пристани,
ни носатых лодок в ряд.
Нету синенького домика
с окошком на сельпо.
Тут по плечи кашки, донника...
Ан не по плечу - слабо!
Развезёт! - а и подсохли бы
путь-дорожки, -
              а куда?!
Глухомань, одни подсолнухи
да, как зеркало, вода.
Загляжуся-залюбуюся
на неписану красу.
В те, хрустальные, обуюся
да и ноги унесу...
Унесла я ноги за море.
Почём за морем краса?
Шире личика глаза мои,
глядь - опять босым-боса.
Детских глаз проёмы синие.
Бомм! - и полночь истекла.
мне бы крылышки гусиные
вместо тапок из стекла...

4.

Влюбляюсь, щиплю костянику,
давлюсь кисло-сладкой тоской.
Как будто Велесову книгу
читаю -
      доску за доской.

Ни в чьей не нуждаюсь защите!
В кого и влюбляюсь - секрет!
В сарае запрусь, - не ищите.
Там досок...
          там жук-короед.

Сосновых глаголиц-кириллиц,
и норок, и рытвинок вязь.
Вписались, вплелись, покорились -
и зажили, благословясь.     

Спасибо, что живы-здоровы,
что полный стакан молока.
Из вымени древней коровы
молочная эта Ока!

Спасибо, что друг не настырен,
что высох берёзовый сок,
что чёрные ворон и сирин
сырой искрестили песок.

Натруженный скрежет уключин,
и леска - из порванных струн.
Любви безответной созвучен
на небе Перун-говорун.

Ах, в угол укромный забиться, -
в твоём зародиться яйце,
прекрасная белая птица
с улыбкой на женском лице!

Кого я лелею и холю, -
сама ещё не разберу...
В сарае наплакаться вволю -
и с солнышком встать поутру!

5.

Той реки берега замаячили,
той любви - на лету, на бегу.
На песке лоскуты мать-и-мачехи
я сшиваю и сшить не могу.
Ну не горько ли было отведывать
то, чего позабудется вкус.
Лето оно, а всё-таки... лето ведь!
не живу, а мотаю на ус.
Ах, с утра достаёт советами
меня бабушка: плюнь да плюнь...
"Утро красит нежным светом", -
ведь и завтра ещё июнь!
Послезавтра июль разменивать, -
а сегодня мне наплевать!
Чем таких неулыб рассмеивать,
лучше кактусы поливать.
Лучше нет на окне растения, -
хоть забудь про него совсем...
А сегодня, в мой день рождения,
без тебя я все вафли сёем!
Послезавтра грустить-печалиться,
что уже на носу зима.
А сегодня...
        крапива жалится!
Ниоткуда
         не жду
                письма!

6.

Бог простит, что дёшевы иконки,
и что нет в иконостасе роз,
и что с Царствием Небесным тонки
наши связи - да и то вопрос.

Среди книг, теснящихся на полке,
есть один укромный уголок.
Фото: класс наш гнётся на прополке.
Сорок лет - а тлеет уголёк!

И, бок о бок с нашим дружным классом, -
о грехе судить и не берусь, -
Богоматерь нянчится со Спасом,
Святый Сергий молится за Русь.

И горит тонюсенькая свечка:
пых - и в слёзы - рубликов за сто.
А зато накинута уздечка
на сердечко -
            бешеное,
                    то...

Я люблю, но так тепло, что таю, -
выше сердца, выше губ и глаз...
Не тебя, а тоненькую Таю:
первый ангел в мой иконостас!

Тонкий голос, тонкие косички.
Не по нотам, а по облакам...
И летели мимо электрички
на Оку,
      неведомую нам.

7.

Пчелой вокруг да около, -
ох, на цветок не сесть...
Опять Ока заокала,
в ушах благая весть.

Над лесом колоколенка
парит - белым-бела.
"Пойдём по тропке, Оленька, -
куда б ни привела"...

Той тропкой муравьиною
вдоль прясел и плетней -
старуха с георгиною,
да мы с тобой за ней.

На кладбище в трёх сосенках
по тропке в лепестках
в лучах крадёмся косеньких,
по яблочку в руках.

Ни звука с колоколенки,
привставшей на носки...
А душеньки-то голеньки:
опали лепестки...

8.

Две реки - Ока и Волга.
Две руки соединить.
Из-за туч - луча иголка.
Больно? - некого винить.

Две руки разъединились,
две реки "остепенились":
села лодочка на мель, -
а была как колыбель!

На реке, когда вдвоём, -
ярко-синий окоём.

Окоём наш обручальный,
ни весёлый, ни печальный:
с белой чайкой над рекой
схож покой,
        покой,
            покой...

Ты - всех рек моих исток.
Но как скрипнет вдруг мосток...
Подаст руку - не сожгу! -
тот,
    кто ждал на бережку.

9.

Я так соскучилась, что можно и без слов.
Пусть клёны разговаривают с ливнем,
и гром ворчит, и небосклон лилов:
друг к другу в страхе только крепче липнем!
В ненастье дома не такой уют,
как в ясный день, со шторкою наружу, -
а корабельный: в лучшей из кают
я сонного молчанья не нарушу...
Нам мать, всю ночь качая колыбель,
невольно к ласкам этим приучала.
нет, наш корабль ещё не сел на мель!
Нырнём,
      и вынырнем,
                и повторим сначала!

10.

Пили солнечный студенческий токай,
легкокрылый, лёгкий-лёгкий на подъём.
А и вспомнится, всплакну, - не потакай.
Слава Богу, что пока ещё вдвоём.

... Как всю осень и всю зиму, на бегу,
у метро глотая мятный пирожок,
собирались на Оку, ой, не могу!
Весь в осоке наш пологий бережок.

Там туман клубится сонный, златокудр,
вся в косых лучах ленивая Ока.
Но - пустой ракушки мёртвый перламутр
на ладошке твоей,
              некогда,
                    пока...

Так меж пальцев у тебя и протеку.
Рухнет в воду пустостволая ветла.
Помяну ли к слову русую Оку -
а ты скажешь, куда чуть не завела...

По ладошке погадаю, - сколько б рек
ни изрезало, - свои наперечёт.
Уж который год, который век сквозь снег:
берег.
    Солнышко июльское печёт.

Молись Богу, друг от друга отвыкай.
По течению от Серпухова - вниз.
Но - пахнёт в лицо мне горечью токай,
толк! - на головокружительный карниз.

В мокрых перьях на нём пара голубей.
От токая я такая, что беда!
То ль Ока всё голубей да голубей.
То ли небо, а мы думали - вода.

11.

Ветер нашу палатку трепал,
точно нас с тобой в путь торопил,
от лозы топором отрубал,
в трубы медные молний трубил.

Но лоза оказалась крепка:
вглубь упругие корни вели.
... То ли дом наш не смыла река, -
то ль корабль не столкнула с мели?

1994-1995 гг.

"Лазурный сад"



Как всё на земле нелепо,
где ты, дожив до седин,
в плену насущного хлеба
забыл, что не хлеб един.

Сквозь лапчатые три клёна
с востока в глаза мне свет.
И лето - ещё не оно,
и Новый ещё Завет.

И сам не поймёшь, какую
в утробу тебе еду.
Завидуешь, что ликую
в Лазурном своём Саду?

В ладу и с собой, и с Богом,
со всеми, кто мне семья...
Пусть Ева Адаму боком
и вышла - причём тут я.

