Последняя папка



СТИХИ С ФЕВРАЛЯ 1998 г.



1.

Так разрослись душа твоя и Дух, 
что стала плоть и тёмной им и тесной.
И, провожая в Царствие Небесное,
мы говорим про землю и про пух.
Когда опять заколосится рожь,
вся в васильках, в глазах твоих весёлых,
спрошу тебя: - Ну как там, в новосёлах?
А знаешь ты, что больше не умрёшь?
И, краем поля тихо пропылив,
я посижу на бугорке прогретом,
понаблюдав внимательно при этом,
как за отливом катится прилив.
И - от прилива, босиком, бегом...
Но не пускает Лествица крутая.
Вот и нашла я, в облаках витая,
весь день, всю ночь печалиться о ком.
В конце концов ступеньки одолев,
и я дойду до некой тайны Божьей...
Метёт февраль колючею порошей.
Эх, вместо роз бы - детский львиный зев!
В руках Офелии и вовсе не цветы,
а покривились веточки пустые.
Как я люблю слова твои простые!
Как я любила...
           Но ведь нет черты!

7 фев. 98 г.





2.

Слушая рокот колёс...

Я смотрю на скомканные лица,
кто и усмехнётся - невпопад...
Целый день молиться да молиться,
гром колёс сменив на стук лопат.
Как их вмиг, моих друзей, не стало.
Крутит снег, прибавив к вою вой,
и срывает, и - куда попало
лебедей с верёвки бельевой!
Над твоей Медынью-Лебедянью
не летаю, но и не смеюсь:
обложил нас, как татарин, данью, -
то бишь, копишь на Святую Русь.
Ты, герой, зазвавший в ополченье
тех, кого я хороню весь год,
на крылечке в банном облаченье
пьёшь свой чай да лопаешь свой мёд.
Мои други - в облаченье бранном.
Не содрать кольчуг с богатырей.
А ты думал, что велел баранам
в чисто поле выйти побыстрей?!

24 фев. 98 г.





3.

В голубом пушистом свитере
утоплю лицо, припав.
И попробуй меня вытури!
Нет, - скажи, что был неправ!
И обузою, и бременем
уж меня корил-корил -
кто не вечностью, а временем
переполнен и бескрыл.
Брат Иванушка мой глупенький, -
напитай себя, насыть.
Пей! - но дай мне твой голубенький
на денёчек поносить.
Похожу кругом, покликаю.
Чару с братца совлеку.
Погляжуся в ясноликую,
белокурую Оку.
..................................

То ль водицы выпить братцевой,
то ль расстаться лет на пять.
Только свитер не выбрасывай, -
вдруг наведаюсь опять.
Станет личико печёное,
станет спинка - колесом.
... В шёлк и бархат облачённая
ложь при солнышке косом.

25 фев. 98 г.





4.

Так устала, так выдохлась, что
под крыло бы родимушки-мамушки.
Жизнь просеяла сквозь решето -
в нём запрыгали серые камушки.
Даже если сначала, с нуля,
и на свете все мачехи добрые, -
в одной туфельке из хрусталя
я - об серые камушки до крови!
Как бы в сказке мне жить-поживать.
Там кукушка в часах не торопится.
... Дай же мне бутерброд дожевать.
Принц мой с горя, авось, не утопится.

26 фев. 98 г.





5.

Жизнь в напастях коротая,
не о том молюсь, видать.
Больно Лествица крутая, -
в облаках бы повитать!
Не молиться, а ночами
сны смотреть, как, не двоясь,
говорил ты мне вначале:
- Князь ты мой прекрасный... князь...
Поутру понизил в ранге,
с голубых стащил небес.
Ты сказал мне: - Я не ангел.
Я сказала: - Значит, бес.
И пошла я восвояси.
Сколько хочешь вслед глазей.
Только ты теперь из грязи
добывай себе князей.

26 фев. 98 г.





6.

(баллада о проданной лодке)

На перевёрнутой лодке
сушилось бельё...

Весной Звенигород звенит.
        Спешим - не слышим.
Мы воспалённый свой зенит
         в гордыне лижем.
К огню прилипли языки,
         нам не до разговоров.
Тропинки синие узки.
         У неба - норов!
Я понимаю - у Него, -
         но мы-то, мы-то...
Слёз пересохло вещество,
         и с лиц не смыто.
... Как над Звенигородом пел
         то колокол, то птаха.
Плыл монастырь навстречу - бел,
         как парус, как рубаха...
Ты продал лодку, два весла, -
         наелся хлеба.
За то, что птаха весела, -
         и не взглянул на небо.
Как неразумное дитя,
         сам от себя куда-то...
А монастырь плыл не сходя
         ни с места (свята!).
Его сам Савва Сторожил
         от купли и продажи.
Народ в Звенигороде жил
         такой, что страшно даже.
Он от себя не убегал
         ни в лодке твоей дутой,
Ни в мыслях, кто велик, кто мал.
         ... Смотри, не перепутай!
А то как вырвусь я вперёд
         как крылышки раскину!
... Ладоней больше не натрёт,
         не переломит спину.
Ты продал лодку, - не таи,
         сколь выручил, что купишь.
Не посягаю - все твои.
         Твой, твой в кармане кукиш!
Отныне что ни прикармань, -
         до тридцати считаем.
Есть у тебя ещё гармонь, -
         ты и её продай им. 




7.

Опять отходит заморозка.
И боль, - как ей не надоест!
В окне засохшая берёзка,
её и тленье не доест.
На ней надрезы и ожоги,
немодный платьица покрой.
Небытие ей пудрит щёки, -
но уж не слёзки под корой.
И ничего уже не значит,
что сам король ей, мёртвой, сват.
Она и ноги-то не прячет,
ей и хрусталь великоват.
Ничто не радует, не мучит
и не засасывает в пляс.
Болото ничему не учит
и лишь обманывает нас.
Где ж взять такую силу воли,
чтоб быть, как будто бы не быть,
и только радоваться боли,
и только Господа любить...

9-10 марта 1998 г.





8.

Но не тем холодным
 сном могилы...
Лермонтов

Соломенным огнём так сладко слиплись веки,
что всё равно душе: до завтра ли, навеки...
Я буду сны смотреть, в сад растворив окошко -
и растворюсь в саду - отпей и ты немножко.
В душистом табаке ни слёзки, ни кровинки.
Не горько! Не целуй! Не мы - две половинки!
С высокого крыльца сбегаю в сад - взлетаю...
Я расстоянье впредь меж нами соблюдаю:
таинственную грань меж птицею и рыбой.
А помнишь, как в грозу мы прятались под липой?
А я, представь, во сне недавно увидала,
как липа в облаках оторванно витала.
Утешься: в облаках не я теперь витаю.
Но не зови меня по-гречески - "святая".

12 марта 1998 г.





9.

Даром ожили божьи коровки,
и, меня обманувший, февраль
завинтил фонари на Покровке
и в упругую свился спираль.
Змей-горыныч ты, змий-искуситель,
сада райского вор, вертопрах...
Уже трижды рождался Спаситель,
уж Егорий стирал тебя впрах.
Так откуда же эта позёмка
и дитё на вокзале - ничьё?!
У бродяги на шее тесёмка.
Надо гвоздь выбирать, дурачьё!
То-то жаль, что отец мой солдатик
видит ад наш кромешный с небес.
Он на месте расхристанных дядек
всех повёл бы нас в муромский лес.
Нам шеломы еловые - впору,
и оружия не занимать.
Путь наш крестный всё в гору и в гору...
Но заступится Божия Мать!
Холуи твои пусть поглумятся,
и почавкают, и отрыгнут,
пусть звериным числом заклеймятся.
Пряник скушали? - вот вам и кнут!
Выйдем в поле, в еловом и хмуром
нам ли, воинам, век вековать.
Тверь, Владимир, и Суздаль, и Муром, -
не пора ли коней подковать?
Наши кони белы и крылаты.
Оседлаем коней-лебедей!
Не ржавеют кольчуги и латы!
Ты ж - гнилым своим фруктом владей!
Заползай в него, червь окаянный,
угощай им безродную знать.
Шеф на рельсах валяется пьяный.
Вам обоим плоды пожинать.

