Горький ветер с Атлантики
продувает насквозь.
В оловянном солдатике
встрепенулось, зажглось.
С нами старенький Андерсен,
карандаш да тетрадь.
Нам разжиться бы адресом -
письмецо написать...

24 октября 1980 г. Нью-Йорк

Мы купим в лавке корейской
три золотых початка.
Пусть дымом покрыта, как фреской,
Америка!
        Опечатка.
Султаны качнутся вправо,
то вправо, то влево.
Аве Мария?
        Аве
Пятница Параскева...
Иль кто там ещё в подоле
приносит, слывя безгрешной...
Америка, кукурузное поле,
плетень из лозы прибрежной.

Америка, кукурузное поле, 
пропеллеры огромных стрекоз.
А дальше - залысины каменной соли
под языками овец и коз.
А дальше...
        не помню, что дальше, забыла.
В овраге у дедушки пасека.
И где это, мне говорили, могила
какого-то русского классика?

Всех закатов апельсины
не поместятся в корзины, -
даже если сто корзин
да на сто горбатых спин!

Из чего мы их сплели -
из лозы, из ивы?
А сплели мы их, врали,
из того, чем живы!
Ох, не ели, не пили!
...из чудесной небыли,
из песенки промеж крыл,
из лесенки без перил...

5 декабря 1980 г. Ривердейл

А.Сергееву



На Оке, где гребут бруснику
пятернёю - и прямо в рот, -
ты раскрыл меня, точно книгу,
а какая книга не врёт...
Был ты грамотен или нет,
было ль ведомо послесловью,
что каких-нибудь десять лет,
да каких-нибудь десять бед
меж тобой и мной и любовью.
Я с тобой навеки прощалась,
я к тебе сто раз возвращалась -
на Оку,
    забегая вперёд...
На Оку, где гребут бруснику,
где всё ту же лёгкую книгу...
Почему-то не вплавь, а вброд...
Выпирая из-под сарая,
зеленеет земля сырая:
плесень, мох?
        А дедушка плох.
А ещё тут памятен прадед.
Десять лет каких-нибудь, хватит!
Десять лет в нём портрет мой сох!
На гвоздях хомуты висели,
то-то мне, городской, веселье!
И - целую ручку, мадам.
И - глаза отливают медью.
И на кладбище пахнет снедью.
И уж больше руки не дам.

январь 1981 г.

А.Ивушкину



1.


А мне уже снятся заморские сны.
От почты уже ничего не зависит.
На красный фонарик посмертной сосны
так рвётся кораблик, что скорость превысит!
Бумажный: сложить письмецо пополам...
Ничьё, ниоткуда, никто не в обиде.
А строчки косые бегут по полям
размывчато,
        горько,
            пишите,
                пишите...

2.

Не отвечай на письма, - я же
не спрашиваю ни о чём.
В пенаты старенькие наши
нас не заманишь калачом.
Как звали речку, я забыла.
В какую сторону текла...
Я тоже крыльями забила
внутри горячего стела!
В избытке силы бесполезной
из собственных ли рваться недр.
Ах, не спасай, не соболезнуй, -
будь в меру добр и в меру щедр.
Иронии и прочей язве
я не предам тебя, - а ты
не отвечай на письма, разве
уже не через край - воды?
Весь океан - не через край ли!
Ей было, было куда течь!
Мы в почту партию сыграли.
Вничью.
        Да не об этом речь...

14 января 1981 г.

Мокрых листьев ворох.
Не костёр - синь-порох.
Дым до слёз.
Грусть неисповедима.
Мы плачем не от дыма,
а может быть, от грома колёс.
Он всё ещё за рощей,
за мокрой, за тощей,
до станции ещё нам
топать полдня.
Целуй, - я стану бледной!
И, с братьей безбилетной,
совсем неподалёку
высадят меня.
Не-  
  счи- 
      тай-
          ты,
сколь-
      ко-
          ждал...
Со-
  счи-
      таю,
сколь-
    ко-
      шпал...

февраль 1981 г.

Шародейство - живое слово...
В.Леванский



Чаро, а не шародейство.
Не шарады, не шары.
Было глупенькое детство,
открывавшее миры.
Было пыльно, было жарко,
было холодно в метро.
Чаро-
    чаро-
        чаро-
            чарка,
довоенное ситро.
Строй солдатиков весёлых,
марширующих - ать-два!
И - когда ещё в подзолах
кровь всемирного родства!
Но отправятся, седея,
зарастая бородой,
чаро-
    чаро-
        чародеи
за урановой рудой...

февраль 1981 г.

С.П.



1.

Ветер вытер насухо
зелёные глаза.
На бабушкину пасху -
в пушистые леса!
Эх, шоколад мой соевый...
Тень, свет от верб...
Засовывай, засовывай
голубя в конверт!
Целуемся, заочники, -
три раза, и чтоб
за все деньки, за ноченьки
ни разу - в лоб!
Целуемся - за тридевять
земель пути...
А нам с тобой завидовать
будут,
    погоди.

2.

Ольха-Ольга,
золотая серьга,
пыль столбом от мотылька!..

Серьга ты, ох, серёженька,
стара я, ох, старёшенька,
а помянуть - есть трёшенка!
А закусит - блином!
- Ты Ольга (Вольга-иволга)?!..
- Прости меня, Серёженька,
за тяготенье Ньютона,
за
  Ньютона
        бином...

Ольха-Ольга качается,
жаль, песенка кончается:
"Ольха-Ольга,
золотая серьга,
пыль столбом от мотылька"...

3.

Стою с рукой протянутой
весь день, весь день.
- Кинь денежку, сосулечка!
Дзинь-дзинь, дзень-дзень...
- Ах, девушка, девушка,
на что тебе денежка?
- Солнышко куплю,
тебя растоплю.
А думают, что нищенка.
- Копеечку? - поищем-ка.
По карманам шарь, шарь!
А солнышко - жарь, жарь!
- Ах, бедная, бедная,
на что тебе медная
копеечка?
- Солнышко куплю.
- Так солнышко по рублю!

4.

Тут как тут приятель Янус.
Сквознячок из двери в дверь.
Водит нас, влюблённых, за нос:
- Только, братцы, не теперь!
Не убий, да не укради -
не, не, не - за прочих всех.
Спереди-то плач - а сзади
круглый, как копейка, смех.
Было - сплыло - что за горе!
Я ль кого ль в разлуку вверг?
Вот вам вилы, вот вам море,
вот вам дождичек в четверг.
Было - будет, будет - было.
- Только, братцы, не теперь...
Не украла.
                  Не убила.
Целовались через дверь.

2 апреля 1981 г.

А.Мустафину



1.

Издалека любила.
В посланиях между строк.
О том, как это было, -
рисунок точен и строг.
На белом - чёрная пашня.
Зубчатой крепости башня.
Скрестились солнце и штык.
Для ровного счёта - сотня! -
получишь письмо сегодня
и от начальства втык.
Солдатик ты мой отважный,
с возлюбленной - да бумажной
что делать тебе, как быть?
В огонь бросаться иль в воду?
"Огонь!" - командовать взводу,
а бабам окопы рыть?

2.

Ах, девочка влюбилась!
А ты не виноват,
румяный мальчик-с-пальчик,
да и щелкунчик тоже,
и стойкий оловянный
солдатик без ноги.
Ха-ха, влюбилась... билась...
Не виноват, не смейся,
художник... худо... удо...
Пикассо из восьмого "А"!
Ещё ты побледнеешь,
не разгрызёшь ореха,
и письмецо без марки
из армии пришлёшь.
И мой портрет засохнет
на чердаке, где мыши.
И кто же теперь скажет,
где я живу теперь?!
... А девочка в кроватке
всю ночь не засыпает.
Американский ветер
выламывает дверь.
Мешок орехов, кофе
пять серебристых пачек.
О чём-то горько плачет
румяный мальчик-с-пальчик...

март 1981 г.

Своё горе - лишь перемолчать,
а чужое - нежно укачать,
убаюкать и уговорить,
дать открыться, самому открыть.
Своего не вспомнить впопыхах,
а чужое - схоронить в стихах!
...Точно ветер, шёпот по рядам.
Я чужому всё это отдам.

март 1981 г.

Запрись на ключ и носа не высовывай,
в чай урони глазёнки бирюзовые.
Их столько, сколько в комнате зеркал.
Не любит, ах... По щёчкам не размазывай,
другому, ах, кому-нибудь рассказывай.
Таких ещё никто не отвергал!
Ложись-ка спать и не печалься, детка:
вовек твоя не опустеет клетка
от канареек, чижиков, чижих.
Шалунья, лгунья, плакса, малолетка, -
запрись на ключ и не пускай чужих.
Замок - пудовый, и задвижка прочная,
и не ворота - райские врата...
А знаешь, существо беспозвоночное,
где горько плачет птица полуночная?
Но ты ведь и снаружи заперта.

март 1981 г.

Ладонь топырю, траву причёсываю:
бруснику во рву рву, рву...
Ничего, что горькая - бело-розовая.
Лишь от этой горечи не плачу, а реву!
Всю до капельки, родимая, впитывает -
где ещё такая, жадная до слёз?!
Всю - от крика до шёпота - выпытывает.
Вместо тени - свет от ёлок и берёз.
Прячь не прячь - да прятать уж и нечего.
Немота расколдовала слова.
Но кому какое дело до овечьего,
до ребячьего, до вечного, а?

май 1981 г.

О.Ч.



Цокают, северяне,
чёрные соборяне:
- Мандель, -
        как его, -
                штам...
То - косить жидам,
то - смерть жидам,
то - за три рубля продам!

Я б и то поцокала:
- М.Кузмин...
Ох, вокруг да около
розы - жасмин.
Я люблю тебя!
За М.Кузмина!
Письма выкопают -
ан письмена!
Я десятка робкого
(из-кня-гинь).
ПС.
  Пояс пробковый
в Лету кинь!
ПС.
  ПС.
    Пояс.
Пояс, да не тот.
Ты опоздал на поезд -
успел на самолёт.