На радость чужую злишься? -
и в голову не беру.
Ещё ты повеселишься
на царском своём пиру!

"Церковненьким" - хоть залейся,
и пряничков завались...
А в колокол чем ни бейся...
Там голуби завелись.

Там тихо, и много пуха.
Так тихо, что звон в ушах.
Там столько Святого Духа,
что ты и с Ним на ножах.

Царевич, любуясь видом
реки - поперёк и вдоль, -
сказал: - Убивай, не выдам.
Твоя головная боль!

Тебе, а не мне рядиться
в такой головной убор,
что лучше уж быть как птица.
Вот я, например, с тех пор...

8 сентября 1994 г.

Завидую не сану, не венцу
(продолжим ряд: подвалу и свинцу), -
а той Семье, что и была Страной, -
как вдруг дырявой сделалась стеной.

Нас прибивали пулями к стене
по одному - на радость сатане.
По одному - кто розу, кто пион -
болельщики несли на стадион.
И доживали век - по одному, -
кто в шалаше, кто в терем-терему.

Все в белом: брат и четверо сестёр.
Кто ж горсть семян в синь-порох перетёр?!

Ничьи с тобой мы ни отец, ни мать.
Какой же смысл друг друга обнимать?

1994 г.

Кате



1.

Мой дружок, первосентябрьский ветер!
На глазах сжимается шагрень...
Но петух распахивает веер,
загибает гребень набекрень.
То ль во мне - то ль в мире неполадка, -
ну а если ровно на весах...
Как мне горько, Господи, как сладко
раствориться в детских голосах!
Чем бы сердце ни обогревалось,
не такой-то плавится металл...
Лишь бы нить прялась - не обрывалась, -
пока мир клубка не размотал.

2.

Первое сентября,
самый печальный день.
Проснусь ни свет ни заря -
а это моя тень.
И - свет от школьного сада,
успевшего поредеть...
Я так печальна, что рада
извёстку щекой задеть.
Белеет старая школа,
а я,
  в тон сентябрю, -
"белеет парус одинокий", -
не в рифму проговорю.
Уж сумерки посинели,
а он белеет, хоть плачь!
Ах, свет мой! -
        в конце туннеля
и сам ты уже незряч...

3.

То ль смакую невозвратное,
то ли чувствую: вот-вот...
Школа сказочно-нарядная,
синяя -
      под небосвод.

Синька - краска небогатая,
осыпается, чуть дунь.
Зато горочка покатая:
в лунь -
      а всё ещё июнь!

Окна, досками забитые,
протекают синевой.
Голоса полузабытые.
Сладкий холод теневой.

Сплошь сирень - клубами-тучами.
Ёлки в шлемах, как в строю.
Под берёзами плакучими
и расплакаться - в струю!

Полный щебета и шороха,
школьный дворик в небо врос.
В колбе высох до синь-пороха
бедный
      медный купорос...

4.

Серебристые, юркие змейки
на твоих волосах, на глазах.
Занавески - наружу, в лазейки.
Дом, летящий на всех парусах!
На песке, на траве, на султанах
иван-чая
      то ль пух,
            то ли дух...
Сколько осеней, Господом данных...
Мы считать разучились до двух.
Взад-вперёд мимо школы пройдёмся,
свой полтинник в расчёт не беря.
Сколько вёсен! -
              а ждём не дождёмся
каждый,
      врозь,
           своего сентября.

5.

Две почти что сухие слезы
потому и горьки, как полынь.
Учим заново, а не азы
повторяем: Любань и Медынь.

Уже вечер, и поезд ушёл.
Но рукой же подать до небес!
Сдвинуть с места - ох, камень тяжёл,
а докинуть - и где ж его вес?!

Видно, нас разлюбила Любань,
что мы больше не едем в Медынь.
- Мама, - дочка шепнёт, - перестань
горько плакать над горкою дынь...

И теплынь в моём сердце и мёд, -
а всё лишнее счесть пустяком.
... так умна, что никак не поймёт, -
да о чём же я плачу таком?!

6.

не заметила, вот те на! -
как весь донник доцвёл до дна.

А казалось - не исчерпать.
Даже жалко ночами спать.

Белый-белый ночами Дон,
как с парным молоком бидон.

Сон ли снится, иль наяву:
как я в лодке с отцом плыву.

До него мне подать рукой...
Нет, напротив сидит другой.

Сидит, ласково так гладит, -
ох, ворона мне в рот влетит!

не стащить корыта с песка.
Дон мой донник - ни лепестка.

Один душный камыш цветёт.
Зато в память не западёт:

как все мели обнажены,
как я вместо твоей жены...

7.

Подгоревшие сухарики
школьной вольницей пахнут.
Ярко-рыжие фонарики
покачнутся, полыхнут.

не до физики-ботаники:
что физалис, что фасоль...
Точно плыли на "Титанике", -
жжётся слёз морская соль.

В омут, вглубь - и всё решение!
Но и ласточкою - ввысь...
Точно кораблекрушение
потерпели,
          но спаслись.

В зыбкой лодке по Москва-реке -
по теченью, на авось...
Очень горькие сухарики,
промокшие насквозь.

Не жуются, не глотаются.
Кто их, школьников, поймёт:
когда всласть наголодаются -
и полынь им, глупым, в мёд!

8.

В голове сумасшедший Гойя.
Но не главное - голова.
Ничего нет слаще покоя,
да ещё в буфете халва.

Я проснусь - существом отпетым
и разлюбленным - веществом.
"Утро красит нежным светом"
зданье школы -
            часу в шестом.

В электричку пустую сяду,
засмотрюсь в окно, как в кино.
... Я последнему рада ряду:
целоваться, пока темно!

Хвалит Господа всё живое.
Луч из будки - точь-в-точь с небес.
Я клянусь, что уж никого я...
Но, мой ангел, ты тоже бес.

Лишь пока летит электричка,
пока птичка летит - поёт.
Что ей гнёздышко, что яичко, -
не прервался б её полёт!

Сердце колет, нет, это хвоя:
во шеломах еловый лес...
Всё ж покуда нас было двое,
третий в душу нам так и лез.

Ничего нет слаще покоя,
чистой совести и халвы.
Что-нибудь сочини такое,
чтобы нам перейти на вы.

Мы пройдём мимо старой школы,
не заметив зубцов Кремля...
То ли птенчики её голы,
то ль на нас наряд короля.

9.


"Сурсум корда!"



Под пляс дождинок длинноногих
в Нескучном, с доченькой вдвоём...
Нет, Бог не любит одиноких.
Чёрт в одиночестве твоём!

Тот ливень той лиловой тучи
из памяти неизгладим.
Но там мосты в Москве летучи,
что,
   взявшись за руки,
                   взлетим!

И, с каждым днём всё ближе к маю,
с ней, как с тобой семь лет назад,
умом ли, сердцем понимаю,
какой это не скучный сад.

До неба лапчатые клёны,
и в прятки весело играть.
Мы с ней прогульщицы, гулёны, -
хоть есть за что нас покарать!

И, завалив латынь в июне,
по-русски скажем в сентябре:
уже мы распускали нюни,
не с горя ли - "сердца горе"?!

С горы крылатая тропинка.
Нет, не паденье, а полёт!
На,
  целься! -
        прорастёт дробинка
твоя,
    как семечко сквозь плод...