12 мар. 98 г.





10.

Говорила ему во сне: - Мало толку в твоей возне.
Говорила ему, а он злато-серебро скрёб с икон.
Злато-серебро клал в мешок - вынул кал коровий, - 
                                            и в шок. 
- Не расстраивайся, наплюй, - на-ко вот малинки поклюй.
- Я ещё не сошёл с ума: волчья ягода, клюй сама.
- Сам ты волк (возвратила долг), только в шкуре твоей 
                                                  и толк.
Знать, колдун у тебя в роду. Брысь! - другого себе найду.
Он разбудит меня: - Вставай!
- А давай убежим? - Давай.
С ним поедем мы в Муром, Тверь. Прячься в логово, серый 
                                                зверь!
Да поглубже засов задвинь.
                           ... а потом поедем в Медынь.
Что ни слово, то вкус и цвет. Заживём, не считая лет.
Там нет времени, где Господь сотворит нам из света
                                               плоть!

14 мар. 98 г.





11.

(боярыня Морозова)

Бабушке Л.

Молоком угощаемся козьим.
Дед бормочет: - Из Ступина мы.
Над Окою ей травки накосим,
всю-то зиму - "хрумы" да "хрумы".
Не в сарае - в сенях её держим.
У нас тёпло зимою в сенях.
... К вымирающим, но не умершим
полететь в лебединых санях!
Я Москву посолю двоепестьем.
Я из старой Москвы, вот те крест!
Небеса своим узким отверстьем
засосут, - а не то под арест.
А теперь-то и без церемоний,
вмиг на мушку, кто рожей негож.
За омон мы прозвали "Омоньей"
ту страну, где гробы из рогож.
Не хватает на всех, как ни пилят
торопливо сосну за сосной.
Вот билет, и во столько-то вылет.
И надолго ль простишься со мной?
Что Ока нам и пристань в Кашире,
и к чему на земле приставать...
Небесам, что всё шире и шире,
и без нас с тобой не пустовать.
Всё же там наши предки святые,
и любовь возвратилась туда,
где тропинки пылят завитые,
где опять наша горка крута!

19 марта, Память Бабушки





12.

(на Дону)

Зима отползёт по-змеиному,
с серебряных веток спорхнёт.
Летишь словно по полю минному, -
а взрыв или всё ещё взлёт...
Осколки от времени оного
так режутся больно, что кровь...
То ль снег нас приподнял лептоново,
то ль в воздухе держит любовь?
Всю ночь я молилась, чтоб птицею
мне стать и на юг улететь
от зол, возвращённых сторицею,
и чтоб не упасть в гололедь.
Как холодно тут и обманчиво,
и каждая мысль нечиста.
А там меня бабушка нянчила,
сама под присмотром Христа.
Горела лампадка пред ликами,
мне сон разноцветный плела.
А горница, полная бликами,
качалась, как будто плыла.
А Дон рукавами шелковыми
до синего моря бежал.
Из тёток, оставшихся вдовами,
никто меня не обижал.

22 марта 1998 г.





13.

Улетела грустная птица,
ветку с ягодами качнув.
Ох, на месте ей не сидится.
Ей бы ту, золотую, в клюв!
Покружиться над синим морем,
чиркнуть грудкой - поджечь волну...
Точно голодом её морим.
Дай-ка вслед из ружья пальну!
Будешь знать, где водится рыбка
и какую имеет власть
над тобой, чьё паренье зыбко:
то ль взлететь до небес, то ль пасть.
Ты в чужой стихии не ройся
и к чужой не лепись родне.
Как приёмник, на высь настройся:
С Нами Бог - на одной волне!

30 марта 98 г.





14.

Нет, на людях не рыдается,
двоится только в глазах.
Бесстастье приобретается,
чтоб поровну на весах!
И ни ветерка, ни листика
на тоненьком деревце.
Любовная наша мистика -
с вороною на лице.
Я думала - очи синие,
как строго брови ни супь.
А это деревья в инее,
небес ледяная глубь.
А это - зимнее, белое,
и тень почти что светла.
И - яблоко переспелое
на древе добра и зла.
Ничем я тебя не потчую,
не бойся - не отравлю.
Небесную землю Отчую
верну
    журавлю...
             равлю...
Лишь эхо многоголосое.
Печать на устах горит.
Та девочка златокосая
ни слова не говорит.

31 марта 98 г.





15.

Есть только чёрное и белое,
     лишь тьма и свет.
А всё, что в промежутках делаю, -
     источник бед.
И, одержимая нешуточно
     злым перевёртышем любви,
Молю: не дай мне промежуточно
     жить - с ускорением в крови!
Неважно, кровь моя - иль ближнего,
     из нас - кто чёрен или бел...
Я не прошу у Бога лишнего, -
     да и любимый оробел.
Над речкой постою проточною,
     водой умоюсь ледяной.
Пошли ему любовь заочную -
     иль ставку очную со мной.
Тогда и Суд, тогда и спрашивай,
     но не с него начни - с меня.
И только сон мой не раскрашивай,
     спугни, как бабочку с огня!

31 марта 98 г.





16.

(петух)

Никаких не хочу оберегов.
Только Бог сбережёт от беды.
А петух, дважды прокукарекав,
принялся за дневные труды.
Что ему до любви, до печали,
когда корма кругом завались.
... А твои бы уста помолчали,
ну хотя бы не вслух отреклись.
Я заранее знала, какую
мне сыграть в твоей гибели роль.
Я не плачу, но и не ликую,
и от памяти тоже уволь.
Плод в цветке, как шнурок, развязался.
Хоть осталась бы сладость очес...
Я забыла откуда ты взялся
и в каком направленье исчез.
Расцвело деревцо - и увяло.
Что ещё бы узнать наперёд?
А кукушка в часах куковала, -
починил бы, чего она врёт!
Я ей верила... как я спешила!
Ты сказал мне: вот Бог - вот порог.
Я бы платьице белое сшила.
Но уж вечности дул ветерок.
Ты его впопыхах не заметил.
Занавеску руками ловил.
....................................

Спятил, что ли, евангельский петел:
над тобою собакой завыл!

31 марта 98 г.





17.

Мне надоели каменные птицы.
В какую высь их только ни закинь, -
они спешат на землю возвратиться,
забыв лазурь, ультрамарин и синь.
Мне надоели каменные лица.
Каких им благ, несчастным, ни желай, -
они не станут Господу молиться,
благодарить за возвращенье в рай.
Они, наверно, разницы не знают
между свиньёй и жаворонком, но
 себя крестом безбожно осеняют
и кровь Христову дуют, как вино.
Я не хочу их гибели, неправда!
Не с ними - в них с чудовищами бьюсь!
Но между нами Дон мой и Непрядва.
И я конца ИХ света не боюсь...

1 апр.





18.