Хула чуть слышная.
Хвала облыжная.
Мост не настоящий -
Кузнецкий.
Зато - мостовая булыжная!
Зато - дорога неближняя!
Любви орешек грецкий!
Враг лукав,
хватаю за рукав:
- Сколько их,
ну сколько часов езды?!
Из часов из этих - годы,
сердца тягостные роды,
да ещё такие воды,
что не выдержат мосты!

май 1981 г.

Лес пёстрый, пёстрый, пёстрый.
Глаза рассыпь на рябь!
Любви бездомный остров -
сентябрь,
        октябрь,
                ноябрь.
Костёр трескучий, мокрый,
не дым - а пар валит. 
Но не дождём, а охрой
по маковку залит!
А третий, нет, не лишний, -
он нам прибавит сил.
В кулёк с сушёной вишней
ладошку погрузил.
Так ушки на макушке,
что съехал капюшон.
А порох в нашей пушке
ещё не подожжён!
Лес пёстрый, пёстрый, пёстрый,
угольями чреват:
тебе-то мы не сёстры,
и нам-то ты не брат...

май 1981 г.

В загоне, в карантине,
в холере ли, в тифу...
Стихов нагородили -
тьфу, тьфу, зараза, тьфу!
Уж к нам-то не пристанет,
от зависти помрёт,
когда на свадьбе грянет
упившийся народ!
На свадьбе ль, на поминках,
не всё ль равно теперь.
Чей женишок в ботинках
с покойника - проверь!
Не в Болдине, не в Ясной,
вне мифа, вне игры:
на берегу не "Красной" -
обрывистой Пахры!
Куда она захочет, 
туда и потечёт.
Два раза гаркнул кочет, -
а дальше-то... не в счёт?!
Что ж, с курами подружит,
покружит по двору -
тот, кто ещё послужит
апостолу Петру.

май 1981 г.

Оушн, оушн, о песок, о песок...
Оушн, оушн, окиян, окиян...
Мой бы шёпот океан пересёк:
- Окаянный ты мой, слышшш... окаяннн...
Но ведь это всё вода, всё вода,
мелочь впутывается в невода.
Я сушу их на седьмом уж ветру,
я держу всю эту воду во рту,
я держу во рту весь этот песок,
я потуже затяну поясок.
Ветер в спину мне - седьмой, нет, восьмой!
Ветер в грудь мне - зато берег весь мой!
Задираю я то нос, то корму.
А какая там погода в Крыму?
Мне бы только не усесться на мель
близко-близко от родимых земель...


июнь 1981 г.

Как мало соцветий, созвучий.
Как просто цвести и звучать.
как весело зонтик паучий
на мокрой малине качать!
Хохлацкая хата хохлата,
пуста и просторна на вид -
но мятная эта прохлада
ещё меня не леденит.
Так крошки её на ладошке
(о, честный гостинца делёж!)
вкусны и собаке, и кошке,
и девочке - что невтерпёж!
Ах, девочку, кошку, собаку -
попробуй нас, бедных, пресыть!
Я только перо и бумагу
боюсь у тебя попросить.

12 июня 1981 г.

Рискованные шутки,
раскованные речи...
И - жутки промежутки
от встречи и до встречи!
И - с вечера светает.
И кровь бежит по кругу,
сама в себя впадает.
Потом песок впитает.

июнь 1981 г.

Терраса.
        Таруса. 
              Турусы
на огромных скрипучих колёсах.
Друг в друга влюблённые трусы,
и много птиц безголосых.
Так только во сне бывает:
ни крика во рту, ни писка.
И кто-то нас убивает,
дыша горячо и близко.

июль 1981 г.

В.Б.



О, на исходе сил, на волоске доверья...
Любовь обречена, любой - прелюбодей.
Опять мы за своё - за кисти да за перья.
А гуси в небесах - за миг до лебедей!

август 1981 г. Москва

Кате



1.

Чего тебе ещё? -
светлейшая из пауз:
гуляют по шоссе
сквозняк, автобус, страус.
Прыгучий ямб...
            от ям...
Нет, память всё свежее:
с верёвкою шоссе
на выщипанной шее!
Без паузы нельзя,
нельзя без передышки.
Кого он сторожит?
В кого вперился с вышки?
Не он, а ты в его
отныне вхожа ракурс.
Как веселится дочь!
Как важничает страус!

2.

Ах, твари тут всякой по паре -
спастись не дадут в одиночку!
Печальные звери Сафари
смешат мою глупую дочку.
Забавно: хоть страус и клюнул
нас в жёлтую-жёлтую фару, -
а всё же верблюд переплюнул,
рванул из Сафари в Сахару!
О родине знал понаслышке:
не дальше, чем звука смещенье...
И сняли штанишки мартышки,
чьи попки красны от смущенья.
Они никого не смешили,
а солнечный выбрав пригорок,
худые штанишки сушили
да горсть апельсиновых корок.

август 1981 г.

В.Б.



1.

Косое солнце в стёкла -
прямое не забьёт!
Не жалуется Фёкла,
что полон рот забот,
что раньше Теклой звали,
селили над землёй, -
что крылышки завяли,
осыпались золой...
Ах, нет огня без дыма.
Чтоб уж дотла сгореть,
мы с ней проедем мимо,
а ты другую встреть!

2.

Век обидой озаряться,
о небесном печься корме,
курам на смех озираться
на пустеющей платформе?!
Век заботиться о сути,
червяком въедаться в недра...
Не хочу!
    Перетасуйте
вашу пыль, о, силы ветра!
Пыль, пыльцу и даже пепел, -
мы теперь в трёх этих видах.
Пляшет пыль, как Таня Лейбель,
чередуя вдох и выдох!

3.

От Коломны остался ливень
                     на окнах.
От Коломны осталось слово
                     на карте.
От Коломны осталось имя
                    чужое...

4.

Я запомнила слово - Коломна, -
а ещё намотала на ус:
тишь обманчива, гладь вероломна,
не надёжен наш мир и союз!
Как над нами трава ни смыкайся,
как всю землю травой не засей, -
со своею бедою свыкайся,
отвыкай от удачи своей!
На губах твоих горечь - недаром.
Признак сей - выкипанья котла.
...как, объяты предсмертным пожаром,
мы друг друга сжигали дотла!
И задолго до серого пепла,
но уже подражая ему,
эта бабочка билась и слепла
в покрывающем пламя дыму.

сентябрь 1981 -1982 гг.

Дули, дули, чуть не лопнули,
напускали пузырей.
По воде ладошкой хлопнули,
распугали пескарей.
Да ещё и ножкой топнули
на бесплатных писарей!
Оторвитесь от тетрадок,
горемыки-писаря!
Мировой дрожит порядок
и шатается - не зря!
Круг из двух составив радуг,
бродит мокрая заря.

сентябрь 1981 г.

А говорят, что мы с тобой последние
                    во всём людском роду.
А ветер сеет травы многолетние,
                    я семена краду.
Сквозь поле сею, сыплю мимо луга
                    (перестарался плуг!), -
зарёванная рыбина белуга,
                    безмолвный ультразвук.
Быть да и сплыть?! Ох, я недаром рыба...
                    Ох, мутная вода...
А из лозы, из шороха и скрипа
                    над головой уда.

октябрь 1981 г.

Времечко, ох, время (оно!)...
            Времена!
На снегу хрипит ворона -
            ворона.
Некого ей, вот так штука,
            поклевать:
надоело нам друг друга 
            убивать.
Да уж ладно, выдь из боя
            на коне!
Надоело быть с тобою
            наравне.
Снег и лёд меж нами тает -
            к мировой!
Конский череп зарастает
            муравой...

октябрь 1981 г.

А.Мустафину



Сквозь четыре стены - а пройду!
Домовничать до коих же пор!
Кладенец мой заблещет в ряду,
где соскучились нож и топор.
Выбираю фанеры кусок,
переливчатый режу орех.
И - восходит дремучий лесок, -
заблудиться в нём, право, не грех!
Золотого лимона в окне
слабый проблеск: восток или юг?
Режу, режу, ладони в огне,
мне не жалко обугленных рук!
Режу, режу по красному вкось.
Пламень тисса, секвойи, ольхи?
Говорю себе: дурочка, брось,
хорошенько задуй угольки...
Но коробятся неба края.
Лебедями его проторил
тот, чья капает кровь с острия,
кто на память мне меч подарил!

9 октября 1981 г.

Мне заморская осень глаза опалила и выела.
Солнцу столько вернула тепла, что и пятна повывела!
Две недели горели и плавились клёны в окне,
да ещё две недели строчила я письма родне.
Нитка почерка женского - шёлк, - и трещало по швам
меж постигнутым тут - и воочию видимым там.
А окно, а заплатка - пространство стянуть, скоротать.
Больше нечем мне, братцы, истлевшую нежность латать!

24 октября 1981 г.

Проклятый чистый лист.
В мурашках позвоночник.
Чужое слово "мист"
с родимым - "полуночник"
свожу,
    ох, норовист,
брыкается подстрочник!
Но вылупится вдруг
из узенькой скорлупки...
Но вырвется из рук
(о, мрамора обрубки!)...
Чужого не держу
ни в памяти, ни в глотке.
Не я перевожу.
Харон - хозяин лодки.

декабрь 1981 г.

А.Мм.



Я из клёна тебя выстругал, детка.
Дай сцелую с твоих губок опилки.
У меня в кармане конфетка,
лимонад в зелёной бутылке.
Ну так сядем, попируем, подружка!
Сдвинем близко деревянные плечи...
Как желта кудрей твоих стружка,
как охочи твои губки до речи.
Научу, не торопись, будь послушна,
будь понятлива, вникай с полуслова:
разговаривать, малышка, не нужно, -
в речи смешаны зерно и полова...
Печка пышет допотопным уютом,
печка требует какой-нибудь пищи.
В мироздании на холоде лютом
шесть столетий прозябали Мытищи!
Клён давно уже не дерево - палка.
И дубы-то дали дуба, а клён уж...
Мы покормим нашу печку, не жалко!
Научу тебя гореть, несмышлёныш!