10.

Нет смешней чем в позе Ярославны
в чистом поле руки заломить.
Мои вопли о тебе бесправны,
ты меня за них возненавидь!

Я тогда возрадуюсь разлуке,
и что совесть наконец чиста:
ты мне сам заламываешь руки
на горбушке Крымского моста!

Мне на вырост - не на свадьбу сшили -
до чего никак не дорасту.
Нас с тобой "черёмухой" душили
на твоём - не на моём мосту.

Всё твоё в сем мире - птичкой в тире.
Про моё, из пуха и пера,
вот-вот скажешь, что на все четыре
этой зябкой ласточке пора...

сентябрь 1994 г.

Семь лет, семь бед, как ива над тобой -
в сухих слезах, с закушенной губой.

Как больно гнуться столько лет подряд!
Какой печальный свадебный обряд!

Светлым-светла - а ты весь бел как мел.
Тот гром, в Тучкове, помнишь, прогремел?

Так вот: не гром, а тайный перелом.
... А в три ручья - в платочек, за углом.

Ну хоть какую службу сослужу:
твоей свободы плачем не свяжу!

Плыви один - среди кувшинок, льдин.
... Твоя ветла светла - не от седин!

Сияет совесть чистая твоя:
на ней ни комара, ни муравья.

Твоё весло, как будто бы крыло.
И - всё свой смысл тотчас приобрело.

Лети, журавль, откуда прилетел!
Земля ведь тоже - из небесных тел.

Я постою минутку на мосту.
А в шесть пятнадцать поезд на Москву.

лето 1994 г.

Так хочется расстаться мирно,
травинки не поколебать.
Но - действия замедленного мина, -
и каши сей до дна не расхлебать.

А сверху кашка, затянув овраги,
пахнёт медком ли, мятным холодком...
Оркестром правит ласточка во фраке, -
но дятел гвозди забивает молотком.

Тревоги, знаки, снов истолкованья,
земли и неба напряжённый круг.
От плеска крыльев, песен, ликованья
шаг до заламыванья рук.

Я только знаю, что за летом - осень, -
а что стрясётся с нами через час...
А если нам не расставаться вовсе,
чтоб снова вечность воцарилась в нас?

Ни друг от друга больше на зависеть,
ни на краю горячку не пороть...
Взглянуть с небес, докуда дух возвысить, -
и потерять из виду плоть!

1.

Прекрасны даже мухоморы,
и если уж травиться, то
не всякой гадостью, которой
и так пол Руси залито.
К разлуке ль сладкая приправа -
коровки Божией узор?
Какая же теперь отрава
со мною сладит,
            мухомор!
Я обживаю треугольный
еловый терем-теремок.
От тёплой, преющей, игольной
постели
       чуть ли не дымок.
Найду и белый гриб с тарелку,
волнушку - в шубке меховой.
Смотри, как превращаюсь в белку,
а колесо - предметик твой.
Раздам налево и направо
я столько лишнего, что вдруг
почувствую, что даже слава,
как чашка, падает из рук.
Будь домовым в твоей квартирке, -
я с лешим подружусь в лесу.
... На шкурке беличьей две дырки,
хоть ты и целился в лису.

2.


И, как в Пензе, кукушка
в часах...



Нашвыряло листьев на балкон.
И за это мой тебе поклон.
Мне о красном лете слёз не глотать, -
тебе лодку пересохшую всю зиму не латать.
Зарываюсь в листья с головой:
клён мой голый, цикл мой нулевой!
Сквозь чертёж гляжу не нагляжусь:
в самом деле, в жёны не гожусь.
Да и ты годишься - не в мужья.
... точно целюсь в спину из ружья.
Уж такая в жизни полоса,
что весь день, всю ночь свинцовые глаза.
Оглянулся, взял под козырёк.
Ни словечка на прощанье не изрёк.
Мне б хватило на все зимы впереди,
чтоб сердечко, а не ходики в груди...
Клювик птички твоей помыслами сжат:
как бы ласточке подкинуть кукушат.
Эх, пружинку только разик пережать...
Да и время-то - о вечности решать!
Чем весь день чинить кукушкино нутро...
Моё сердце так ли уж хитро?
Вот и высохла солёная щека,
пока я ждала часовщика.

3.

И, натощак напившись кофе,
чтоб не забыть чего-нибудь,
вдруг на горе - не на Голгофе -
опомнилась, срезая путь.

Куда-то очень торопилась, -
но, точно кофе не пила,
почуяла: спина забилась
в два мнемозининых крыла.

Они, конечно, бились хило,
есть крылья даже и у мух...
Но незаметно возносило
над плотью
          полегчавший дух!

Был впереди и путь мой крестный,
и казнь, достойная воров, -
но и полёт - не тот, над бездной
двух,
    в душных розочках,
                     дворов.

... Твой дворик тих и аккуратен,
герань в окошечке резном.
Ни ран, ни синяков, ни ссадин
на спящем богатырским сном.

И лучше б век не просыпаться,
чем до полу прогнув кровать,
румяным прахом рассыпаться,
глаза всё шире раскрывать...

4.

Поклонюся золотому не тельцу - венцу
на лице любимого - сама сплела
из кленовых листьев, ему свет к лицу.
Постою под голым клёном светлым-светла.

Больше нет ни тучки, ни тьмы в глазах -
золотых, соломенных, сухих до слёз.
Слава Богу, по-осеннему в небесах, -
дождь со снегом зарядил, путь-дороженьку развёз.

Сапоги мои худые, шапку съела моль,
зонтик крылышки спустил не со спиц - с лучей.
А зима кольнёт - заморозит боль.
Ты её проспи, ты побудь ничей.

Разбужу, дай срок, - а теперь ленюсь.
Дождь весь день, всю ночь моросил-месил.
На пригорке солнечном взойдут -
                              поклонюсь! -
одуванчики мои
              из последних сил.

У тебя на шее руки сплела-расплела.
А то в двух веночках бы - под венец!
Не ужалит нас подружка-пчела.
Мать сыра-земля, - а где же Отец?!

- Отче наш! - зову на пир-на пирог...
Вся Семья Твоя вовеки веков, -
                   но и днесь
льнёт к окошку: от навоза парок,
и телёночек из золота весь.

Как сощурится на солнышко: "Ма-ма-мууу!"...
Золотой мой солнечный дурачок.
А за печкой сам не знает чему
поклониться
          неведимка-сверчок.

5.

Но ускользают ясные, осенние,
всегда последние, прощальные деньки.
На всей листве, от коей нет спасения, -
оттенок медной упадающей деньги.

В глазах рябит от прозелени, просини
пустых бумажек, -
                вот и льнёт душа
к той полноте, где ни зимы, ни осени,
где Божий дар не стоит ни гроша.

Да, он никем не проданный, не купленный,
и потому-то нет ему цены.
Смотри: меж нами, бывший мой возлюбленный,
не клёны, а мосты подожжены!

Борись с клещом, ошпаривай смородину,
свой отчий дом на курьих ножках строй.
Я сквозь листву вернусь к тебе на родину.
Нет, мы не станем братом и сестрой.

осень 1994 г.

1.

Неперводимо! - души подстрочник
вздыхает, слезами глаза застлав.
Спрашивает женщина: - А какой источник 
вчера освятил отец Станислав?