Иван-чай, чтоб не пахло больницей,
даже если он всё же кипрей...
Угощу-ка тебя небылицей,
убежим-ка на Дон поскорей!
Иван-чай вдоль железной дороги.
Слёзы брызнут - обратно вотру.
С иван-чаем качаем, убоги,
мы султаны свои на ветру.
С иван-чаем не чаем трамплинов.
Ты меня в свой зенит не тяни!
Иван-чай то лилов, то малинов.
Мы с ним в скромной, укромной тени.
Чаепитья меды-размедовы.
Зависанье то пчёл, то стрекоз...
Помню я, как солдатские вдовы
гнали в степь свою горькую коз.
Не мычало, а блеяло стадо,
по былинной земле семеня,
и две зорьки горели космато
по краям бесконечного дня.

1 апр.





19.

Неудачи ль меня постигают, -
то ль в монахини постригают?
Чтобы путь мой спрямить кривой,
чтобы быть мне вовек живой...
Так чего же я упираюсь,
к кому в гости год собираюсь?
А они прогостят хоть сутки,
перелётные мои утки?
Их не больно-то там и чают:
важных птиц там на днях встречают.
... Незабудки в стеклянной банке:
не забудь, как сошлись по пьянке.
Ну и кончено: на семь бед
всё равно ведь памяти нет!
Лучше б им цвести на болоте.
Утки были б уже в полёте.
Утки, утки, - ну как дела?!
Всю бы булку им отдала.
А в гостях, чай, зубы на полку,
как в бинокль, чай, глядят в двустволку?
На чём свет хозяин клянёт?
Ему Бог сторицей вернёт.




20.

Он увёз мою душу в сундуке золочёном и кованом.
Каково-то мне жить в состоянии столь упакованном?
Я привыкла по свету носиться и жить где захочется.
Думал: пусть, пусть поплачет, - а он-то уж весь обхохочется.
Но то крыша худилась, то печка дымила, то плесенью
стало пахнуть в углу, где держали красу бесполезную:
Богородицу, Спаса, две Троицы, Ксению, Сергия,
Николая-царя - его год как прославила Сербия.
И Петра и Февронию...
                Я сказала церковному старосте:
- Это ж надо, в единый-то день они умерли в старости!
Только Ольгу Святую убрали, ворча, что негоже ей
находиться так близко от Бога и Матери Божией.
Сколь народу пожгла за свово муженька ненаглядного!
Ничего ни святого в ней нет, ничего - благодатного.
Имя "Ольга" противно и тошно устам выговаривать.
- Да она де колдунья, ей только бы травку заваривать!
Поглядите, соседи: дымок над той дальнею банькою.
Что поделаешь с ней, старой ведьмою, ванькою-встанькою...
Сколь веков, а туда же: помается - да и помоется.
Может, даже по-своему эта кикимора молится.

..................................................

день и ночь я и вправду молюсь за него, ненавистного,
а как сон одолеет - увижу во сне, и проснусь, и всё сызнова.

Ольга строго с иконки глядит, да вдруг вымолвит ласково:
- Завтра яблочный Спас, принеси-ка мне яблочка спасского.
Помогу я тебе, отопру... тут секрет и откроется:
это он по ночам в сундуке своём кованом роется.
То чихает от пыли, то волосы рвёт на себе, то сморкается.
Ищет душу живую, чтоб только в убийстве не каяться.

1-2 апр.





21.

С.

Всегда и везде не от мира сего...
Мирская волна накатила -
и смыла...
      Ты звал меня с детства "Сафо",
не зная, Кому я кадила.
... и смыла тот остров, и всякий другой,
откуда, из Острова то есть,
ты письма писал мне нетвёрдой рукой,
к любви безответной готовясь.
Читала я письма, смеялась, - остра
была на язык, точно бритва.
"Не больше тебе я, чем друг и сестра,
не то - куликовская битва!"
Но годы, и годы прошли, и века,
и бритва моя затупилась.
И нету в засаде такого полка,
с каким бы я славы добилась.
Солдатские письма читаю подряд.
Гремят духовые оркестры.
А правда, что ты мне не меньше, чем брат!
Мы все теперь брать и сестры!

5 апр.





22.

Л.Р.

Черёмухой, черёмухой завязывает рты:
не выдам тебе, кто я, не выдашь мне, кто ты.
Без племени без отчества, как в воздухе пустом
кружится лист оранжевый за розовым листом.
Как семя одуванчика, как иван-чая пух...
Я спрыгнулы с диванчика, едва лишь свет потух.
Молчи, не уговаривай остаться до утра.
Покрепче чай заваривай, - а мне пора...
                                  пора...
Сошлись без роду-племени, без жилистых корней.
Ах, летечко пушистое, как мало в тебе дней!
Но и за то мгновенное, исчезнувшее - то, -
спасибо тебе, ласковый, - сама не знаю - кто...

8 апр.





23.

Ромашки врут, как им не стыдно.
Врут - хоть и вовсе не гадай.
Но мне и так отсюда видно,
где Индия, а где Китай.
И - вылетай! - тебе кричу я.
Ты вышел, мальчик, из игры!
Гуляй, где попадя ночуя.
Врёшь, что глаза мои мокры!
Врёт всё, что только есть на свете,
о том, чего на свете нет.
Паук раскидывает сети,
но я не попадусь, мой свет!
Ты был любимым - и не дался,
стал ненавистным - отойди,
чтоб в памяти моей остался
тот свет, что брезжит впереди.




24.

(Страстная Седмица)

И настала Страстная седмица -
в том числе и по нашей вине.
Над крестом Его солнце затмится.
Есть по Ком разрыдаться и мне.
Было сухо глазам, было пыльно.
Ты ушёл - а я вслед хохотать!
... Слёзы хлынут, как ливень, обильно,
от ушедших отмыв Благодать.
Сложим руки крестом, и от Чаши
отойдём, переполнены Им.
С НАМИ БОГ! - остальные - не наши.
Им - еды на дорогу дадим.
Станет чисто,тепло и не страшно:
с Ним отныне я, а не одна!
И на стол поставляется брашно
и кувшин молодого вина.
Будем праздновать и веселиться -
за ту скорбь, и распятье, и срам.
Снова падает солнце на лица
всех заполнивших с вечера храм.
Думал ты, что я насмерть распята,
и на солнце безглазо мигал.
Я ж любовь берегла от распада:
мне на крылья Господь намекал...




25.

Кто в воскресенье пел "Осанна",
тот в пятницу вопил - "Распни!"
Как мы любили осиянно
друг друга и Его в те дни.
И не заметила, когда я,
одна любить не перестав,
не девка, но и не святая,
сказала: - Уходи, ты прав.
Здесь бьют, плюются, распинают
и уксус заставляют пить.
Здесь крылышки мои сминают,
чтобы и мне не петь - вопить.
Уйди, - мне с Ним не одиноко -
любимой, - а ты был - с любой...
И - то ли ты покинул Бога,
то ль Бог побрезговал тобой.
Уйди же от греха подальше...
А ты уж и предлог припас,
сказав: - Не ложь, но столько фальши
давно развязывало нас.
Да, знаю, и по всем приметам
так выходило, что с пути
сойти!
      Я женщина с приветом,
какою мукой ни святи.
Я не святая, уходи же,
будь осмотрительнее впредь.
... а вопли-то всё тише, тише.
Есть кому небо отпереть!
Твоя-то хата с краю - к раю
не ближе ни на полшага.
Но - больше в куклы не играю
и не ищу в тебе врага.
Я б за врага молилась, плача,
жгла б свечечки во храме сем, -
а ты, и этого не знача,
о дурочке болтал бы всем...

13-14 апр.





26.