Второй декабрь на переломе.
Второго круга поворот.
Вот-вот родится на соломе -
Который на кресте умрёт.
Скрип барабанов, скрежет горнов,
на лбах плешивых парики...
То солнце, то луна, то жёрнов,
то в воду кануло - круги.
Дурак - так непременно круглый.
И - круг у загребущих рук.
Была твоей тряпичной куклой -
и стала женщиною вдруг.
Чего я только не умею!
Солома жёлтая свежа.
Несу не голубю, а змею
себя на кончике ножа.
С начала, а не с середины,
и уж наверно не с конца
заполучу свои седины,
с Господи,
        вокруг лица.
Сама, руками и ногами
я размотаю эту нить.
Ну да, и я пойду кругами
грязь непролазную месить...
Но брызнет колесо трамвая
такою радостной искрой, -
что ты - любимый,
            я - живая,
и матерьял - ещё сырой!

декабрь 1981 г.

Возвращались с пьяной оргии,
целовались у ворот.
Губы горькие-прегорькие.
Я-то вплавь, а ты-то вброд!
За тебя, рыжебородого,
процеплялась до утра.
Оглянулась, жёнка Лотова:
то река - а то гора...
Ну какие мы товарищи.
Шабаш, вспыхнувший Содом.
Оглянулась на пожарище,
как в Писании Святом...

январь 1982 г.

Сколько раз в феврале запотелом,
прямо к солнцу прижавшись лицом,
я земным тяготилась пределом -
золотым обручальным кольцом.
Я как будто читала запоем
летописцем не начатый том:
что нам выпало в жизни обоим,
что там с нами случилось потом...
А собачий повизгивал выгул,
выл, мяукал чердак и подвал,
и разрушенный воздух чирикал,
и разбуженный снег ворковал.
Многолетние тужились травы, 
пробирались на ощупь, на слух.
Был упрямее магмы и лавы
к изверженью готовый лопух.
Никого не морочило знанье,
никому не мешала черта,
за которой бы всё мирозданье
с моего соскользнуло кита!

21 января 1982 г.

Так радость полна, что излишки
впитали щенки и котята.
Горячие прыгают шишки,
да рыжее солнце космато.
Взбирается медленно в гору,
в полуденных нежится путах.
И много ли надо простору
для ног, ни во что не обутых!
Край света - за тёмной горою.
Там копится впрок полнолунье.
А самое тайное скрою
от вас,
    шалуны и шалуньи!..
Закат от натуги багровый,
в крови уползающий с ринга.
И ласково пахнет коровой
ко рту наклонённая крынка...

февраль 1982 г.

В.С.



Осядет пыль, и зародится злак,
и заживёт - что есть на мне живого.
Не забегай - а всё ж подай мне знак -
за много дней до найденного слова,
за тыщу миль, крушений, катастроф...
Но кто из нас тогда сочтёт потери!
Забьётся пламя на исходе дров.
Вся наша речь запнётся на Гомере.

Причиной гибели Христа на
кресте был разрыв аневризмы
аорты...

Кыш, кыш с библейского насеста!
Два кукареканья из ста
ещё имели б смысл и место, -
да медик вычислил Христа.
С воякой, умником, расстригой -
взасос, всерьёз, наверняка...
Кыш, кыш, петух!
            А впредь - чирикай,
не искушай ученика.

февраль 1982 г.

И, уже почти у цели, -
глупая, остановись
там, где стрельчатые ели
пробуравливают высь!
Свищет, щёлкает орешник,
далеко до Петрова.
И хохочет пересмешник,
и топорщится трава.
Цели нет - есть только повод.
Нет причины, нет пути.
Нашей связи порван провод.
Поле, а, перекати?
На сучок одежду вешай,
смыслу здравому солги.
На тебе завяжет леший
волчьих ягод узелки.

май 1982 г.

Злак безымянный колосится.
Тысячелетний мрамор сер.
Да в полдень звякнет колесница,
дотронувшись до высших сфер.
...Легла, о колос укололась.
Мне только лишь и по нутру,
что КОЛОССЕО - просто колос,
колосс - и колос на ветру!

июнь 1982 г. Рим

Я проснулась в горючих слезах
на горячей от солнца подушке.
Что за радость стряслась в небесах -
опалила у сосен верхушки?!
Я боюсь шевельнуться, вздохнуть,
прилепиться, примазаться к свету...
Мне бы в тех же,
            горючих,
                заснуть -
переплыть вашу мелкую лету!

27 июня 1982 г. Москва

А этот ребёнок - он всё уже знал, -
сей отрок, сей ангел печальный.
Он складывал пёрышки в школьный пенал.
Он в школе учился начальной.
В ней стенка - в линейку, и в клетку окно,
и гулкие залпы из залы.
О дне и о часе давным уж давно
душа его детская знала.
И знала, что пулями к стенке прибьют
какую-то странную карту:
Московская Русь обозначена тут -
иль древнее царство Урарту?..

август 1982 г. Нью-Йорк

Мне бы вполне хватило: осязанью -
мурлыкающей серой шкурки,
а слуху жадному - цикады в полдень,
а глазу - ветра в синеглазой ржи,
похожего на два десятка змеек...
Но счастье умерло - и вот тебе распад:
уж ночь и день не составляют суток,
и рвётся цепь, которую куёт
цикада в полдень - за полночь сверчок.
И руки загребают всё подряд...
У океаном выброшенной рыбы
заглатыванью воздуха учусь!

В аду ль под дубом тёмным,
под яблоней в раю -
нам весело, бездомным,
нам сладко - на краю.
О радость без причины!
Не выучен урок:
есть день и час кручины,
есть молодости срок...

Советует Гораций:
_ Себя уравновесь!
Пусть сто цивилизаций
друг друга сменят здесь.
Шатаются колонны,
линяют вензеля.
А дуб вечнозелёный.
И - небо.
        И - земля. 

Золотой и коричневый август,
продолженья залог и оплот,
расхожденья обманчивый ракурс, -
и свисающий с дерева плод.
Нет, не в тягость такая обуза.
Чем хвалиться тюрьмой да сумой,
приходи, - не умру от надкуса, -
мне не справиться с этим самой!

Ещё немного подождём.
Родня на свадьбе ахнет...
А пыль, прибитая дождём,
так молодостью пахнет!
Жених-то наш не пьёт, не ест -
грустит перед разлукой.
Счастливейшая из невест
не зря ревёт белугой.
А дождь пускает пузыри,
а дитятко лопочет.
И край земли, где пустыри,
уже не нами почат.
А мы, выходит, не у дел -
философы обочин.
А дождь пошёл, когда хотел,
к слезам не приурочен.

24 августа 1982 г.

И стены до небес воздвигли в Иерихоне.
Ещё одной стеной руины обнесём.
Так и сойдём на нет, молчальники, тихони.
Запашут наш пустырь, неужто - чернозём?!
Что ни посей теперь, каких семян и зёрен
в чужую борозду из чрева ни насыпь, -
взойдёт лишь сорный злак, бегуч и беспризорен, -
голодной лебеды пучина, пена, зыбь.
Кого-то там не рожь, а лебеда вскормила...
Хоть и была горька - а ведь пошла же впрок!
Я, милый, не смогу, я не сумею, милый,
из гибели извлечь бессмертия урок!
На скорби, на крови нам не было поживы.
Ничьё,
    ничьи,
        вничью, - игра не стоит свеч.
Да, прах, да, чернозём, - зато не скажут: лживы
их жаркие уста, их яростная речь!

26 августа 1982 г.

Из времечка из оного
не выкинуть ни дня.
Та песня Соломонова,
конечно, про меня!
Цветочки мои белые...
До ягодки ли тут.
Я ничего не делаю,
да рученьки цветут!
То яблоней, то вишнею
качаюсь на ветру.
Чьей волею Всевышнею
коснусь тебя, - умру?!

Подействовала проповедь.
От смерти спасена...
Мне только бы попробовать,
какая бузина.

9 сентября 1982 г.

Порожняя сумка пастушья.
И - колос обветренный пуст.
И с полудня копит удушье
татарника въедливый куст.
Он мастер колоть и кусаться,
с гремучею тучею слит...
Не будем друг друга касаться!
Пространство их только продлит -
горячие наши объятья,
что так опустели вблизи...
Кузнечики, ласточки, братья!
И - шар на железной оси.

Успею, успею, успею...
Рванув из-под мраморных плит,
везувий догонит помпею
и ласково испепелит.
О, ставшие пухом надгробья
вождей, бедолаг, шаромыг!
В горячие, белые хлопья,
в золу упакованный миг...
Храни их в золе, а не в яме, -
Тверь, Ладогу, Новгород, Псков!
Работай, сверкай остриями
коленок, локтей, кулаков!
Сей камень иначе не сдвинешь.
Ни камень, ни поле, ни плуг.
А грудью разорванный финиш -
почти что разомкнутый круг...

сентябрь 1982 г.

бабушке
Л.К.Столыпиной



Чувство дома в крови растворилось.
Мы-то думали - клюквенный сок.
Да посудина сильно кренилась,
столько раз выливала в песок.
Были дюны, и были барханы.
Столько рек моих выпила мель!
Станут рядом - Ахуны, Тарханы, -
но за тридевять канут земель.
Кровь устанет скрипеть и вращаться,
от немых отодвинется уст.
Никуда не хочу возвращаться!
Отчий дом заколочен и пуст.
Эта ржавая ставня повисла.
Куст малины отполз от крыльца.
Есть ли в завязи капелька смысла?..
Жадным пчёлам досталась пыльца.
Липким мухам, жукам, скорпионам -
всяк ползёт, и надеется всяк.
Что мне делать во времени оном,
где мой род незаметно иссяк?
Мой скудельный на части расколот.
Горы, камни, щебёнка, песок.
Чувство дома похоже на голод,
но легко затянуть поясок.