За облаками с утра витая,
почти не оставляю следов на снегу.
Сегодня любая вода - святая!..
Москва-река с церковкой на крутом берегу.

Лицо серебрится от снежной пыли,
вот-вот на перекрёстном зазвенит ветру.
... В лодочке плыли себе да плыли.
Дай я слезинку с щеки сотру.

Плыли, кувшинки в лицо пылили.
И то ли везло со святой водой,
то ль белые церкви всё белили да белили.
... на свет
          босиком
                по тропке завитой!

На свет,
       полуслепая,
                 стремглав летела,
ещё не понимая, как жжётся свет!
Так вот почему нет следов! - нет тела.
Сгорело! - ни тени, ни тяги нет.

Люблю тебя ясно, легко, свободно,
не отвлекая на пустяки
от снега, -
        творца заждались полотна!
От белых церквей в зеркалах реки.

О как нам просторно в клетушке тесной! -
с белым голубем в окне,
              с круглым облачком в огне.
И то, что называется твердью небесной, -
незаметно,
        по кирпичику,
                  строится во мне...

2.

Что ж мороз-то на Крещенье не кусается?
Иль сквозь лёд ещё Октябрь кровоточит?
Небеса с Москвой-рекой соприкасаются,
и вода святая чуточку горчит.

А гора, как вздох глубокий, плавная.
А мороз-то красным летечком запах!
Плачет Русь святая - православная.
Свет в слезах - в необмолоченных снопах.

Хлеб насущный - наши слёзы горькие -
мы ничем уж не запьём, не заедим,
твёрдо зная: сквозь антихристовы оргии
путь Господень неисповедим!

Коломенское "Лёгкая гора"

Чудо Георгия о змие, фашисты-антифашисты...
А чудо - с утра в окошке деревья светлы, пушисты.
Ну разве это не чудо - вызвать улыбку чью-то
в злой толчее вокзала...
              а на прощанье сказала :
- Не чудо ли расчудесное, что вдруг мирозданье -
                            тесное, -
простор же весь в том, что весело метель окно 
                            занавесила...
Свобода, детям даримая, - снег, пахнущий 
                            мандаринами...
По телеку Новодворская - в окне светлота 
                            фаворская...
Не чудо ль, не злато ль серебро: Русь, зимушка, 
                            ветер с севера!
Эх, с ёлки б орешка грецкого, да утречком - 
                            с Павелецкого!
На все на четыре стороны,
                      покуда светы не сорваны
с тайн Божиих,
        как не соромно...

На все каникулы зимние со светом в окне 
                                  вези меня!
Не чудо ль стряслося чудное,
                            что я пою твоим голосом:
"В минуту жизни трудную"...

Ты солнышко моё...
С Кириллом и Мефодием втроём
под частым дождичком - уже не в одиночестве.
Как в крепости, - в отечестве и в отчестве!
Зрачки покалывает ломким остриём.
Смешались слёзы, дождь и тени на лице.
На небе ль, на земле сирени зашатались.
Одиннадцать веков друг с другом зашептались
о том, когда светлей - в начале иль в конце.
Всё спорили века в сырых, суровых кронах...
Уж мятный холодок в их слышится речах.
В грачах, воронах высь - да в солнечных коронах.
Когда ж светлее Русь: при солнце? при свечах?
Затменья на Руси случаются пред битвой,
когда не мышь, не мысль - течёт по древу мысь.
Мизинчик детский был - стал братскою молитвой:
мирись, мирись...
          вдруг Бог откуда ни возьмись!
Я Богу помолюсь, скажу: - Ты Сам всё знаешь, -
как,
  ласковом бреду,
               возлюбленного звать...
Хоть после драки, а догадкой осеняешь:
коль солнышко моё - так с кем же воевать?!
Я братьев обойду и раз, и два, и десять, -
а там и в небесах одиннадцатый круг...
Обнимемся, -
          ведь так легко уравновесить
тот шарик голубой, что вырвался из рук!
Славяне мы с тобой, наш дух - миролюбивый.
Кто сталкивает нас - тот нам обоим враг.
... Июльскую грозу пересидим под ивой -
и дальше поплывём -
                    во греки из варяг...

Ещё не так мертва яичная скорлупка,
чтоб из неё, не чуя боли и тоски,
взмывала в небеса душа моя - голубка...
Ах, эти небеса не так уж и близки!

Но если боль тебе понятна, объяснима
тоска открытья, -
                то, о чём грустить.
Огонь внутри такого въедливого дыма,
что как без слёз его наружу прорастить?!

И, расставаясь с прошлым, горько плачешь
не потому, что впереди беда, -
а просто ты за радость свою платишь -
совсем не дорого, хоть слёзы не вода.

Как в Божьем храме ни светло, ни благолепно,
как, встав на цыпочки, всем сердцем ни горишь, -
но рушится стена,
                 и я от света слепну,
и ты в который раз про Савла говоришь.

Мне в предыдущей оболочке тесно,
душа взрослеет не по дням, а по часам.
Вот-вот сама, как оболочка, тресну,
на шаг лишь приближаясь к небесам.

Иной есть смысл у неба и у хлеба,
и по-иному мне тебя любить:
сломав темницу мавзолея, склепа,
живым и чистым светом ослепить!

1.

... А выйдет охра, так возьмусь за сурик.
Клочок асфальта на припёке сух.
Весёлой музыкой сбиваемых сосулек
мой переполнен слух.
Пусть солнце - красное, - как в летописи пыльной, -
весна красна, и красное крыльцо...
Точь-в-точь из чаши брызнуло кропильной
мне деревянным венчиком в лицо!
Как красна девица, ты радости стыдишься
и напускаешь строгость на чело,
когда за стол обеденный садишься, -
а красно солнышко насквозь тебя прочло.
Пошто в гостях тебе не естся и не пьётся, -
прочло - и знает, и не делай вид,
что в тесной клетке птичке не поётся,
что кошка птичку сцапать норовит.
Ах, сбилась с ног счастливая хозяйка:
ей хватит на год - плакать-горевать!
А зайчик солнечный, неуловимый зайка
вдруг со скатёрки спрыгнет на кровать...
Иль по домам - иль будем водворяться
на новоселье в терем-терему.
Не рад?
    Не любишь? -
              хватит притворяться!
Не ровен час -
            притворство перейму!

2.

Целый день над страной православной
9нам его засчитают за год!) -
плавный снег монастырский, и плавный
от житья к житию переход.
Незаметно, небольно, бескровно
расстаёшься с нагретым гнездом.
... в лопухах потонувшие брёвна -
вот и весь тебе дом над прудом.
В воскресенье улыбчивы лица.
Занавеска,
      вот-вот полечу!..
По горячей пройтись половице
всё равно что взойти по лучу.
Но строга и сурова икона.
Горизонта стальной ободок.
Закатилась медовая крона,
стынет крови крутой кипяток.
И никак невозможно, хоть тресни,
красны летечки спрятать от зим.
... Ах, как нежно мы после болезни
из-под тоненькой кожи сквозим!
Будит бабушка: - Пышки поспели,
кто тут выдумал летом хворать!
Зайчик солнечный в мятой постели
нас научит в капустки играть.
Но всё выше,
           и выше,
                 и выше,
и всё шире,
           и рвутся круги...
И сливаются белые крыши,
и, мельчая, исчезнут враги.
А любимых простим и подавно,
и друг другу засветимся вслед -
как почти что не падая, плавно
к ночи снег превращается в свет.