(Дон)

памяти Отца

Пароходы гудят ненагудно,
ненаглядная синь-синева...
Неужели всё это попутно,
всё ещё не судьба, а канва?!
Колокольные звоны над Доном,
колыбельные песни - с небес.
И сама глубина о бездонном
замолчала, устав от словес.
Не скажу тебе, тайны не выдам,
отчего и в степи - теснота.
Вся к заречным прикована видам,
чем с тобой я была занята!
Не любовью и не огородом -
тем, который ты лишь сторожил.
Ты над всем человеческим родом,
ненасытный стервятник, кружил!
Ты выклёвывал очи героям,
ты присваивал их имена...
Строим планы на лето: построим
хату с краю - над ямой без дна.
- Любишь? любишь? - а я не отвечу,
мне теперь ни венца, ни кольца...
И пойду к пароходу, и встречу
всё ещё молодого отца!

13 апр., 26 лет





27.

Л.

Я за черёмуху тебя благодарю,
а не за розу, вянущую в вазе.
С такою розой - прямо к алтарю, -
а я не в той, я в следующей фазе.
Когда черёмуха нагнёт над родником
весь мёд, всю сладость ласкового лета,
я проглочу солоноватый ком -
и твой вопрос оставлю без ответа.
Мы просто выйдем из её шатра,
запив водой связавшую нас пищу...
Я как черёмуха, на Божий дар щедра.
Давай я рыбу для ухи почищу.

14 апр.





28.

(братская любовь)

И всё же, о Боже,
нет дороже
ДРУГОГО,
не себя, а другого:
не сгорать мотыльково
на невечном огне
у врага в западне,
а светить всем и греть...
А любить - Всеблагого.
Ну а ты меня встреть -
нет, не на Белорусском, -
я в Тучково не еду, -
а на мостике узком
через ад, через Лету?

16 апр.





29.

Вечер с дамой не запретен...

В.К.

Тополя осыпаются пухом.
Не успеешь зажмуриться - снег...
Наши предки не падали духом
оттого, что их короток век.
То непуганным лесом, то степью,
то по водам, как по суху, шли -
не цепочкой - железною цепью,
прочной связью небес и земли.
Шли в затылок друг другу, похожи.
Как без лиц это множество птиц.
Был единственным лик Твой, о Боже.
Чья там "личность" пред Господом? - Цыц!
И - ни собственной ложки, ни плошки,
ни припрятанного сухаря.
И встречали их не по одёжке:
вдруг с убитого богатыря?!
И встречали их и привечали,
провожали, крестясь, до ворот.
Слово Правдою было в начале, -
а в конце кто ни вымолвит - врёт.
Что ж нам делать, упавшим из чрева
иван-чая, забившего сад:
справа райское древо, а слева
в две ступеньки крылечко во ад.
И сидишь ты на тёплом крылечке,
и не страшен тебе перегрев:
справа ладана вьются колечки,
слева Дама по имени Треф...

17 апр.





30.

(на Большой Ордынке)

На Большой Ордынке липы не цветут.
По Большой Ордынке Господа ведут.
На Большой Ордынке демонов орда.
- Вы куда Его ведёте, господа?
- Мы ведём Его нам службу сослужить.
В этих свиньях ох и тошно жить!
Хоть они все и утопли до одной, -
мы-то живы, у нас крылья за спиной.
Мы хоть демоны, а с детства норовим
стать, как этот... шестикрылый серафим.
И постимся-то мы на сто лет вперёд,
а нас святость, ну хоть тресни, не берёт!
Мы и в храмик-то наведывались сей:
у нас множество в нём истинных друзей.
Вон та тётенька в смирении сильна,
а вот эта врёт, что в ней, мол, сатана.
А которая заведует водой,
та на днях встречалась с Девой Пресвятой.
А другая наставляет молодёжь:
к тому батюшке на исповедь пойдёшь.
Не понадобится Страшного суда, -
от стыда ужо не сунетесь сюда!
И без вас тут негде яблоку упасть...

..........................................

А мы тут как тут - "молитвенницам" в масть!

..........................................

На Большой Ордынке ладаном кадят.
На Большой Ордынке в ангелы хотят!
С неба просят ну хоть корочек, хоть крох...
Но не слышит просьб распятый ими Бог.

17 апр.





31.

Бабушке

Впервые Пасха - со слезами, -
но и последняя, клянусь.
Скажу: отныне плачьте сами
над тем, чему не поклонюсь.
Над вашей трапезою жирной,
над вашей голой срамотой.
Уже не прячется за ширмой
мир, в кольца змиевы свитой.
Нет шире чем дорога к храму.
Но узкой тропкой, босиком,
дойдут, не провалившись в яму,
лишь те, кровь Иисуса в ком.
А не вино - пустое зелье,
не хлеба сдобного кусок...
Не Пасха - пьяное веселье,
дождь, пролитый в сухой песок.
Уж я ни слову не поверю
чьей бы то ни было любви,
когда сам зодчий, сродный зверю,
храм строит на моей крови.
Не на своей - видать по роже,
зря, что ли, убивал во мне
то, что и живота дороже
и что невидимо извне.
Уж я слезами не давилась,
впрах пересохшая капель.
Я только одному дивилась:
как попадал ты точно в цель?
Ты был слепой, как крот из сказки
про ласточку, ты был чужой.
Есть тайна Божия в развязке
и тела бренного душой.
Как ласточка, лишь отогрелась
во ржах, пшеницах и овсах, -
молниеносно возгорелась
в опустовавших небесах!




32.

Горюет Светлая седмица,
в лицо мне брызгает дождём.
Воскрес же! - так о чём томиться?
Какого ещё чуда ждём?
Воскрес же - и земля воскресла,
вся воскурилась до небес.
Но препоясывает чресла
монах и убегает в лес.
Есть что-то в Пасхе не такое.
Воскрес - и сразу же во ад.
И нет мне на земле покоя.
Иль крест мне всё ж великоват?
И бабушка впервые в жизни
вдруг оказалась не права,
и солнышку на светлой тризне
не заиграть до Покрова.
Когда листвою разноцветной
нам станет головы кружить,
тогда восплачет грешник бедный
и - птичкам хлебушек крошить.
Их клювы о фанерку в фортке
так домовито застучат,
что даже чайник на конфорке
сгорит, нас погружая в чад.
Забудемся и мы... Забудем
друг друга, чтобы дальше жить.
Простим и нелюдям и людям, -
листву не стоит ворошить.
Она такая золотая
лишь сверху, а под ней... под ней...
Но, слёзы горькие глотая,
ты станешь Господу родней.
Как далеко до листопада.
Спят почки, снежно на дубах.
Об лёд ломается лопата,
и воздух жареным пропах.

19 апр.





33.

(подоконник в ярославской гостинице)

Жизнь летит к последнему пределу.
Белый парус грудь свою напряг.
Тесно, тошно и душе и телу
от житейских бурь и передряг.
Я любовью разочлась с врагами,
как болезнь, любимых изжила.
Жизнь вилась, как курево, кругами
и диван в гостинице прожгла.
В ней  окно - на Которосль, на Волгу,
на небес живую синеву...
С каждым днём я расстаюсь подолгу -
всё равно лечу, а не плыву!
Ша широкий белый подоконник
я сажусь, колени обниму.
А в стакане душно вянет донник,
и ползёт букашка по нему.
Я её движенья не нарушу,
с аней вдвоём мы не свернём с пути:
присмотрюсь - и крылья обнаружу.
Врут часы, - ещё ведь без пяти...
У тебя жила кукушка-врушка,
десять лет висела нс стене.
И горела под щекой подушка,
и ползли мурашки по спине.
Потому и спать уже не лягу,
всё равно ведь через пять минут
стукнут в дверь, букашку-бедолагу
с неживого донника смахнут...