30 сентября 1982 г.

Ах, как это нудно - твердить поминутно о доме...
Себе хоть не ври, - а уж правнук и сам не поверит...
А жить можно всюду, и даже в пустой Оклахоме.
Кто родину мерит пространством - кто временем мерит.
Что нас раскидало по свету и в землю чужую
роняло не с неба, сажало не на день, не на два, -
с кого теперь спросишь? - а Пензу, и Тулу, и Шую
в тридцатом колене любить - вероломная клятва!

1983 г.

Ни хлорофилл не истощится, 
ни птицы не угомонятся...
Устали под гору тащиться.
Устали на глазах меняться.
Птиц переделывать в распятия
метафоры поднаторели.
И всё же о каком распаде я
твержу во влюбчивом апреле!
Ведь кто-то же к нам льнёт без устали,
кому-то впрок разлука с милыми.
Во сне белым-бело, как в Суздале.
Да омут весь исписан вилами.
Записываем, что обещано.
Обещанного накопилось!
Вранья расползшаяся трещина
в извёстку ласково вцепилась.
Развалины хранимы ею,
похожею на паука.
И что я набело посмею
переписать с черновика?!
Кого и чем разбудоражу,
помилую иль накажу:
теперь-то я порву не пряжу -
живую завязь развяжу!

октябрь 1982 г.

Цвет неба резок и глубок.
Болело - заморозил.
Шоссе размотанный клубок
нас заманил и бросил.
Петля, ещё одна петля...
Нет, не хватает петель.
Ужель оборвалась земля?!
Стой на своём, свидетель!
Не отпираюсь от небес.
Связался, брат, со всякой.
В неё одну вселился бес! -
тверди им под присягой.
Её одну - в костёр, в костёр!
Скрипят сырые сучья.
И сеть на всех моих сестёр
накинута паучья.

7 октября 1982 г.

И вот теперь, когда на расстоянье
земля кругла, как августовский плод,
скажу тебе: причиною сиянья
бывает страсть, подстреленная влёт.
Рай в шалаше...
        А я в пустых хоромах...
А он опять выслеживает нас,
берёт на мушку, знает, что не промах,
и не спеша прищуривает глаз.

В.С.



Пять осеней тому... Я не считаю зимы,
не помню, сколько лет.
Зазеленел наш тайный злак озимый.
Заплакал бересклет.
Зажёг осины августовский холод -
и нас не позабыл.
Был ненасытен наш огонь, как голод!
В три горла ел и пил!
Ну хоть наестся, с пеплом полегчает,
подуть - простынет след...
В чужой стране, в чужом лесу скучает
и плачет бересклет.

Вздымало исповедь, полого.
Мы не заметили горы.
Любовь была лишь подоплёка
иной, нешуточной игры.
Нас от земли не отлучали,
    в нас не вколачивали высь, -
а только отошли печали,
а только чаянья сбылись.
Ещё мы за руки держались,
ещё держались на ногах...
Наш круг слабел - а те сужались
на незапятнанных снегах!
Нет, наших рук не разнимало.
Но силы притяженья там
вдруг оказалось слишком мало,
чтоб круг не разомкнулся сам.

Не оторваться от колб и реторт.
Червь твою яблоню точит?
Иль пошутил твой заплечный чёрт?
Иль вовремя гаркнул кочет?..
В лазурной ступке желток растёрт:
свет сотворён и почат!
А ты весь в саже, а он в смоле.
Не чистая всё-таки сила!
Как долго носило вас не по земле.
Как долго мать вас носила.
Растёртый желток в роговицы вкраплён.
Не тягостно - значит бесплодно.
Линяла очами - но сеяла лён,
ткала и белила полотна.
Тебя пеленали - а ты верещал,
помахивал кисточкой рыжей.
Не нашего ль кочета ветер вращал
над тощей соломенной крышей?
То аист, то кочет, волчок за бочок...
Но суть не в упрямстве, а в риске.
Закон перспективы сводил нас в пучок
пустой, волокнистой редиски.
Родители врали, что жили в раю
да кушали пряник медовый.
- Ох, баюшки-баю, ложись на краю,
на самом краю, непутёвый!
А пряник - не верь им, взгляни на лоток, -
и тут петушка очертанье.
Белила и сажа, лазурь и желток -
смешай их в любом сочетанье!
Будь неуч последний, босяк, чародей,
маляр с захудалым ведёрком, -
смани к себе лучших заплечных чертей,
Всевышним замученных торгом!
Мы будем как дети...
                какой ещё сюр!
Дорогу оборванной шайке!
Желток растираем мы в ступке, а кур
пасём на зелёной лужайке...

18 октября 1982 г.

Представь себе: Звенигород, луна, -
и не проси у Господа пощады.
Что из того, что корпуса дощаты,
что комната перенаселена.
В ничем не занавешенном окне
вселенная.
        - Откуда, мама, сёмга?!
- Пошли гулять!
        ... вселенная в огне.
Сто тысяч гаек развинтит позёмка,
сто тысяч зданий рухнет!
                ... мир - во мне.
В мой подбородок врезалась тесёмка.
Ушанка заячья любима, но мала,
а развязать - не слушаются пальцы.
И - на ночь глядя подалась в скитальцы,
и, как позёмка, юбкой замела.
И вот уже вдвоём, и вчетвером,
и с головой накрыли нас сугробы.
Волна, щекотка, хохот из утробы,
и что тоска, и что погибель - врём!
За тёмной елью гаснут огоньки.
Пора домой, кого-то тянет к дому.
Но к валенкам привязаны коньки,
и неслухи скользят по водоёму...

Нас потянуло в мокрый березняк,
в грибной дурман, под очередь сорочью.
Мох под ногами ласково отмяк.
И добрый леший видится воочью.
А паутина ветхая суха.
Свелтым-светла - от прялки, от лучины.
И цели нет, и даже нет причины
у волокна, у неба, у стиха...

октябрь 1982 г.

Я не ссылаю в прошлое друзей.
Любовь - земля, любовь во мне - пластами.
И вот, склонясь над чистыми листами, 
я ей скажу: - Дождись меня, дозрей!
Я не ссылаю в прошлое друзей.
Любовь - земля, упряма и упруга.
Я и без плуга, поле на музей...
Я ей скажу: - Хоть по миру рассей!
Мы не ссылаем в прошлое друг друга!
Не жаль семян, нагрянет урожай.
Ей нет конца, ей только бы начаться.
Ну так нагрянь, разрывом угрожай -
иль подо мной заставь её качаться!..

2 ноября 1982 г.

И вот нас запер дедушка Эзоп,
метафоры живьём запеленали.
Перед потомком мумии особ,
не виданных никем в оригинале.
- Ведь их недаром не взяла земля?
- А ты недаром на чужбине вырос...
И только даром извели папирус
на тайный шифр, на наши вензеля!
Нам не распутать собственных сетей,
не возвратиться в ласковую заводь.
Переведёт нас юный грамотей:
он знает брод, но не умеет плавать.

ноябрь 1982 г.

Ну что там за горой? - ведь я не на вершине.
Ещё от крутизны захватывает дух.
Полуночных трудов своих не завершили
возлюбленный, монах, предатель и петух.
Так что ж там за горой?
                Куда оно скатилось,
осадком золотым запорошило плёс...
Вся тихая Ока в пустых глазах скопилась.
Для плача по тебе своих не хватит слёз.
А что там за горой, и что за поворотом...
Какое дело мне до завтрашнего дня,
когда ты, зная всё, забыл, откуда родом.
Забыл или скрывал - иль веровал в меня?
Прикажешь немотой оправдывать доверье,
довольствоваться тем, что с неба грянул гром?
Замкнувших небо птиц в песок воткнулись перья.
И вот пишу пером - на горьком и сыром.
Строка как борозда - а я тебе не ратай.
Со стаею скворцов за плугом семеня,
заранее мирюсь с ещё одной утратой.
На прошлый урожай все вышли семена!

ноябрь 1982 г.

Лавровый мой венок - из тёрна, -
а впрочем, сравнивать грешно.
Но как-то чересчур просторно,
развязанно, разрешено.
И я приветствую ораву
голубоглазых учениц,
готовых надо мной расправу
немедленную учинить.
Права их юность - не на вырост,
а подавай им сей же час, -
и прививай бессмертный вирус
чумы,
    почти что съевшей нас!

ноябрь 1982 г.

Есть эхо в имени - Растрелли:
под аркой голубиный гул...
А завтра в массовом расстреле
святой участвует разгул.
Грядущим выкуплен и прошлым
оправдан за день до суда,
кому разбой казался - пошлым
и недостойной - суета!
Но быстро улицы пустели,
не доводили до угла.
И даже в собственной постели
История нас стерегла.
Мы друг от друга отрешались,
жгли письма, чуяли спиной -
и безучастно отражались
в воде зелёной, ледяной.
Весь город, в воду опрокинут,
дрожал, но празднично сверкал...
Наоборот: потомки сгинут,
а предки выйдут из зеркал!

ноябрь 1982 г.

Завизжала пружина дверная,
затаилась в печурке зола.
Забрела ко мне слава дурная -
а я вовсе её не звала.
Я любила своё дом и округу,
старый сад, огород и овраг.
Я поверила лучшему другу,
не годился в предатели - враг!
Ну а в жёны и я не годилась.
Столько правил у этой игры,
что катись ты...
            Сама покатилась
с опрокинутой в небо горы!
Эти слёзы, вода отварная,
этот плач на пружинах тугих...
Забрела ко мне слава дурная,
перепутав похожих таких...

Эх, зима! - как не сойти с ума:
точно спьяну тьма разнагишалась,
и пастушья сумка, эх, сума,
прохудилась на ветру, смешалось
семечко, живучее весьма,
с мёртвой пылью,
            этакая жалость...
А в почтовой сумке залежалось
два нераспечатанных письма.