3.

Не ногами - глазами брожу по крестам, куполам.
Как на том помириться, что радость - с бедой пополам?
Свет и тень неразлучны, - но как помириться на том,
что чем нам веселее сейчас, тем печальней потом?!
Я люблю тебя - вместе с травой по колено, с зеркальной рекой,
с красной кручей в стрижах, синей тучей, дремучей такой,
что когда бы не солнце сжигало её по краям, -
как бы мы выбирались из наших воронок и ям?
... а на солнце - так молния, трещина света во тьме:
вот-вот рухнут темноты в лукавом прощальном письме!
Я люблю тебя - вместе с разлукой, с заморским письмом.
Я в седьмом часу вечера жду тебя в гости, в восьмом...
Как на том помириться, что вечность уже началась.
Не припомню, откуда на кухне кукушка взялась:
убегала, чтоб нам никуда с тобой не опоздать...
Чем же как не тоской нашу радость унять, обуздать! -
чтобы от ускоренья,
                  от колёс в сумасшедшей крови
не сгорели,
          проехав лишь четверть пути до любви!

1.

Все деревца, все-все сердца разбужены.
А над Предтечею грачей!
И в сине море укатил ручей
слёз переспелый тусклые жемчужины.
Буль, будь моим, раз ты уже ничей!

Я за добро чужое не ответчица, -
не посягаю - и не стерегу.
Будь, будь моим!
          Дай, дай вочеловечиться
живой лазури,
          светлому деньку!

В овраге кладезно, и сонно, и таинственно.
В явленье дна есть и моя вина.
Но ведь та птица, та звезда, та истина
мне из оврага только и видна...

2.

Белым-бело, как лебедя крыло,
Коломенское на сердце легло...
Чужой ребёнок вдруг глазёнки вскинул -
и в Вознесенье тотчас вовлекло, -
а весь тот берег в снегопаде сгинул.

На том земном, пологом берегу
мы всё ещё обидами считались
и с кем попало по углам шептались -
о том, о чём друг с другом ни гу-гу...

Где синих туч крутые купола, -
белым-бела, чем ни перебыла
при тех, при этих, -
            сжатою пружинкой
вдруг распрямилась,
            скорость набрала,
всю гору с места сдунула - пушинкой...

Белым-бело, как лебедя крыло.
С чего бы это в голову взбрело,
что песню лебединую пропело
Коломенское - древнее село?

3.

В Прощёный день настроюсь на любовь,
ни в дом, ни в душу не пущу ненастье, -
пусть даже цикл у дома - нулевой.
И у души.
      Пусть затекли запястья
рук за спиной, -
          ведь чем рукам больней,
тем крыльям в небе плещется вольней!
А крест полёту больше не помеха,
он - птицы тень и неразлучен с ней,
он - голоска серебряного эхо...

Ещё вчера вздыхала тяжело,
всю пожирало вечности жерло,
всю-всю сожгло, заставив биться в лампе.
Но - бабочкино летечко прошло,
и закатилось бабочкино пламя.
Иная высь сердечко холодит,
её недаром называют твердью:
там вся любовь сродни лишь милосердью.
... Прости меня,
          пусть ласточка летит!

1.

Повальный снег, провальная тоска.
Ни одного лилового мазка,
как в марте вдруг случается внезапно.
Я всей душой, всем Божьим Духом зябну, -
а плоть без Духа немощна, низка,
в ней, как в трясине, квакает лягушка,
а по утрам мне мокрая подушка
на ушко квакнет: - Мос-ква, ква-ква, Москва...
Забьюсь в петле дороги кольцевой.
К тебе, к тебе! - сторонкой лицевой, -
всем сердцем настежь, -
                  а ты свет мне застишь,
из тихих слёз выдавливаешь вой...

Из дыма, воздуха, из снега изваяла
всё, что ушло, сколь пальцы ни топырь...
Вошла в кирпично-красный монастырь,
всю завернул, как мамка в одеяло.
Горит в окошке розовый снегирь.
Совсем другая детская постелька,
подушка с ямкой от щеки,
да за щекой пригрелась карамелька.
проснусь - и отцарят временщики!

2.

За метелью, как за каменной стеной -
белокаменной, московской, заводной...
Как юла, гудит - сердечка не нудит,
в окна светит - тёмну душеньку святит.
Точно в храме Божьем, в комнате моей.
Вот завьюсь-ка змейкой, яблочный мой змей!
Больше Еву не обманешь, а Адам:
и за яблочко, мол, рая не продам...
Покой, воля, и защита, и стена.
Стань метелью, вся страна моя - Война!
Речка Война во селе Бородине
уж и та отвоевала на войне.
Не хочу я больше ссориться с дружком.
А давай в Москву потопаем пешком.
Чем местечко в электричке у окна
нам делить, -
            ох, опротивела война!
Век протопаем, друг дружку не сердя.
Лишь бы снег, ох, лишь бы не было дождя.
Все я выплакала горькие дожди.
Дай обсохну, ты в тенёчке обожди.
... в том медовом, что от липы вековой,
в том Тучкове над кувшинковой Москвой.
А куда течёт река издалека -
про то знать нам и не велено пока...

3.

И, не пробыв твоей невестою 
ни дня,
      чтоб хоть не клял Господь, -
я дух свой полегчавший пестую,
как ты - свою пустую плоть.

Сберёг - не лучшее, не главное -
в отпущенный нам свыше срок...
Всю ночь паденье снега плавное
есть не паденье, не порок.

Крест-накрест бледные монашенки
целуются из века в век.
И - веером, подобьем пашенки -
от храмика крещенский снег.

Как чисто он скрипит, как святочно.
Ни с места - вся святая Русь!
И,
  как давным-давно,
                  загадочно
я дома дочке улыбнусь.

4.

То ль так люблю, то ль иначе, -
тайком, издалека, -
тебя, суровый иноче
по имени Лука.

Грехи все перечислила,
единственный сокрыв.
нет, душу не очистила.
Знать, не дозрел нарыв.

Прошу тя, - вызволь, высвободь,
хоть намекни мне - Чья?..
Чистосердечно исповедь
польётся в три ручья.

В слезах приму крещение,
нырну под эту длань.
Строптивой укрощение!
Не женщина, а лань...

Бездонная, безбрежная,
без горя, без утрат, -
моя любовь безгрешная
к тебе,
      Отец и Брат!

февраль 1995 г. Донской монастырь

... Потянет в монастырь, откуда вид заречный
от синевы до слёз - расплывчатый и вечный.

Глядишь из-под руки - ни городов, ни весей.
То ль половодьем смыт мир смут и чужебесий?

То ль я уже земли и не касаюсь грешной -
тоски, ещё вчера бездонной и безбрежной?

Войдём-ка в берега, допьём до дна из чашки.
В крик - только первый миг, века не так уж тяжки.

Все смыв с черновика солёные чернила,
я набело живу, и крышу починила.

Сквозняк миров иных по горнице гуляет.
Мне грустью о тебе лишь душу закаляет.

Ещё и улыбнусь, - ведь я сюда надолго:
в Голутвин на Оке,
                а там и Волга,
                            Толга...

Мне всё равно, по чьей охоте-неохоте...
Как скучно мимо плыть на белом пароходе!