20 апр.





34.

И в Ярославле точно не жила,
и берег Которосли весь не исходила...
Иль древо жизни во мне молния сожгла,
над головою крышу прохудила?
А просто всё: я больше не люблю
того, в ком Бога день и ночь искала
и небеса подобно журавлю
крест-накрест в поиске своём пересекала.
Не весь же век у форточки сидеть,
голодным носом тыкаться в кормушку,
иль, снедь презрев, влететь в раскинутую сеть,
иль взятой быть охотником на мушку...
Ни журавля с земли им не достать,
ни к Ярославлю - нет, не прилепиться!
Не в том ли самом вся и благодать,
чтоб в белый город заново влюбиться?
Знать, что тебя там не было ни дня,
что всё ты врал про Волгу и про Толгу,
что у тебя в Америке родня,
что не сестра я брату - Святополку.
У нас в роду жив и Борис и Глеб,
и Ольгу батюшка на всенощной помянет.
... ржаное поле, синеглазый хлеб,
и две зари нам личико румянят...

21 апр.





35.

ОГОНЬ

Я  Царства Божия взыскую.
          Мни, бей, карёжь!
Уж лучше воду пить морскую,
чем славу пожинать мирскую.
          Цена ей грош.
Будь славен сам, коли желаешь,
          пусть носят на руках.
Поёшь им - на меня лишь лаешь.
Как два костра с тобой, но знаешь, -
          на разных берегах.
Я свет голодным и усталым,
          тепло и пища.
Ты - пламенем своим, как жалом...
          Сожжённых - тыща!
Я тоже обожглась, но разве
          лишь в крыльях дело?
Тогда б душой ни в коем разе
          ТА высь не завладела.
Знай: над костром твоим, над тучей
          летучей твари
есть нечто большее, чем случай,
          державший в паре
два чужеродные начала,
          тунца с жар-птицей...
Лишь мама головой качала,
          с улыбкою безлицей...

23 апр.





36.

И нет синей заволжской стороны,
и не от обморока - от Преображенья
бел Ярославль.
              А Бог сильнее сатаны!
И не сгорит от перенапряженья...
Пусть попалит все плевелы огнём!
А ты... катись ты, перекати-поле!
Расстались мы таким погожим днём,
что я и не почувствовала боли.
Один и тот же разлучил нас грех.
Но ты ни в чём не виноват - безгрешен.
Ты вещь в себе. Как лжив пустой орех!
Как тесно, душно в глубине орешин...
Пешком от станции мы шлёпали вдвоём,
и кто бы знал, за Что орешник мучим.
Как не хотелось рыться мне в твоём
не существе, а веществе сыпучем.
Ты, персть земная, стоптанная в пыль,
уж больше не заботился о виде.
И небылицей оказалась быль.
И нам сказали ангелы: - Уйдите...

27 апр.





37.

Обо мне эти клёны в окне...

Вот и вся тебе символика,
вся земная нежить, неть...
Обрубили клён - до стволика,
негде птичке посидеть.
Оторвать не в силах взгляда я
на изделье рук людских.
Тебе что, ты тварь крылатая, -
а я вся из пен мирских.
Вся пришитая, как пуговка
к шелухе земных одёж.
На пригорке вспыхнет луковка
со крестом - так обойдёшь.
Ни намёков, ни призвания:
мол, пришили - оторвись!
Погляди на мироздания
нескончаемую высь.
Не перечь ты воле Божией -
из земли с корнями рвать.
Да и птичка: высь дороже ей, -
поди, крошками отвадь.
Ты на облачко поглядывай,
а не вниз, на гаражи,
и по-рыбьи не заглатывай
золотой крючочек лжи.
Бес закидывает удочки.
Везенья полоса!
... Позавидуй лучше уточке:
чуть что - и в небеса!
Поглядит с небес незыблемых:
что у них за толчея?
... на возлюбленных-разлюбленных.
Ты и в самом деле - Чья?!

28 апр.





38.

Никогда не забуду Волгу,
Ярославль и девичью Толгу,
речку Которосль под окном.
И - все думушки об одном.
Я вдоль Которосли гуляла,
одиночеством закаляла
дух свой слабенький, пух - и нет!
Одуванчик мой, маков цвет...
То белела как простыня,
то алела, а ты меня
всё за что-то ругал-ругал,
точно ветку ножом строгал.
Ветка, гладкая под корой,
была горькою и сырой.
Но и высохли вдруг глаза!
Из-за Волги пришла гроза.
Я и так тебе слишком долго
всё прощала - несла свой крест, -
и не знала, как близко Толга
от исхоженных нами мест.
От Заволжья совсем слепая,
только Господа и любя,
говорю тебе, Чья раба я
и как буду любить тебя:
не касаться - ни сном ни духом,
не казаться, - перекрестись!
Тот твой жаворонок над ухом
прозвенит - и обратно ввысь.

4 мая





39.

И свищет птичья пустота
в костях...

И потянуло близким костерком,
и синевато стало - до печали,
и всей душой в сей завиток влеком,
ты воспарил, и кости полегчали.
А под осиной мёртвое гнездо
твоих птенцов не нянчило, не грело.
На десять лет вперёд, а не на сто
ты загадал в день нашего расстрела.
В нас не попали, но за десять лет
другие пули достигают цели.
Ты свил гнездо, чтобы оставить след,
чтоб не присниться, а на самом деле...
Ты свил гнездо в венке из васильков,
"тебе к лицу, пробормотав, - терновый", -
а мне на память столько узелков
понавязал, чтобы успеть - по новой!
Конечно, если впереди тупик,
и если вдруг какая невезуха...
Но ты написан не на черновик,
а узелки-то... тоже мне присуха!
И, развязав их все до одного,
ушла и я, и впредь чуралась блуда.
Я не забыла имени Того,
Кого лукаво лобызал Иуда.




40.

(жаворонок)

А девочка сказала,
что жаворонок пел...
песня

Меж землёй и небом зависнем,
зазвоним, что Христос воскрес!
А припомнить, что пели вы с ним,
я отказываюсь наотрез.
Не бывало такого, враки.
Что за спевка, когда один
в старой бане живёт в овраге
в стороне от лихих годин,
а другой, над прогретой пашней,
не жалея последних сил,
всем трезвонит, что день вчерашний
не напрасно кровавым был.
Бьётся серенькое сердечко,
всех оправдывает на Суде.
Догорит, как пред Богом свечка,
и умрёт неизвестно где.

5 мая





41.

Кресту быть только лишь подножьем,
а выше...
        Но и с неба - в ад:
грех, грех гордиться даром Божьим,
в котором ты не виноват!
А виноват ты в том, что будто
стоял поодаль от Креста
и не лобзал, яко Иуда,
и вообще не знал Христа.
Ты знал другого и другую -
и в скорби их не посетил.
А истину, всегда нагую,
нечистой меркой осудил.
А ложь с гордынею, подруги,
тебе венок из роз сплели,
схватили и под белы руки
куда-то в гору повели.
И, на меня взглянув не свыше,
как пыжился, а свысока,
сказал, что ведь летают мыши,
что истина моя узка,
что я её не расширяю,
что факты надобно копить...
... что по базару не шныряю,
чтобы любовь твою купить.
А, так и ты теперь в торговлю
подался - с холостых харчей!
Я ужин мужу приготовлю
попозже, чтоб - погорячей!