Ярославна выла на валу, -
только ветер занят был не делом:
сумки рвал, развеивал золу,
тосковал о белом, белом, белом
и щекою, выпачканной мелом,
прижимался к мокрому стеклу...
А народ выращивал свеклу -
стыд и срам
        на лике оробелом.

А в стране, которой дела нет
до единой мировой модели,
посреди разросшейся метели,
напускной прохладцею задет,
снежной бабой бредит снежный дед...
И пустуют номера в мотеле.

11 января 1983 г.

Б.С.



Учёный, дерзкий, бородат, мастит.
Он гордо льстит подопытному зверю.
Он говорит мне ласково: - Не верю...
Зверь не издохнет, проще отомстит:
чуть-чуть правей всю боль свою сместит -
переживет ещё одну потерю.
Перезимует, переждёт в плену
звериной крови тёмную волну!

...................................

Я разлюбила, но любовь во мне
никак не шла, настырная, на убыль.
Напор воды ли, заржавели трубы ль...
Ты ль виноват, что пятна на стене!
Да и на солнце...
            Ты ль мне солнце застишь?!
Пробор, оскал, до самой смерти юн.
О, я свой дом проветриваю!
                        Настежь!
Но кто такая - птица Гамаюн?

..................................

Всё соглашалась, головой кивала.
Перемежаясь с чёрной тишиной,
зелёная кукушка куковала:
по деточкам ли вдруг затосковала,
участвуя в реакции цепной?
А я уже ничем не рисковала.
Какою цепью недругов сковало?!
Какая связь между тобой и мной?

..................................

Я раскручу свой атомный реактор!
Я расщеплю проклятое ядро!
А крест на мне поставивший редактор
ещё успеет спрятаться в метро...

18 января 1983 г.

Сколько, милый, в тебе и во мне
накопилось, устало томиться
друг о друге... но корчась в огне,
 всё ещё продолжает дымиться!
Сколько в нас неотмерших корней,
голосов, и призывов, и плачей...
Ты как будто бы всё ещё в ней,
со своею золою горячей!
А со мной?
        А когда же меня
сопрягать с человеческим родом?!
Хватит спичек, и дров, и огня -
нам бы сладить теперь с дымоходом...

январь 1983 г.

Даже тень норовит оторваться.
Что за свет ядовитый такой!
Одеялом одним укрываться -
иль одной гробовою доской?
Горько, больно, отменим леченье!
Это глина, а вовсе не плоть.
А гулящей звезды излученье
пусть поищет, кого уколоть...

январь 1983 г.

Не соринка - бревно стоеросовое.
Как-никак, а свой собственный глаз.
Только что - голубое и розовое, -
и сейчас же за плечи потряс.
Эй, очнись, всё не так уж и ладится,
и с тобой мы ни в чём не вольны.
И - сними это детское платьице
в виде бабочки, пены, волны!
Чем мне выплакать сор, из которого
что-то там у кого-то росло?
До свиданьица, милый, до скорого.
У Харона, у этого борова,
хоть какое, а всё ж ремесло...

январь 1983 г.

Только нежность не знает предела,
только боль мне тебя отопрет.
Что нам душное, тесное тело!
Смерть и та по дешёвке берёт.
Над собой - неразлучны и пылки.
Столько глины потрачено зря!
Бьются в воздухе синие жилки.
Мы близки, как звезда и заря.
Свой черёд соблюдая на небе,
мы как будто бы держимся врозь.
Пусть обжоры пекутся о хлебе!
Пусть у пьяниц во рту запеклось!
Наш-то голод ничем не насытишь.
Наша жажда - она из песка.
Я тебя отпущу, вот увидишь!
Я одна тебе буду близка!

январь 1983 г.

Всю эту землю тленьем тронешь,
всю эту воду замутишь,
зловещем карканьем - Воронеж! -
спугнёшь его степную тишь.
Мы по окраинам недаром
себя припрятывали впрок.
Но было суждено гитарам
хрипеть не вдоль, а поперёк!
Гарсиа Лорка, Виктор Хара -
а тех, кого не назвала, -
всё та же участь, та же кара -
и в тот же чин произвела.
Нас не вписали в деисусный, -
своя звезда над головой.
Вновь становился речью устной
наш плач,
        переходящий в вой...

январь 1983 г.

Кладезь мудрости пуст - а глубок.
Всё ещё - не убий, не укради.
Вырываю из школьной тетради.
Голубок,
        голубок,
                голубок...
Кладезь мудрости, собственный двор,
по облупленным лавкам - старухи.
Пуст, ни капли - и, стало быть, сухи
эти двое - убийца и вор.

Февральская чёрная наледь...
В кривых зеркалах отразясь,
нам ангел рискнул посигналить -
но демоны вышли на связь.
Скользило и падало в яму
всё то, что так прочно на вид.
На мать вашу, матушку, маму
надеялись - усыновит!
Надеялись - снежные хлопья
сиротскую участь смягчат.
А собственный сын - исподлобья, -
таким не до собственных чад.
О праха и облака помесь!
Зачатья горючая смесь!
Очнись, золотая, опомнись, -
зачем тебе мир этот - весь?!
Твой пояс и так без застёжек,
и платье по швам разошлось,
и сколько уж чёрных тех кошек
к избушке твоей прижилось...

9 февраля 1983 г.

Голубой заржавленный кафель.
На чугунной заслонке - вензель.
- Жили-были Каин и Авель.
- В каком городе, нянька?
- В Пензе.
Руки знай себе рвань латают.
Хитрость в том, чтобы шить с изнанки.
А мои, ледяные, тают,
плотно-плотно прильнув к голландке.
- А что, нянька, потом случилось, -
кто кого?
        - А потом Иосиф...
Нянька правду латать училась,
лоскуты цветные забросив.
Был жених, да помер от тифа.
Эх, чайку бы с сушёной вишней!..
Что-то, нянька, выпал из мифа
твой Всевидящий и Всевышний!
Где же братья, и с кем брататься?
Тиф сыпной - так и нам отсыпьте!
А продать... Мы не прочь продаться,
только купят ли нас в Египте.

февраль 1983 г.

Всё сбудется и так, не торопись.
Каков он финиш, не видать на старте.
Нас гонит вдаль, подталкивает ввысь
сокодвиженье, начатое в марте!
Чернеет пар, грачами гомоня,
поджарым льдом топорщатся лощины...
Но прав был друг, оплакавший меня
за десять лет до первой годовщины.

март 1983 г.

На Линкольн-авеню, на проспекте Калинина -
хиппи, дурочка, пария - не обессудьте.
Тут бедна, потому что скудельный мой - глиняный,
ну а там - потому что ни капли в сосуде.
До того одинаково в двух полушариях.
Лишь во времени разница, детка, великая:
в нашей юности хиппи женились на париях,
и кузнечики грелись, на свадьбах пиликая.
Были зелены, детка, евреи и эллины,
и трава зеленела в занюханном скверике.
Были наши птенцы желтороты и зелены.
И откуда взялись эти негры в Америке?
И откуда взялись - эти белые, белые,
эти белые с примесью жёлчи и печени?
Кто бы умер из них, если б вдруг и запела я,
сидя в клетке на тонкой своей поперечине?
Говорят, что не птица я, а насекомое,
слог мой дёшево куплен и темы украдены...
То-то в зеркале потном лицо незнакомое,
всей-то зелени - две золотых виноградины.

31 март 1983 г.

В мирозданье, на части расколотом,
плюй на золото - требуй свинца!
Облепиха, облитая золотом,
так глупа, что не чует конца.
Ни на шаг не отпрянут от пропасти
клювы, глотки, взорвавшие клён!
Я одна умираю от робости.
Только провод в руке, оголён.
Полушарье с козлиной бородкою.
Нет на карте того городка.
Замыканье такое короткое...
А любовь моя так коротка!..

апрель 1983 г.

Не ближе, не твёрже, не чётче...
Оттуда ль, откуда видней,
отца я окликнула: - Отче! -
а это одна из теней.
Тебя я окликнула тоже,
пыталась дотронуться до...
Нам всем из шагреневой кожи
добротное сшили пальто.
Вечернее солнце косится.
Не злато, не серебро - медь.
На что бы ещё покуситься, -
на небе пустом заприметь.
Всё в мире имеет причину,
и как бы он ни был велик,
нам радость с тобой непо чину,
болотная птица кулик.
Ах, птицам не надобен титул.
Удел наш не так уж и плох.
А всё же из лёгких нас выдул
не самый удачливый бог...

апрель 1983 г.

Ни причины, ни, в сущности, повода -
нам с тобой появиться на свет -
детям года рожденья такого-то...
У безвременья возраста нет.
Не ветрами, а лишь дуновеньями
вправо, влево слегка покривит.
Может быть, мы считаемся звеньями
той цепи, что Златая на вид?
Чудеса-то все - разолачённые.
На цепи говорящая тварь.
А иы сами с усами - учёные, -
кипятком нас попробуй ошпарь!
Бормотанье нечленораздельное,
рёв и клёкот в египетской тьме.
Даже если над нами котельная, -
как узнать, что у нас на уме...

6 мая 1983 г.

Сирени опара всходила на горьких дрожжах.
С заморской сестрицей - мы с ней обнимались и зябли.
О чём говорили? - о столь посторонних вещах,
что даже и слёзы, и дождь, и роса - все до капли
застряли на листьях, -
                уже не гуляли в плащах.

... Сирень холодила, шершаво лизала лицо.
И пятилось в небо осевшее было крыльцо.
А бабушка чайник свой медный всё тёрла песком,
и тёрла крыльцо, чтоб сирень по нему - босиком, -
но нет, не звала, не манила, не снилась во сне,
и было застолье без огненных слов на стене,
и путь не запнулся о древнюю вязь валуна.
Направо, налево, туда и обратно - вольна!