Я спину разогну, со лба кудельку сдуну.
Пологий бережок стал за ночь ростом с дюну.

По сходням муравьи туда-сюда... туристы.
Мать-мачех на песке изнанки серебристы.

Вся пристань ходуном, вон девочка взлетает, -
на шее повисит, где рвётся - залатает.

Мать-мачех на песке! - полёт летучей мыши...
Но уж смотрю на всё не свысока, а свыше.

Копаю огород до пота на лопате, -
а в полночь с Кем хочу - с Тем вижусь при лампаде.

отцу

накануне Петра и 
Павла



Мне розовая твоя герань не нравится -
за цвет свой немощный, ангинообразный.
В купальскую ночку бы в лес отправиться
на поиски детской герани - красной!

Во тьме кромешной как будто спичка
вспыхнет: на миг точно лик у бати!
... весь день вылетает за птичкой птичка.
- А теперь, доченька, поближе к хате...

придвинув к хате длинную скамейку,
снимает родню - а родни всё гуще.
Аист наш - ого! - натаскал семейку,
может быть, из Беловежской пущи.

Возле трубы, в притоптанной соломке...
Снизу гнезда не видать - таится.
Старые снимки бледны и ломки.
Светлые пятнышки - там, где лица.

Белёная хата, слепые оконца...
Ох, мои милые, до чего неохота
красной гривой напротив солнца
прятаться в чёрно-белое фото!

Красный фонарь, два корытца в ванной.
Как сквозь дремоту - окно с геранью,
с детской, нет - райской, обетованной
улицей,
      первосентябрьской ранью...

Красное солнышко, яблочко красное.
Утро лампадку гасило-гасило...
Даже герань у нас с тобой разная.
Любишь меня ты и то вполсилы.

В ночь на Ивана Купала за аленьким
цветиком
        выйду-ка в дебрь заповедную.
Лопнуть от зависти мальчикам маленьким,
дома герань поливая бесцветную!

Выросли девочки, вот-вот состарятся,
горькой любовью испепелённые.
Знайте: Господь и на пепел позарится, -
бедные мальчики вечнозелёные!

В ночь на Ивана Купала загадывать
не о тебе, а об осени ясной:
внученьку нянчить,
            компоты закатывать,
всю зиму
      за геранью ухаживать
                        красной...

1994 г.

Как добра соседка Рита, - угощает сливами.
Круг за кругом:
            рио-рита,
                  эх, были мы счастливыми!
Круг за кругом - на круги возвращайтесь, странники!
Ай, да румяны пироги, да печатны пряники...
Не обидчива, - а в крики, - так ведь понарошке мы!
И сейчас же с печки прыг! - два изумруда кошкиных.
Кошка Ритина проста, с каждым гостем - рядышком.
... две ль крыжовенки с куста? - как угадать по радужкам?
Переглядушки в саду, бабочки глазастые.
Тпру же! - с места не сойду, по чужбинам шастая!
Рио-рита, юбка-клёш колоколом кружится.
Да хоть на ядра перельёшь, - небо не обрушится!
Изо всех мы вышли мод, два огородных пугала.
Зато вечный сон как мёд: любовь убаюкала!
Рио-рита, райских кущ граммофоны синие.
И обвил террасу плющ - ласковые линии.
Узнаю изгибы рук, ладушки-оладушки.
... Но -
    противный
            реактивный
                      звук
в ушах,
      ой, тошно,
              матушки!.. 

1.

Заблестел кустарник лаково.
Ливень спас от духоты.
... то ли я тебя оплакала -
так, что даже умер ты?..

2.

Когда-то во времени оном,
в каком-то пространстве ином...
Растёкся малиновым звоном,
забылся предутренним сном.

Кто ты? - я тебя не узнаю
ни в этой, ни в той стороне.
Зегзицей летать по Дунаю
уже выпадало - не мне.

Не мне - молодою княгиней
заламывать руки да выть:
"Ах, красное солнышко! - в синей
рубашечке к празднику выдь!"

К лицу тебе цвет поднебесный,
загар этот грубый к лицу...
Заламывать руки над бездной
да стряхивать с крыльев пыльцу?!

Уже я дотла обжигалась
о сальную эту свечу.
Тепла в тебе, князь, не осталось.
Я больше огня не хочу.

3.

В шатре из липы Бог нас приютит, -
но и попустит в сумрачном еловом
от пустяка расплакаться навзрыд, -
да вдруг опять нагрянет, наградит
то взглядом ласковым прохожего, то словом.
С чужими я как бы сама с собой, -
и нет чужих, как только скажешь: "Отче!"...
И ни грозы не побоюсь, ни ночи.
Ты б не хвалился пряничной избой.

........................................


Шатёр из липы весь гудел и тёк
таким бездомным, безмятежным мёдом,
что по-солдатски свой сухой паёк
делили мы, - да хоть под пулемётом!
Медовый месяц длился год за годом,
забыв, как хрупок пыльный мотылёк.
Медовый месяц пропитал наш хлеб
таким раствором - и таким простором!..
А ты в избе, как крот в норе ослеп.
Из нас двоих мне плакать - о котором?!
Медовый месяц каторжный влачим.
Уж распрямились смятые травинки,
и муравьишка, сбившийся с тропинки,
вдруг догадался, под Покровом Чьим.
Не крыша - тьма, топор над головой,
ох, мне сплетенье солнечное давит!..
Пусть банку с мёдом кто-нибудь поставит
на край стола - желательно на твой.
Пусть будет сладко другу моему.
Понять бы только, что за сладость в блуде.
Одной в лесу - как в терем-терему -
и золотое яблочко на блюде:
то,
  чисто поле,
            чуть правей возьму...

4.

Живая рябь пошла от ветерка.
Как жаль, что это пруд, а не река!
Как душно, тошно в замкнутом пространстве,
в моём слепом, безбожном постоянстве:
уже я ненавижу - не люблю
того, кого из воздуха леплю,
из пустоты, из выдумки досужей.
Я изваянью говорю: - Послушай, -
и злюсь:
      не клеится весёлый разговор...

5.

Когда вино в нас киснет,
в крови железный лом, -
вдруг радуга повиснет
за первым же углом.

Ещё деревья голы,
а день и ночь как ртуть, -
за угол старой школы
успеть бы заглянуть!

Питательнее хлеба -
Великим сим постом -
там радуга в полнеба,
там пропасть под мостом.

Там на мосту - те двое
всё не разнимут рук.
Нас в лодке за живое
хватает некий звук.

Ни радуга не в радость,
не в сладость поцелуй.
А пост - всего лишь старость.
И - хоть друг в друга плюй!

6.

Как ветер, крутая тропинка,
и крылья вот-вот за спиной.
Жука изумрудная спинка -
иль треснула твердь надо мной?

Но кем-то же сказано: хляби
разверзлись,
          а вовсе не твердь,
где им - Пересвету, Ослябе -
честная их гибель не в смерть!

Избавиться б только от страха
и, падая, взмыть в небеса,
где нет ни печали, ни праха,
ни встречи в четыре часа.

Я знаю, что ждать бесполезно,
что будет и дверь, и порог,
и лестницы гулкая бездна,
и - мой не надкушен пирог.

И плач - по тебе, по себе ли...
В четыре, - а в пять уже быль.
Заранее песенку спели
два сердца, пустые, как пыль.

15 марта 1995 г.

7.