6 апр.





42.

Вы тоже в карете
помчитесь на бал...

Конец света в тебе самом:
жил да был да своим умом.
Торопился сено грести -
как бы дождичек не отнял.
И грусти теперь не грусти...
Надо ж было изобрести -
про семь роз, карету и бал!
И последний гас уголёк,
и последний листок кружил...
Твой ведь тоже "бал" недалёк,
ты ведь тоже себя изжил.
И не семь, а всего лишь две
розы купит на рынке дочь.
Вышьет крестиком по канве -
да и с мёртвого места прочь.
И ни писем, ни телеграмм.
Не оплакан и не отпет.
Не зайдёт твоя дочь во храм,
точно зная, что Бога нет.

Май 1998 г.





43.

Ни бренной славы мне не надо,
ни бранной славы не добыть.
Я верю: слаще шоколада
три года есть одну лишь сныть.
Пасть с колокольни - не разбиться,
и Серафимом зваться впредь.
К балкону ласточкой лепиться,
над полем жаворонком петь.
Не многим на земле владея,
ни с кем разлуки не боясь,
знать, что пропащая затея -
любовь, твердящая: - Не сглазь!..
Любовь ко Господу нетленна,
и Слава Божия светла.
А мы - в болоте по колено,
от тощей спичечки - дотла...

13 мая





44.

Не стоит сны запоминать, -
потом их целый год разгадывай:
что значит дым из пасти гадовой,
или к чему приснилась мать...
Так напахаться бы - без снов
спать, в глубь морскую канув галечкой.
Пусть день займётся, чист и нов,
на небесах крылатой галочкой!
Всё старое, сухое - в печь, -
октябрь на площади Восстания...
А письма... разве что сберечь
для юбилейного издания?
Посмертны наши торжества.
На небе браки совершаются.
Кружится мёртвая листва,
круги сужаются,
             сужаются...
Кому писала их, тому
не пожелаю большей горести -
прочесть - что в пламени, в дыму
сокрылось с глаз, не сбавив скорости.
Он сжёг их, с памяти соскрёб.
В чём дважды человеку каяться?!
В сон провалиться, как в сугроб.
Пусть позабытым не икается.
Прощать - так уж прощать навек,
у Господа просить прощения
за то, что выпал первый снег -
как о разлуке извещение.
Разлучный монастырский цвет,
и кажется, болит - не выболит.
Но - как сирень из пушек выпалит!
"О, как на склоне наших лет"...

13 мая





45.

Светло, негусто в садике.
Сижу, забор чиню.
Солдатики-касатики,
не ездите в Чечню!
Под поезд, что ли, броситься,
под "вечности жерло"...
Пускай сама попросится
под царское крыло!
А вы, мои хорошие,
бегите-ка во храм,
покайтеся в безбожии
и пап своих и мам.
Слепые, да без посоха, -
слепцом доведены
до
        кровь впитавшей досуха,
до пресненской стены.
Пташата-желторотики,
да пёс с ним, с чужаком!
Народики-наркотики -
там-там за бугорком.
Добрыню - в пограничники,
Алёшу да Илью.
Да и в тылу - опричники,
свободушка жулью.
Солдатики-соловушки, -
эх, нету запевал!
Несут свои головушки
за смертный перевал.




46.

И, зачитавшись Боратынским,
сказав: - Не искушай, змея, -
лечу над полем Бородинским,
кричу: - Ты родина моя!
Отвоевав себе пространство
для храма - драма позади, -
я полюбила постоянство
в любви ко Господу.
                   Уйди!
Своими фруктами питайся
и ядом собственным травись.
В Наш сад проникнуть не пытайся, -
услышу, как ни притаись.
Я знаю все твои повадки:
в кадило, ладаном заляг, -
из храма выйду: слишком сладки
все завитки твои, червяк.
И ложь, и лесть твоя, и ласка,
и болтовня навеселе -
как голой Саломеи пляска
среди объедков на столе.
С гитарой выпорхнуть на сцену,
и кажется, что вот оно...
Но знаю твоей ласке цену
и не продам Бородино.
И - родину. Нет "малых" родин.
Одна - и та нам Божий дар.
Урок любви "безумной" пройден.
И всё,
      и испарись,
                 и пар...

14 мая





47.

Люблю грозу в начале мая...
Тютчев

Бают, - майский лёд целебен.
Склеит - и опять цела.
Отслужи-ка, гром, молебен!
Вдарь во все колокола!
Я иных не знаю звуков,
не заплачу ни по ком.
Как дитятю забаюкав,
вынут душу целиком.
Засинеет-заструится
из очес ли то, с небес:
"Братец, я твоя сестрица, -
позади дремучий лес!"
Мне в глаза ржаное поле,
с небом слитое вдали,
так глядит, что нет ни боли,
ни разлуки, ни земли...

18 мая





48.

("короткое" замыкание)

П.Краснопёрову

Евангелье читаю при свече.
Уж и добро немыслимо без худа:
стреляют у метро, и дребезжит посуда.
Электросеть починят, а покуда -
ничьей руки на зябнущем плече.
Чем блуд, уж лучше вешняя простуда,
горчичники, малина, ОВЧ...
Читаю до утра, до топора:
кто рубит клён, тому давно пора
из дровосека в плотники податься,
в гробовщики...
              Не стану с ним бодаться,
ни коготки на лапах состригать, -
лишь посоветую из дуба сострогать
себе такое вековое ложе! -
а вместо белых тапочек - галоши, -
ведь на болоте погребут балду,
а сверху, чтоб не плавало, - плиту!
Дуб всё равно даст дуба от бензина,
под ним ракушек! - и горит резина,
и вонь такая - птички на лету
мрут, а у дуба хоть и древесина,
а ведь живая, долго ль задушить.
А клёну жить бы под окном да жить.
Но был бы дух мой в брани закалённым,
сказал бы мне: "А ты расстанься с клёном,
недаром клён был посвящён тому,
кто и при свете, а уж при свече-то...
Как просто совратить тебя во тьму!"
Что ж, и в любви - "эпоха Пиночета".
Зато порядок, можно кекс испечь,
рифмующийся, - дама не осудит,
и вообще не о застолье речь;
она-то зуб больной твой не застудит,
молчит как рыба с шёлковым хвостом.
А я спросила батюшку во храме,
как мне избавиться... "Молитвой и постом!"
И - проходными прочь пошла дворами,
чтоб не столкнуться в городе пустом.
Хоть без тебя Москва пуста, как Припять, -
но мало ли к  кому на огонёк
тебя потянет, беглый муженёк,
за Русь святую бормотухи выпить.
Уж не приклеюсь, нет, не присмолюсь.
Я при свече, сгоревшей на две трети,
за Русь святую дома помолюсь -
и за всё то, за что теперь в ответе.
Оно и правда: друга приручив...
Ты был хитёр и так красноречив,
что я и не заметила кавычек.
Он лётчик был - ты слов чужих добытчик. 
Чужих-то слов и на ветер не жаль;
да и она не Божия скрижаль, -
та,
   "вечер с дамой, - 
                   помнишь? -
                           не запретен".
А утром погулять в Нескучный сад...

Но - снова голос в телефоне Петин,
как десять лет,
             как двадцать лет назад.

19 мая





49.