Спасибо, спасибо, - мой чайник теперь золотой.
Спасибо, спасибо, - теперь я богата, богата.
Не печь мне хлебы пополам с лебедой, лебедой!
Егорий приколет к земле моей чёрного гада!
А ворон кружится, куриной грозя слепотой.
Но столько земли, что ещё не кругла, а поката!..

май 1983 г.

Роза лопоухая,
слонёнок голубой.
Продавец под мухою,
а купец слепой.
Роза, роза, розовая,
купца не обдурить,
притом - занятье бросовое -
розы дарить.
Эх, купля-продажа,
товар лицом!
А жизнь одна и та же -
фасадом ли, торцом.
Не служба - запарка,
сбрендит любой...
Ушёл из зоопарка
слонёнок голубой.

июнь 1983 г.

Соломенная кровелька худа.
Что в огороде ночевать, что в поле.
Слепой грозой чревата духота.
Исход молчанью - в безъязыком вопле.
Не завопим, укусим простыню.
Кашицу в рот - потомок не разлепит.
Крик подходил по сорок раз на дню, -
А сквозь печать просачивался лепет.
А до небес совсем подать рукой.
Как из ведра!
        Весь гром - на коромысле.
И улицей, отвыкшей быть рекой,
готовы течь не помыслы, а мысли.
Всё ж на Илью гореть - не миновать.
Пожар ли, ярость, злая лихорадка...
Закрой трубу, окно законопать,
скрывай в коленках дрожь миропорядка!

июнь 1983 г.

Что Рим, Варшава и Бейрут нам,
все эти шорохи извне...
В оцепененье изумрудном
две ящерки на валуне.
Два - даже не тысячелетья, -
нет возраста у сквозняка...
Два, двое (а эпоха - третья -
и лишняя наверняка).
Валун пылится и, лысея,
пространства размыкает круг.
Мы даже кольца Колизея
срываем с онемевших рук!
Что толку в рыночном товаре.
От равновесия планет -
две ящерки, две зыбких твари,
две молнии - а грома нет.

июнь 1983 г.

Торопился и был непоседлив.
Темень зрела часам к десяти.
На малиновой туче помедлив,
ещё раз попытался взойти.
Но скатилась с горы колымага.
Где-то там, в деревенской дыре,
громыхнула коробочка мака -
колоколенка на пустыре.
Где-то там, в золотом захолустье,
рожь и пользу забил василёк.
Вдоль реки от истока до устья
словно каторжник беглый залёг.
Схоронился, повырыл траншею,
взял на мушку нас, зол и хитёр, -
тот, который на пахоте шею
и себе и коняге натёр.

июнь 1983 г.

Ветряные змейки юрки.
Поле, луг - лоскут, лоскут...
Чьи-то лёгкие фигурки
горизонт пересекут.
Не зевай же, приурочь их
к боли первой борозды!
От пересечений прочих
образуются - кресты...

1 августа 1983 г. Матвеевское

Мы замешаны густо-нагусто
друг на друге - враг на враге.
И - чужое начало августа,
и - чужие - рука в руке.
Столько, столько... куда ж девается?!
Бьётся платьице на суку.
Раздевается,
            раздевается,
раздевается -
            ни гу-гу.
Сад и тот опустел - достукался, -
и от рощи один скелет.
Кто-то с кем-то весь день аукался -
а самих-то простыл и след...

2 августа 1983 г.

Что за житьё на взлётной полосе.
Во мне одной сто солнечных сплетений:
бьют - не убьют.
            Иль я уж там, где все
вслепую бродят, не имея тени?!
А что стряслось с тем, помнишь, кораблём,
довёз до Англии двух розовых баранов?
Полоний умер, от ковра отпрянув.
И умер принц, не ставший королём.
История поворотила вспять,
вглубь поползла, подобная отливу.
А тем баранам только ба поспать.
А той дурёхе только бы под иву.
Запасено отравленных рапир!
А чтоб топиться - требуется разум.
А на поминках Клавдий с Фортинбрасом
на брудершафт закатывают пир.
Забудут скоро: кто, кого, почём.
Таков уж пир, что сыт последний нищий.
Цепные псы отрыгивают пищей.
И дни текут.
        И мы с тобой течём...

10 августа 1983 г.

В.Б.



Жизнь позади, - и хоть до гроба тешь
себя ты спесью и надеждой зыбкой,
что жизнь внизу - а ты паришь с улыбкой -
смиренье плоти, разума мятеж!
Кремень, гора, не всякий смертный вхож
в твой заповедник.
                Но, боясь обвала,
мою всерьёз ты принимаешь дрожь.
А тучка где попало ночевала!

август 1983 г.

Стучит жестяная трава - к сентябрю.
И полдень стучит, оловянный и голый.
С теченьем порвав, расквитавшись со школой,
я нитку, связавшую нас, серебрю.
Что толку в теченьях - на мель да на риф
нанижет бездельников, вышибет днище...
Друг другом богаты мы - прочими нищи.
Есть близость - с чужими не страшен разрыв.
А в дальние страны, где рай, говорят, -
ещё нас отправят, - привет Ливерпулю!
А те, что всегда золотили пилюлю,
теперь её даже и не серебрят.
И то - напасёшься ль на нас серебра.
И нет никакого другого металла.
Не знаю, была ли природа добра,
что вся до полушки себя промотала...
Я в ус и не дую, кучу на свои,
пряду себе нитку,
            пряду тебе нитку, -
семь штук полотна корабельного вытку,
и как их скроить, расспрошу у швеи.

30 августа 1983 г. Нью-Йорк

Сама за себя постоит - не впервой.
Не суйтесь в заступники к ней, в адвокаты.
Затянет воронки бегучей травой,
а вас всех в упор расстреляют цикады!
Траве безразлично, как зваться: в словарь
её не заложит запасливый школьник.
А эта живая трескучая тварь
не знает, что вторглась в прадедовский дольник,
что стих полированный ваш на корню
осыпался, сгнил, что за колосом колос
хороните хлеб вы, - а я хороню
в промокшей подушке задавленный голос...

август 1983 г.

Вода как лёд, вода как лёд, вода как лёд, -
и больше не стучится в берега.
А тот, кто слёзы втихомолку льёт,
тот воду льёт на мельницу врага.

Вода как лёд, вода как лёд, вода как лёд...
Забуксовал - а было ба на чём.
Я не сбивал корейский самолёт!
Я только небо подпирал плечом!

Вода как лёд, вода как лёд, вода как лёд...
Двух рукотворных молний пересверк.
Я не сбивал корейский самолёт.
И падший ангел Господа не сверг.

Вода как лёд, вода как лёд, вода как лёд...
Безоблачное зеркало вины.
Я не сбивал корейский самолёт.
Ведь мы ещё не начали войны.

сентябрь 1983 г.

И новоселье, с поминками схожее, справлю.
Явь неживую отринув - искус или травлю, -
сны о России, хотя бы и вещие сны,
стану смотреть я...
                пудовые веки красны.
Кто ж тут припомнит дремучего, сонного Вия!
Сны о России - как кольца дубов вековые.
Есть о чём плакать...
                а берег обветрен и крут.
Есть о чём плакать...
                Соседка волнуется: - Рашен?!
Так ведь не куплен, а стало быть, и не продажен
берег Оки и глубокой травы изумруд.
Перед грозой в ней кузнечики сладко замрут.
Что ж за цепочка? - весь день и всё лето ковали.
Нет, никого не хотели на цепь посадить!
В мокрой траве головами согласно кивали:
- Нам ли судить тебя, бедную, нам ли судить...
Нам ли судить тебя, ласточка, зябкая птаха.
Сами из праха - из вечнозелёного праха.
Век наш недолог, и цепь нашу легче порвать,
чем тебе, ласточка, за морем пир пировать...

28 сентября 1983 г.

Нет, на Ветхий завет мне уже не настроиться.
Ты и Новый отринул.
                Р-раскольник!
Семь веков со стены осыпается "Троица".
А мы чертим с тобой треугольник.
Мне не нравится наш хитроумный чертёж,
не по вкусу пирушка в вертепе.
Но в какой же ты книжке, распутник, прочтёшь
про вериги, оковы и цепи?!
Чем раскусишь заточниц, отшельниц, рабынь,
вечных баб на железной дороге?..
Лебеда на обед, да на ужин полынь.
Мимо поезд просвищет в итоге.
- Эй! - им крикнут из поезда (кто бы позвал,
кто бы взял этих тёлок с собою!).
Ты, конечно, судьбы своей не прозевал,
хоть и не был причастен к разбою.
Я отныне ходить попытаюсь пешком.
Сок древесный сродни пешеходу.
В срок засветится лес изумрудным пушком.
Всё равно нас запишут в пехоту:
скоморохов (особо опасных шутов),
штрафников, муравьёв домовитых...
Рельсы, шпалы, лопаты, да водочки штоф.
Вдох - и выдох, и всё ещё выдох!..

октябрь 1983 г.

Я не была в театре на Таганке.
И Лермонтов был к Пушкину не вхож.
Но - профиль в профиль - больше, чем похож!
Не перерезать пуповину, - нож
тупой и плоский - не чета чеканке!
Нет, связь времён российских не порвать!
Не Дания и не средневековье!
Одно на всех сияет изголовье.
Хоть и не скатерть, - будем пировать!
Пир - западня.
            Не крепость, не редут,
не умопомраченье Дон-Кихота.
Но уж чума свирепствовала тут,
микробу жрать нас больше неохота.
Эй вы, - не ставьте часовых у входа!
На Страшный суд апостолов ведут!
Пусть всё наружу, - даже если гной.
Копить ещё? - не выдержит копилка.
Врать дальше? -
            но кому? -
                    так искренне, так пылко
врать при свечах, - а свет уже дневной...

13 октября 1983 г.