Как эта чайка на воде
зеркально делится на две,
так нас с тобой непоровну разделит.
Ты солнышко, ты красное моё...
Пусть каждый луч твой - в сердце ей копьё, -
она и рада - всю себя расстелет.
И, отраженье света и тепла,
вся предзакатной кровью истекла.
А мельница крылатая знай мелет
чужую муку
        на свою муку.
И, кроме мёртвых, всем по караваю.
Я голод, боль... я смерть свою скрываю!
Я от тебя всё вытерпеть могу!
... А ты и рад, как я про птичку лгу,
твоё враньё в ладонях согреваю...

8.

Вот и нет мне спасенья, лгу на радость врагу.
Приезжай в воскресенье, блинов напеку!
... на часок, на мгновенье, я могу на бегу!

Только мёртвого звать что в бору куковать,
сколько жить ему, мёртвому, поживать-вековать.

Всё ку-ку да ку-ку, лучше бы ни гу-гу...
Ничего бы не знать, никого бы не звать
на поминки -
           блины эти не затевать.

Белены, что ль, объелся, - то-то мрут с белены.
А на небе с утра и до ночи блины!

Наряжусь, нагляжусь на живую Оку,
да из галечки белой блинов напеку.
Над живой, над седьмою по счёту Окой
"Со святыми, - спою над тобой, - упокой!"

А коль жив и здоров ты, и кровь с молоком, -
что же дятел в бору застучал молотком?

21 мая 1995 г.

... росистая никнет былинка,
грустит о былинном плече.
Но радостно пляшет пылинка
в отвесном и узком луче.
И каждая весточка - новость,
и ласточка вровень с дитём.
Медовая дома сосновость,
по чистому полу пройдём.
Босые поют половицы,
и сушится шаль на плетне,
и бабочки будут ловиться,
и юркие рыбки на дне...
И что же - соблазн в босоногом
и ситцевом детстве моём?
И если я избрана Богом,
то по боку - дом, водоём?!
Всего-то грехов - мимоходом
янтарную сливу сорвать,
и дедушке белобородом,
о бабушке погоревать...
Да где же любовью Господней
ещё я светлей и полней?
Во взрослой своей преисподней
мне только и вспомнить о ней.
Как мне не любить эти сени,
козу, поросёнка, кота.
Когда не любовь во спасенье,
то что же, 
         ответствуй, 
                   тогда?
А что за углом поджидает,
заранее жжётся огнём,
по белому свету шатает, -
со светлой реснички сморгнём.
Дитяти поплакать не стыдно:
всё жалко, с чем Бог разлучит.
Сквозь вырез на маечке видно,
как часто
      сердечко
            стучит.

1995 г.

В.С.



1.

Белые рамки зимних пейзажей...
Бледность же строгую женских портретов
точно разбавили газовой сажей,
о стольких горестях миру поведав!

Губы ещё не запали, - но дудки!
Выдадут крупно набрякшие веки,
кто с кем простился всего лишь на сутки,
а оказалось - на вечные веки.

Вижу в окне, сквозь герани и перцы,
как тополиным становится пухом
снег новогодний.
          И крючится сердце
горьким стручком на кусте лопоухом.

Бабочка бьётся о пыльные стёкла,
да не дай Бог вместо бабочки - птица...
Лишь бы подушка от слёз не намокла.
Только бы сердцу опять не забиться.

Белые рамки, оконные рамы.
Бабу из снега слепил - не кори же!
На облаков пятиглавые храмы,
может, и вправду наехала крыша...

2.


А девочка сказала,
что жаворонок пел...
песня



За каждую каплю везенья,
за то, что весёлой кажусь, -
распятая, без воскресенья,
я крестиком в небе кружусь.

Ты в поле крещёное выйдешь,
вздохнёшь, что и тут западня.
... и даже за то ненавидишь,
что всё-таки любишь меня!

А птичке и хлеба хватает,
и неба у ней завались, -
а кто в облаках не витает, -
сажай помидоры да злись!

Чего бы, а чёрствого хлеба
припрятанный цел каравай.
Обидно: не падает с неба, -
хоть снова её убивай!

У, птичка,
        у, крестик прицельный! -
нажать -
        и тепло,
            горячо...
Мой синенький крестик нательный
с груди соскользнёт на плечо.

Из Мурома синенький крестик,
ты сам мне его подарил.
Окстись! - и тычинку и пестик
Господь для плода сотворил.

Кто лучше из нас и важнее,
не знаю и знать не хочу.
Я выше воздушного змея,
лукавого змея лечу!

3.

В стекло капель забарабанила.
Тук-тук,
      тук-тук, -
            пальцами в стекло.
А всё-таки любовь - недуг
с летальным исходом:
окошко на четвёртом этаже
пошире растворю - и полетим!..
Совсем забыла,
            что я тебя разлюбила.
Чуть окно не разбила!

4.

Ни в омуте чертям водиться
не запретишь, колючий ёрш, -
ни говорливую водицу
на полуслове не прервёшь.

День-два без тайн проговорённых,
ласк телефонных невпопад, -
вдруг свет из благорастворённых
окошек -
        прямо в райский сад!

В саду та женщина, то древо,
тот огнь, сначала до конца.
Не от стыда - от перегрева
прекрасен маков цвет лица!

Пусть, пусть болтлива, тороплива,
изменчива,
        хоть вся до дна
видна, -
        и коль заплачет - ива,
а засмеётся - быстрина.

С любым явлением природы
поспоришь - Богу нагрубишь.
Скорей пройди огни и воды, -
а напоследок затрубишь!

Сквозь графику осенних веток
в отплодоносившем саду
скажу: - Ты ангел! - напоследок, -
и с неба
      в комнату
            сойду.

5.

По локоть руки запустить в опилки,
нырнуть лицом, не потеряв лица...
Ах, бедный медный пень на дне копилки!
А из-под пня клюются деревца.
Как пахнет сладко, пахнет горько - мартом.
Сокодвиженье - или всё ж нарыв?
Как плачет сердце по тебе.
                  По картам
я погадала б, атлас приоткрыв.
И - по шоссе, пешком, не по карману
Святой Руси кататься в поездах.
Конец зиме - и нашему роману,
зачитанному в стольких уж местах.
Мне не до чтенья, я томлюсь и таю
от тесноты такой, что удавись...
Я настежь двери, форточки листаю -
из дому,
      прочь! -
            но уж не вдаль, а ввысь.
Ласкаю ветки, рухнувшие с неба,
дубовые опилки тереблю.
Пищит синица в двух шагах: ей хлеба.
Но ничего не надо журавлю!

февраль 1995
Донской монастырь

6.

Сыплет снег на подоконник белый свет, бездонный донник.
На бессоннице-заре нарвала на пустыре.
С той ли чёрненькой весны захотелось белизны?
С тех ли путаных словес - близких, в ласточках, небес?
Захотелось бледных мальв понимать живую молвь.
Розовеют под окном...
              очи вниз, уста замкнём.
Говорить - гнездо зорить, златом-серебром сорить.
Лучше пусть на подоконник осыпается белый донник.
Лучше в гости и не ждать - мирозданья не шатать!
Я на подоконник сяду - близко-близко к свету, святу.
В небе ласточек чертёж...
              письмецо моё прочтёшь.
Кто петляя, кто по прямой - все воротимся домой...

7.