Как в садике цветёт, опять я не застала, -
зато у церкви так черёмуха цвела,
что всё земное облаком застлала,
ввысь завела, а горе завила
верёвочкой...
           я больше не горюю
о том, что вспять не потечёт Ока,
и третью молодость, как в сорок лет вторую,
жду не дождусь, скатившись с бугорка.
Он мне горой казался неподступной,
но - завилась верёвочкой гора.
Легко кругами восходить к подспудной,
знобящей мысли, что домой пора.
До устали - то в Суздале, то в Туле,
в Коломне, в Александровском саду
так нагулялись, что бегом под пули,
и каждый думал: с поезда сойду.
Мы за себя и то не отвечали,
а за других - да Боже упаси!
Но нас и пули только повенчали,
наш совершили брак на небеси,
А на земле ничто не возродится.
Не возвратится ни один из нас
туда, где любят в белое рядиться,
что, может, чёрным станет через час.

19 мая





50.

Свет не упрячете, и душу не убьёте!
Так с Бородинского моста Бородино
подробно видится!
               Как ласточке в полёте,
нам зренье запредельное дано.
Ослепла только на одно мгновенье -
и тотчас фрак расправив выходной,
легко взмахнула хвостиком, - и пенье
с тех пор лилось во мне и надо мной.
И семь оттенков зелени синели
в такой дали, что вдруг не долетишь...
Кому ж ты, а - да уж и впрямь не мне ли
своё исчезновенье посвятишь?
Тогда, любимый, поскорей исчезни,
дай мне пожить без веры в чудеса.
А те две первых, самых лучших песни...
Пусть их поют не наши голоса!

25 мая





51.

Не вдоволь ли карканья? - сад под окном,
голодные галки галдят об одном:
мол, им с верхотуры виднее,
как маюсь и корчусь на дне я.
Не звёздами - гнёздами бедный мой сад
заляпали, воздух рогат, волосат.
И ангелы отягощают,
когда они чревовещают.
Ещё бы хоть вороны в дальней степи,
ещё бы хоть волки - а не на цепи:
дворняжки, любовники, галки...
Про Бога - в их мятой шпаргалке!

1985 г.





52.

Дорога скатертью!
              Нет ни малейшей связи
меж страхом бытия и тягою вперёд.
Зато моя любовь вернулась восвояси,
туда, где родилась и больше не умрёт.
На родине её все молоды и живы,
её не учат красть и врать и убивать.
Ей не понять, о чём так горько плачут ивы, -
ведь на взаимность ей не надо уповать.
Она сама в себе - и счастлива, и рада,
и больше ты её на пушку не возьмёшь.
Не от неё ль замок, и высока ограда,
из ржавых железяк, как против танка, "ёж"?
и стоило бежать - да где ж она, погоня?
Ты от своей "любви" - не от моей в бегах.
И кто там у тебя - Никола? - на иконе...
Нет, в зеркале ты сам с чужим мечом в руках.
Не слушается нас оружие чужое,
когда с позором мы в укрытие бежим.
С любовью воевать - как с совестью, с душою.
Свободой от неё, как бесом, одержим.
Моя свобода в том, что больше не отнимут
ни воздуха - дышать, ни повода - любить.
Спасибо, что июнь, и что балкон мой вымыт
и ласточке моей есть где гнездо слепить.

30 мая





53.

(июнь)

Июнь, пушинка, дуновенье,
и точно в воздухе легки
твои шаги, и слышно пенье,
и видно вдаль из-под руки.
Ни под ноги смотреть не надо,
ни опасаться западни.
А синяя моя ограда
так высока, что - отдохни!
Уж вис ты на гвозде в заборе,
уж брал ты крепость на измор.
Тебя отвадит только горе,
о горизонте разговор.
За горизонт - кому ж охота, -
хотя бы и одним глазком...
Сошли на берег с парохода.
Чем связаны с тобой? - песком.
Ни убежать, ни отвязаться,
ни затаиться в лозняке.
Но ведь июнь, - нельзя касаться!
Что было - сплыло по реке!
Чем связаны с тобой? - дорогой.
Куда? - куда глаза глядят.
Нет, я не притворяюсь строгой,
а просто мне за пятьдесят.
Да если бы и честным словом,
и клятвой, - на неё лишь дунь...
Ты в детстве был белоголовым,
а я и в старости как лунь.
Июнь и одуванчик схожи:
цветёт - и вот уж семена.
Два раза в год цвести негоже, -
да и спохватится жена...

3 июня





54.

В храме свет, как в роще берёзовой.
Дух Святой, Бог-Сын, Бог-Отец...
То ласточки, то пламень розовый
бьются в ритме людских сердец.
Помню девочку в белом платьишке.
Нас гроза обошла урча.
Шелестела на нашем батюшке
травяного цвета парча.
Помню, как крестили на Троицу.
И смотрели нищие вслед.
И все доброго нам здоровьица
пожелали и долгих лет.

................................

Нету крестика, нету бабушки,
растворилась, как соль, родня.
Шелестит лишь парча на батюшке,
да на майском жуке - броня.
Не мешало б и мне захлопнуться.
Ты сундук - а я настежь дверь?!
Да боюсь с поднебесья шлёпнуться,
я ведь с крылышками теперь.
Вместо синенького, в подарочек,
я купила крестик простой.
В церкви много стояло парочек.
В чистом поле с кем хочешь стой!
Стой в музее, - дивись керамике,
прялке, ковшикам, чугунам.
А на Троицу в нашем храмике
я б не знала, что делать нам.
Ветерку не радуясь свежему,
вдруг подувшему наискосок,
я б молилась не Богу - лешему -
о любви на один часок.
Ты и вовсе бы сел на корточки,
на часок невидимкой став.
Нет, не яблока - чёрствой корочки
не забуду я вкус, удав!
Ты из тюбика с чёрной краскою
выполз, - Боженька не слепой!
Прячься в дырочку свою райскую.
Кадят ладаном - не тобой...

7 июня, Троица





55.

Я думала, Дух независим,
свободнее пленной души...
Но только растрава от писем
из пахнущей мёдом глуши.
Мне бабушка мазала мёдом
пузырчатый ситничек: - Ешь!
Да дай им куснуть, обормотам, -
не то сиди дома допрежь.
Я мёдом делилась и хлебом
и чем одарит нас Господь.
Нашёл чем дразнить её - небом, -
тобой же сожжённую плоть.
Будь счастлив - в которой по счёту? -
любви, я тебе не указ.
Хватило б вам майского мёду,
чтоб склеил, как некогда нас.
Медовый наш месяц на годы
растягивал ты, тугодум.
Желаю вам лётной погоды,
весёленьким бабочкам двум!
А я полюбила ненастье,
пусть серенький дождик весь день.
Так жжётся лукавое счастье,
что хочется спрятаться в тень.
Забудь меня, не возвращайся
в ту зиму, в тот город в снегу.
Уходишь - навеки прощайся.
Я только навеки смогу!

12 июня





56.

По колено в пуху тополином,
в хорошёвском горячем снегу,
то лечу, то ползу, то бегу.
Дайте помощь мне, Сыне и Отче,
Святый Дух, - не побрезгуй сойти!
Я не сделаю путь свой короче
Твоего на Голгофу Пути!
Я, наверное, переборщила,
когда мир, сотворённый Тобой,
на себе в небеса потащила,
не вступив с ним в таинственный бой.
Я любила леса в нём и реки,
васильковую рожь до небес.
Заблудилась в одном человеке.
-Я не ангел, - сказал он. - Ты - бес?!
Отпустив его тотчас на волю,
я утешилась тем, что июль, 
что босая тропинка по полю -
мой единственный парус и руль.
Мой корабль о скалу не разбился,
не уселся с разбегу на мель.
Слава Богу, что сон мой не сбылся -
про красоты заморских земель!
Тот, который не ангел, - он лыжи
я-то вижу, в чью степь навострил.
Слава богу, что выше и выше
ведёт Лествица - та, без перил.
Я скажу ему: - Скатертью, дядя!
Выбрось, дядя, обратный билет!
И - завьюсь по тропинке, не глядя
не имевшему родины вслед...