Да здравствует век Ювенала!
Давно не шутил Ювенал!
Какая эпоха воняла.
А шёл ещё полуфинал.
Глаза твои плоски и сухи.
Чем хочешь себя разозли!
... визжали зелёные мухи,
и белые черви ползли.
До белого, слышишь, каленья!
В штыки меня встреть, да и впредь...
И было похоже на тленье,
хотя и пыталось гореть.
В штыки, не жалей, виновата!
А если не можешь всерьёз, -
над тем, что считается свято,
давай посмеёмся до слёз.
Под гулкими сводами храма,
послушай, как высится смех.
Какое нам дело до срама!
Какая печаль обо всех!
Мы были ещё безголосей,
дар речи теряли порой.
Смех...
      мех...
          выворачивай козий, -
плевать, что не модный покрой!
Дремучего леса сатиры,
припомним своё ремесло.
- Вот висельники, вот задиры,
да в ту ли их степь занесло?!

19 октября 1983 г.

Пророк накаркал - мещанин дрожи.
Ещё один нашёлся Иеремия.
Что ж, давши слово, оное сдержи:
историю копьём развороши,
иль в чистом поле подвиг соверши.
Но - судороги синие во ржи.
Но - змейки, змейки - вместо змия, змия...
Пророк не врал (есть честные врали),
и пастырь стадо не завёл в болото
(десятки лет пустынею брели, -
пока с креста не слезла позолота!).
Всё чин по чину, всё как у людей.
И, вырожденья засекретив схему,
строчит компьютер на любую тему, -
а наш брат гений, хулиган, злодей,
с недавних пор возглавивший богему,
сидит под дубом, полным желудей.
На этот раз расшатывают древо
лишь голоса, идущие из чрева...

октябрь 1983 г.

И знаменьем озарены
посмертным художники...
В.Сергеев



Сколько можно копить - точно оба безумные скряги, -
в тихий омут смотреться, боязливо свисая с коряги.
В землю жар наш вернётся, свет станет отбрасывать тень,
измельчает и высохнет речка, налитая всклень.
Твёрдо знаем: и мы не бездонны, - а черпаем, черпаем...
Осень, знаменье, спектр, Н.К.Рерих, сиянье над черепом...
Рассыпается космос, Творца разлагается труп.
И - трубы иерихонской молчанье, и прочих всех труб.
И будь трубачом на коне, будь горнистом из лагеря, -
едва ли покроешь эфир, а в нём блеянье шлягера.
Песнь песней устала, Песнь песней и нам-то не впрок.
А овцы пусть блеют, - он выгоден овцам, порок.
Бессмысленны жертвы, - в своей чистоте неповинны.
В отечестве милом развязаны все пуповины.
Всё старцы да старцы (а то всё юнцы да юнцы!), -
кто след заметает, кто в воду хоронит концы.
Но ты чего ради томишь меня в Китеже-граде?
Ведь так и умрём друг у друга в заветной тетради!
Ах, это сиянье над черепом, признак святой...
Я в омут смотрюсь, я ещё поболтаю с водой...

октябрь 1983 г.

Ещё одна осень ушла в перегной,
и лес не скрывал перспективы.
Но выплыл счастливчик по имени Ной, -
а прочие были строптивы.
Тихоне награды, рабу пьедестал, -
на жалко горы-Арарата.
А дождик библейский хлестал и хлестал.
Бог выследил нашего брата!
На чистую воду подряд выводил
распутника, гения, хиппи.
И квакал, пищал человеческий ил,
и было где спрятаться рыбе.
Ещё одна осень, ещё один пласт
руды -
    в понимании старом.
И всё, что возьмёт с нас, чужому отдаст
голодное поле под паром.

5 ноября 1983 г.

Наготове летописцев свора.
Весь их эпос - в :списке кораблей".
Празднуй, Троя, вечности опора,
свой позеленевший юбилей!
Что-то песен не слыхать весёлых.
Под расписку тащимся на бал.
Царь небесный, твой ли это олух
лошадей подарок принимал?!

ноябрь 1983 г.

Что случилось с тобой и со мною,
со звездою, втравившей в игру?
На двоих себя мнила - одною, -
а двоилась от слёз на ветру!
Мы по книжным сюжетам бродили,
по дорогам скитались чужим.
Только зря пастухов разбудили,
трём царям поломали режим.
За мигающей, зыбкой, лукавой
и без них-то, слепых, не поспеть...
Станет егерь с собакой легавой
нам в затылок дышать и сопеть.

ноябрь 1983 г.

Не на сломе стила, а на сломе ствола!
Не скупись - загони в меня лишний патрон!
Нету пятен на солнце - не я их свела, -
как-то жутко, по-новому осень светла:
взрывы, выстрелы, зарева крон...
Прикуси язычок - тут немое кино.
Я ж пройду сквозь экран, закусив удила!
Нe Господь ли судьбу положил под сукно,
куда, может быть, клал поважнее дела?
Неохота соваться в казённый архив,
со всевышним начальством шутить недосуг.
Похороним друг друга ль в окрестностях Фив,
или в лес убежим, родословную скрыв...
А ружьё и одежду - на сук!
Не хотим отвечать за двенадцать колен,
а хотим заниматься своим ремеслом.
Что осталось от Фив, где теперь Карфаген?
Да и завтрашний мир предназначен на слом.
Нe на сломе стила, а на сломе ствола...
Ни за что не повешу ружья на сучок...
Только всё это, знаешь, слова, брат, слова.
Не тебя же на мушку мне брать, дурачок!

ноябрь 1983 г.

Ветер оземь бьётся мокрою листвой,
по домишкам шарят тени - ищут брешь.
Свою душу тут попробуй не раздвой,
на сомненье и надежду не разрежь!
А сомненья-то ломоть - потяжелей, -
никому из нас не лакомый кусок.
А попробуй-ка тут, брат, не ошалей,
не пойди-ка по прямой наискосок!
Выпьем (чаю! - чёрт бы драл редакторов!
Чем нам плох был наш студенческий тираж?!).
Мы и с чаю наломает за ночь дров.
Хоть соседей не буди, не будоражь.
А за стенкой - те же самые дрова, -
не такой ещё за стенкой бурелом!
Ох, и чайная заварка - здорова!
И - земля перевернулась под крылом.

Гость заморский!
            На гусельках сядь пощипли, -
попасись, существо травоядное.
На французский манер попиваем шабли,
не пытаясь объять необъятное.
ровно в полночь затихнет весёлый галдёж.
Утром - пыль на небрежном автографе.
На английский манер от меня ты уйдёшь.
Пусть цыгане целуются до крови!
Сколь противно похмелье в чужом, брат, пиру -
понимаю.
        На шее не висну.
А автографов с гениев я не беру,
уважая их дороговизну.

18 ноября 1983 г.

С неба падают птицы, их крылья приделаны воском.
И какой инженер изобрёл это птичье пике?!
На его чертеже, отвратительно мертвом и плоском, -
шестерёнки Европы, успевшей уплыть на быке.
Разомкните чертеж, поглядите - точь-в-точь черепаха!
Ну куда ей порхать с тяжеленным российским горбом!
Птица Феникс и та, в сотый раз отряхнувшись от праха,
перепутала солнце с одним ядовитым грибом.
Непривычно без птиц на глухом и слепом небосклоне.
Где мне ласточку взять, чтоб хоть душу домой отнесла?
Что там зреет за плод у Европы в натруженном лоне?
И куда их несёт с ней без паруса и без весла?

декабрь 1983 г.

Декабрьское солнце - из олова.
Глядит не навстречу, а вслед.
Король-то наш глупый из голого
совсем превратился в скелет!
Эй, кто там с нас истину взыскивал,
рентгеном нас, голеньких, шил?..
А ветер на скрипочке взвизгивал,
срывался с натянутых жил.
Холодной и мёртвой галактики
разбег, центрифуга, юла.
Ах, вальс в полосатом халатике!
Кого раздевать догола?!

декабрь 1983 г.

Совсем по-другому, чем в прошлый декабрь,
скулит, и мяучит, и ноет ненастье.
Адам обтесался - был сущий дикарь, -
и яблоня наша была коренастей.
Изящной словесности вывели сорт,
чтоб вкус утончённый нам рты позаклеил.
Ан по миру столько пустили сирот:
брат Каин залаял, брат Авель заблеял.
Где тонко, там рвётся, - а где кружевца -
там чёрные дыры всосут мирозданье.
Не всё ли едино, кто волк, кто овца, -
когда в нас космических сил нарастанье!
Не всё ли едино - в раю ли, в аду...
При чём же тут я? - сосчитай свои рёбра!
Из чёрного ветра воронка в саду -
позёмка, змея, вертикальная кобра.
В слюнявую дудку сипит да сипит
упрямый факир, переводчик с санскрита.
И кто из них бодрствует, кто из них спит -
от нас, слава Богу, пока ещё скрыто...

Давай задобрим високосный год,
прожорливых умилостивим парок.
Пусть ёлка пикой потолок проткнёт!
А дочку пусть ошеломит подарок.
Я и сама заполучить не прочь
печатный пряник, плюшевого мишку.
Но - Мики Маус - называет дочь
какую-то диснеевскую мышку.
Я - с веком в ногу, левой марш, ать-два...
Но что же значит этот Мики Маус?!
Акселератик, бледная ботва, -
зато в квартире не хаос, а Хаос!
И ёлка вымахала, разрослись шары
(вращаются! - по мненью Галилея.
Нет, с головы не снимут кожуры,
как с мандарина, - с кожурой целее.
Уж эти мне - процеженных кровей,
классических трагедий персонажи.
А я бы левый сдвинула правей -
и с Галилеем вышла из-под стражи.
Тогда б сам Хаос взял меня во власть.
Не лезь в костёр, не он источник света!
Недаром дети, наигравшись всласть
в переложенье Ветхого завета,
в чужую ересь не желают впасть!)...

декабрь 1983 г.