У меня сегодня тихо на душе,
ах, так тихо, что на цыпочках хожу.
Из окошечка на птичьем этаже
тебе вслед гляжу,
            да ручкой помашу.

А в окошечке с утра - и целый день
снег на цыпочках идёт себе, идёт...
Столько снега, столько света - даже тень
меж сугробов себе места не найдёт!

Жалко, дом наш не скворешник на дубу,
не из лёгоньких соломинок гнездо.
Но давай-ка не раскатывать губу
на чужое - ни на это, ни на то.

На заснеженных, разнеженных ветвях
тихо-тихо,
      сонно-сонно,
            а во сне:
ты вернулся,
          ты почти уже в дверях, -
нет, в окошечке - с синицей наравне!

Горсткой крошек птичка Божия сыта.
Хлеб насущный честно делится на всех.
И - такая от светлыни высота,
не делимая на этих и на тех!..

1994-1995 гг.

1.

Ах, красно солнышко, куда ты с глаз сокрылся?
Так вот каков полуденный твой срящ!..
Но пять овечек славят Бога с клироса,
и тёплый воск мне капает на плащ.

И не тебя я спрашиваю: - Солнышко,
моё затменья, правда же, пройдёт?
Ещё споёт мне утренний соловушка -
и надо мной всю власть приобретёт.

В послушный шёлк берёзки наряжаются,
и я клянусь - послушной буду впредь.
Пусть только свыше мной распоряжаются.
А так любить, чтоб под ноги смотреть...

2.

Весь лес на Троицу в берёзовом шелку.
Сама, как шёлк, меж пальцев протеку.

Плащ, переливчат, шелковист, горяч,
мне на ушко прошелестит: - Не плачь...

Что за вода в такой погожий день,
и жарко так, что даже тянет в тень!

Что за вода, - иль сердце изо льда? -
и тает,
      и в песок,
               и никуда...

Не плачь, свой плащик мотыльковый сбрось:
уже ты любишь не того, с кем врозь.

Войдёшь ли в храм, где свечечек капель,
свою печаль положишь в колыбель...

Рисует батюшка, весь в ладанном клубу,
душистый крестик кисточкой на лбу...

3.

В Новогирееве не надобно часов.
В Новогирееве всё начали с азов:
вороны гнёзда вьют на клёнах, на дубах,
разгорячённый воздух липами пропах.
В три петухи, а в пять колокола.
... луч сквозь оконце - тонкий, как игла.
И сколь обиду ни ласкай, ни холь, -
тебя пронзит и станет сладкой боль!
То ль в храме липа ласково цветёт,
то ль Сам Господь по Лествице ведёт...

1994 г.

Вот, лезу, глупая, из кожи...
Да хоть всю силушку потрать,
пока дойдёт: себе дороже
всех петухов переорать.
По телефону воду в ступе
толочь:
      любовник глух и зол.
А дома муж - и слёзы в ступе, -
а никакой не пересол!
На том бы уж и порешили,
что я обоим вам сестра.
Чем сладко спать, прошебуршили,
как мыши, до пяти утра.
Заутреню я лучше в храме
и отстою и отмолюсь,
а может, батюшке и в сраме
признаюсь, -
          за Святую Русь!
В раскаянье никто не лишний,
и твой бы пригодился стыд...
Да только скорбно так Всевышний
на нас сквозь форточку глядит.

1.

Своё детство пора спасать.
Стали слёзы по нём горючи.
Прохожему показать
Дон,
    степь,
          меловые кручи.
Как сердце моё щемит,
как, вместе с землёй, стара я.
... как Дон о песок шумит,
босые следы стирая.

Обняться с землёй, срастись -
чтоб с небом соединиться...
На весь кинозал: - Всмотрись
в их вечные лица!
Ни княжеских лат, кольчуг,
ни шлемов -
          пехота!
А ты мне: - С.Бондарчук...
А ты мне: - Всего-то...

Нет, это, брат, не кино.
Тем более, не братанье.
Какое у Дона дно!
Прибрежной лозы рыданье.
Я слёз не могу сдержать.
А с этой ночи - твоя ли?
Не надо меня провожать.
Уже в нас с отцом стреляли.

2.

Пока пятками мальчик молотит,
а конёк под ним, фыркая, пьёт, -
Дон во мне колокольню заводит,
ветром в колокол розовый бьёт!

Без креста беззащитно и голо.
Но зенитчик не бросит поста.
... Там теперь восьмилетняя школа:
во садочке то крест, то звезда.

Но уже между яблонек тесно,
т разросшийся колется тёрн.
И то ль ангел трубит, то ли честно
пионер доживает свой горн.

И всё выше течёт муравьиный
ручеёк в горьковатую степь,
со своей довоенной равниной
разрывая небесную цепь.

Всё мне там и родимо, и жалко.
Оглянусь, размышляя о том,
что не стану как столп или палка:
разве мы покидаем Содом?

На Дону чернозёмы - без грязи.
Смертный грех - огурец своровать!
А с чужими преданьями связи
таковы,
      что уж нечего рвать.

декабрь 1994 г.

Гаснет лампа керосиновая,
пляшут тени на полу.
А ночка не резиновая,
тьма движется к светлу.
А бабушке молитовку
творить-воздыхать,
покудова малиновку
в сиренях не слыхать.
Котору ночку летнюю
слежу за ней с печи:
за утреней,
        обеднею...
А в завтрак - калачи!
Видать, не спится бабушке,
бессонница у ней.
... горячие оладушки
до скончанья дней.
Всплеснёт руками - батюшки!
Кто там не емши лёг?!
Покормит - да и баюшки.
Прикрутит фитилёк...

май 1995 г.

Катиной крёстной



В глубоком поклоне ныряют платочки, косынки,
колёсами гнутые спинки московских старух...
Смотришь сбоку мне в профиль глазами в лукавой косинке,
как крещусь,
          и пою ли со всеми "Достойно есть" вслух.

Перестань же коситься, - у ликов суровые очи,
и глядят они прямо, и я не сверну с полпути.
привыкаю к очам, - я и дома все дни и все ночи
буду прямо смотреть, что бы там ни стряслось впереди.

Не затем в белый храм на Ордынке текут отовсюду,
и на исповедь встанут отцу Александру под длань, -
чтоб тебя вдохновить на ещё одну злую причуду:
поохотиться в храме на смирную женщину - лань.

Я смирна не для блуда, и не от обиды бледнею,
когда к Чаше Святой подхожу, сложив руки, КАК ВСЕ...
Над Ней солнечный столп, и от солнца такое над Нею...
Я теперь, может быть, в самой лучшей своей полосе!

Уходи потихоньку, чтоб и сам ты себя не заметил.
Как не стыдно тебе своих глаз золотых черноты!
Как ещё не ослеп ты: твой ангел под куполом светел.
Как на свете живёшь - и о смерти не думаешь ты...

Над тобой гнутся травы, струятся плакучие ивы,
стольким женщинам снишься ты в белых и свадебных снах.
Промежуток такой, когда мёртвые всё ещё живы, -
но их жизнь - в далеко отлетевших от них семенах.
Что посеял - пожнёшь, - а готов ли ты к собственной жатве?
Я, конечно, молюсь за тебя, до обид ли теперь.
Да любовь-то моя уже больше не делится на две,
и за мной, уходящей, ты слышишь, как хлопает дверь?

22 мая 1995 г.