Июнь 1998 г.





57.

От лампы в хате мальвово.
Алеют лепестки.
А мне семь лет без малого...
Какие пустяки!
И двадцать минет скоренько,
и только в сорок лет
тесна мне станет горенка
и сей кордебалет.
В той лампе керосиновой
так бьётся мотылёк,
что - век мой не резиновый,
остынет уголёк!
От лампы свет обманчивый.
Мне в  темноте видней.
В воде тряпицу смачивай:
сердцебиенье в ней!
Не в лампе - в бабе-бабочке.
Сожгла себя на треть.
И мокрой твоей тряпочке
не высохнуть - сгореть.
Ведь шло на затухание.
Молвь мальв - красна, вкусна:
ни слова, ни дыхания,
ни памяти, ни сна.
Всё ж - снимся, вспоминаемся.
Нож был такой тупой...
Местами поменяемся
когда-нибудь с тобой.
Нож наточу заранее,
чтоб раз - и наотрез!
К тому мои страдания,
что близко от небес.
А коль винцо откупорим, -
зелёный змий - не зря, -
то кувырком да кубарем -
в огнь -
       два
         нетопыря!
Забьёмся в лампе, бедные,
кто б нас освободил...
Кто б мальвы разноцветные
на память посадил...

14 июня





58.

Не бывает любви безгрешней,
Чище, ласковей, теплей.
Что мне делать с моей скворечней
В разветвлении тополей.
В небе спутанные ветки,
Корни в недрах переплелись.
То-то снайперы были метки,
Но и их обманула высь.
А ведь целились прямо в душу,
Её выследив в небесах.
Из Потопа врежется в сушу
Наш корабль на всех парусах.
Капитан ты мой - я лишь юнга.
Заблудились в торосах льда.
Но ни запада мне, ни юга
Не захочется никогда.
Перелётным, - им горько ведом
Путь не странника - сироты.
Нас Господь приучает к бедам,
Чтоб избавить от слепоты.

27 августа 1998 г.





59.

Кате

Нет, только Бог тебя не выдаст
Ни палачу, ни сатане.
Что шили девочке на вырост
Авось, не пригодится мне.
- Какой он всё же бессердечный
Ваш город, - сетуют, - Москва.
Зато ликует бес заплечный,
              завязывая рукава.
Москва слезам не верит - правда, 
С того и плачет в три ручья.
Уже я и сама не рада:
Расспрашиваю - чьих я, чья.
Я и сама теперь не знаю,
Где род мой, где мой отчий дом.
И лишь с усильем вспоминаю,
Как по пятам горел Содом.
Не я - другая озиралась, -
В столп превращаясь соляной,
Я ж новой строчкой озарялась
Молитвы - и Господь со мной.
Но это было озаренье
Лишь от того, что позади:
От пламени, от "Аз отмщенье"...
А дочерей хоть не роди.
Простите, доченьки, простите.
Мне, мне за вас держать ответ.
Хоть издали перекрестите
Вас породившую на свет.
И я навек остолбенела
За то, что Родину любя,
Спасала Душу, Дух, а тело
Уже не чуяло себя.
И вот стою на повороте
Одна, покинута детьми,
Не много ль на себя берёте,
Коль пепел просите: затми!
Затми погожий день в ромашках -
Где раньше был аэродром,
Когда на лётчиковых пряжках -
Чуть что - и молния и гром!
А мне и солнечных затмений
Хватает - класть под образа.
И скольких ещё о. А.Меней
Столкнёт со тьмой глаза в глаза,
О келье и не помышляя, 
Бегут, одеться не успев,
Любимая, в кудрях, меньшая,
За нею двое, трое дев.
Как ночи стали бесконечны:
Не спишь и не живёшь, а мрёшь, -
А вы, как бабочки, беспечны, 
Испепелённых крыльев дрожь.
Прощанье да не будет долгим, 
Прощанье - не сквозь зубы, в долг.
Я с вами не была на Волге,
Где Толга... да хоть двести толг...
Там роз! Там ласточек-касаток -
Монахинь, уронивших взор.
А наши девушки - с десяток -
С тоской глядят через забор.
Насильно обнимаю дочку,
Желаю доброго пути.
А дочка смотрит в одну точку.
Без четверти, без десяти.
Я знаю, что часы с кукушкой,
С кукушкой-врушкой врут и здесь -
Съешь хлебца, дам тебе с горбушкой,
Да в ту корзиночку залезь.
Там шоколадная конфетка.
Возьми её с собой, возьми.
Не торопись - не старься, детка -
Ещё не пробило восьми.

27-28 августа 1998 г.





Последнее стихотворение

Слезам бы моим горючим
Водой ключевою стать.
Детишек своих научим,
Что в Чаше тебе подать.
Ни уксуса в нас, ни жёлчи...
Возжаждешь - и в тот же миг
На цыпочки встанут молча
И к Боженьке напрямик.
Жара - так испей водицы.
Скажи мне: не плачь, мой свет.
Летят перелётные птицы
Туда, где Тебя уж нет.
А я от гнезда, от дома,
От маминого лица -
Ни шагу, - мне скорбь знакома
Упавшего в пыль птенца.
Ты крылья мои, ты в небе
Тропинка меж тесных туч.
Тоской о насущном хлебе
Ты тех, перелётных мучь.
И скажет первый же встречный:
Любовь не хухры-мухры.
И вспомнится вид заречный,
Крутой поворот Пахры.
Ромашки на аэродромах
И от роду девять лет,
И залпы, клубы черёмух -
Друг в друга влюблённым вслед.
Нет, нас не убьёт, не ранит,
Запомнится лишь навек
Как весело май нагрянет,
Какой это тёплый снег.
И нашей разлуки тают
Не дни, не годы - века.
Дубровиц камни витают -  
Похоже на облака.
Прощанье коротким было,
Короче речки Пахры.
И било под дых, и било.
Ведь правда, что две горы?
Была у тебя в Фаворе,
А кто на Голгофу вёл,
Вдруг преобразился с горя,
В прибитой руке расцвёл.
Мост Крымский радугой гнулся
Над мёртвой Москвой-рекой.
В "черёмуху" окунулся
Не ты, а другой, Другой...
Но даже если другая...
Я гибели не ищу...
Да разве я упрекаю?
Иль хоть чуть-чуть грущу?
И разве разлука встречи
Изнанка лишь, негатив?
Что ж, тепли пред Богом свечи,
Пир душеньке закатив!
В окне полыхают клёны.
А помнишь - ладонь в ладонь?
Черёмуховые поклоны,
Едва их ненастье тронь.
Весь мир точно церковь Божья,
Коль совесть твоя чиста...
Чего ты ждёшь у подножья
Не твоего креста.
Свой крест обошёл за триста,
Объехал за тыщу вёрст.
А местность и впрямь гориста.
Над нею созреет звёзд!
Но хоть бы одну - такую,
Рождественскую, одну...
Которую ночь тоскую,
Предвидя твою вину!
Сама во всём виновата,
И мой исповедан грех.
Мне чисто, светло и свято,
Как ласточкам из-под стрех.
Нет, ласточки улетели,
Прощения благодать
Для душ, истомлённых в теле...
И неба-то не видать...

17 сентября 1998 года





Дальше: Посвящения



 


 
Рейтинг@Mail.ru