Черна и солона бесснежная зима.
Дырявит черепа глазищами бессонниц.
Москвич ты коренной, ара иль аризонец, -
она своё возьмёт, она сведёт с ума!
Ей в помощь звёзды примутся мерцать,
слезиться, плакать, горе созерцать:
придут враги, отечество отнимут...
Нам, сумасшедшим, лишь бы прорицать.
Должно быть, в Трое был похожий климат.

январь 1984 г.

1.

Юность сыграна - без репетиций.
В кучу зелень былую сгребут.
Но какие-то синие птицы
всё ещё поднебесье скребут.
Блудный сын не спешит убедиться
в том, что счастлив - одет и обут.
Что тут скажешь, коль синие птицы
всё ещё поднебесье скребут!
От пространства не освободиться,
не порвать исторических пут.
Даже странно, что синие птицы
всё ещё поднебесье скребут...

2.

Ногтём по стеклу - голубые сороки.
Ты в мире безмерном живая пылинка.
Но каркают вороны, близятся сроки...
Он тоже не вечен, театр Метерлинка!

3.

О, чёрные хлопья сорок голубых!
Просчёт инженера в сыром матерьяле.
Как долго слепые водили слепых,
а зрячие зрячих из виду теряли...

4.


Яблоко - символ Нью-Йорка



Закрыть глаза - и нет их,
голубых, скрипучих сорок.
Вся любовь - в ста английских сонетах -
да детство из песенки "Сурок".
Скрипят, скрипят три сосны над головою.
Посидел на небе - на землю слезь!
Яблоко - а плоское, складываем вдвое.
Там сороки-белобоки, не то что здесь.
Яблоко - а плоское - из двух полушарий.
Синептичный твой обман разъят!
Бедных сказочников поприжали,
а детям ремнём с пряжкою грозят.
Сороки-белобоки, чёрно-белое фото,
перпендикуляр, слепой носорог...
На снегу тень Аэрофлота
вместо голубых сорок.

7 января 1984 г.

Не ввысь, а в сторону нас заумь погнала -
где выпь вопит, где квакает трясина.
Там, наверху, - металл - колокола! -
а тут гниёт пустая древесина.
И вроде светится то там, то сям
и за сердце пытается нас трогать, -
но не дремать и тёмным карасям
в той черноте, чьё завершенье - дёготь.
Скажи теперь - не пачкали ворот
и ярлыков чернильных не лепили, -
мол, тот дурак - а этот, умник, врёт,
что бабы деревенские любили.
Нас - не любили, не жалели, не
тянулись вслед уныньем краснотала.
Но чтоб,
                от вечных истин в стороне,
лишь погань с нами век свой коротала...

...............................

январь 1984 г.

Обмену веществ подлежу - и его не нарушу.
Из кожи змеиной не раз и не два выползала наружу.
Вдруг выползу снова - и родины не обнаружу!
И голову в плечи втяну...
Из кожи змеиной, из кожи зелёной, но ветхой...
А ветер, зелёный такой, забавлялся цветущею веткой.
Ах, зависть!
            А завязь стряхнула с себя седину.
Двадцатой любовью сжигало дотла валуны!
Двадцатой волною зелёную бронзу смывало!
Слава Богу, никто не видал, как змея зимовала:
приходила в себя,
                уходила в себя,
                            уползала в себя...
Из кожи змеиной, из зелёной, солёной волны...
Моею живучестью школьники удивлены, -
а просто на нас на двоих не хватало казённой рогожи.
Подумать, так ради чего эта дурочка лезла из кожи!
Из кожи змеиной,
            из школьной тетрадки с густой бахромой,
из коридора с блуждающим эхом и с фикусом.
Ковылял мимо школы и кланялся старец хромой.
Отгадай же и третью, мудрец, -
                    нам пора расквитаться со сфинксом!

январь 1984 г.

И куда ж я с моей слепотою -
не на оба ли глаза крива?!
А за Саввинскою слободою -
крапива-крапива...
Меж развалин летай - да не хвастай,
перепончатых рук не топырь, -
слепой, хоть и глазастый
мышонок-нетопырь!
Всё, что вижу, - морозом по коже!
Так ослепни - и дело с концом!
Как все кладбища в мире похожи:
деревцо над мертвецом...
Кого замертво, кого заживо,
кого с солнышком в глазу...
Но какое мне дело до вашего
муравейника в лесу!

До старости б дожить хотела,
до дыр обличье износить.
Курносая б зашла по делу -
не измываться, а косить.
У ней крестьянские повадки.
Не до цикуты на лугу.
Ещё одно дитя в кроватке
пускает пузыри - агу!
Сей угол зренья - острый угол.
Без пряностей и без приправ.
Меня ведь кто-то же баюкал,
взяв на руки -
            к рукам прибрав!
Она!
    Поспевшая повсюду!
Праматерь, а не только мать.
Скудельный пуст? -
                Пора посуду
у населенья принимать

21 января 1984 г.

Удушье цветочной пыльцы.
Бодаются божьи коровки.
Мы в воду хороним концы
вцепившейся в горло верёвки.
Сколь контур у виселиц прост!
Сколь завязи сложен рисунок...
Сто тысяч вишнёвых форсунок,
кометы удушливый хвост.
Кометы - предвестницы бед -
чумы и голодного бунта.
И - тихо, так тихо, как будто
есть небо - земли уже нет.
Удушье цветочной пыльцы,
наплывы янтарного клея.
Поэты, - а скажут - гонцы
тридцатой кометы Галлея...

11 мая 1984 г.

Я ошпарю траву-череду.
Чередуйтесь, вершина и бездна!
Горизонт принимать за черту
подведенья итогов - полезно.
Что там: луковка? маковка? крест?
Бычья шея не для поворота.
Тех, железных, в единый присест
ненасытная ржавчина съест, -
оловянных же, от недорода, 
наберётся не больше, чем рота...

май 1984 г.

Вся опасность - в детском лепете.
Строгим дядям насолив,
сели лебеди, гуси-лебеди
на морщинистый залив.
Пляжи белые, пологие.
Не жизнь, а Голливуд!
Двойками по зоологии
гуси-лебеди плывут.
Я по отмели пошлёпаю
босиком - а глубина...
Меж Америкой и Европою
лишний пар на клапана!
Глубину измерят вёслами
сорок девушек с веслом.
Дети стали слишком взрослыми,
чтобы строиться на слом.
Вся опасность - в детском лепете.
Небо перенаселив,
сели лебеди,
        гуси-лебеди
на малиновый залив.

28 мая 1984 г. Нью-Рошелль

Фрески помпейские в копоти.
Трудится червь-санитар.
А вы всё копите,
                копите,
копите
      божий дар!
Было б хоть злато-серебро,
руну золотому в масть.
А то посадили цербера
на цепь -
        а нечего красть.
Расплывчатое наследие
целёхонько - трать не трать.
В конце тысячелетия
есть откуда брать.
Точно рыба на леднике.
Надёжные векселя.
Выписывают наследники
ногами вензеля.
Под визг тормозов, под пение
гетер,
    под хрип гитар...
Ах, юные помпеяне,
как ваш Везувий стар!

29 мая 1984 г.

Щетина радиолокации.
По перелётным птицам пли!
Шмель в миндале, пчела в акации,
к дождю - воробушек в пыли.
Ещё не пепел - опыление.
Но - нежной завязи силок.
Но - только смрад от потепления.
Гниёт наш мёртвый узелок!
Что общего у яда с аистом
на хате около трубы?
Но - пахнут калием цианистым
стручки, орехи и грибы.
Богатый урожай!
            Помпезную
речь заготовил фарисей.
Гриб на Смоленском, гриб над Пензою,
гриб над Америкою всей.
Терпенья вещество сверхплотное.
Сомненья чёрная дыра.
Что если птицы перелетные
добра искали от добра?!

май 1984 г.

Есть на свете земля...
                Погоди, оторву
от неё не себя я, а с корнем траву,
засушу меж ломких страниц.
Не луна ли головку мне в полночь печёт?
Не туда ли трава под рукою течёт,
где уже ни застав, ни границ?
И на солнце смотрю я из-под козырька,
и совсем не смотрю на луну.
Я ласкаю траву, приручаю зверька,
к быстротечному времени льну.
Круг любви полуночный - как город пустой -
смыт водою, затянут песком.
По тому ли по кругу течет травостой -
хочет, по ветру, - хочет, ползком.
И течёт - и ни с места - как млеко с небес,
как вон тот, за зелёным синеющий лес
(и чем дальше, тем дольше, - проверь!).
Я ласкаю траву, приручаю зверька.
И - пустырник не пуст, и полынь не горька.
И меж нами окно, а не дверь.

15 июня 1984 г.

Душа, покинувшая тело, -
                ещё не дух.
Ого, как камень отлетела!
                А врали - пух.
Гранит неласков, несговорчив.
                Но мрамор - слеп.
Уселся ангел, рожу скорчив,
                верхом на склеп.
Двусмысленна его ухмылка.
                Ощипан весь.
А тронь - увёртливей обмылка, -
                ни там, ни здесь.
Душа - в чертах полуразмытых
                земли иной.
Дух - связь с вершинами - предгорий.
                Род, а не ряд!
И - синим пламенем - цикорий.
                В нём не горят
рукописи...

июнь 1984 г.

Губы от шелковицы в синяках.
Любовь уличная - под деревцом.
Деревцо всё в ягодках, а жизнь в пустяках.
Поцелуемся - и дело с концом!
Ветер по шелковице взад-вперёд.
Голову шелковицы в плечи вберёт.
Кудри у шелковицы не по зубам.
гребню черепаховому, петушиным гребешкам.
Петушки орут истошно на соломенном дворе -
на заре на синеглазой, да на морщинистой заре.
И играют в куколки девочки в саду.
А я, как червь шелковичный, ниточку пряду.
Что из камня прясть, что из железа вить -
всё равно она порвётся, моя шёлковая нить.
Врассыпную бусины и памятные дни.
Гни, ветер, свою линию - шелковицу не гни!
Ветер-кочевник, скиф, суховей.
Не отнять добычу у прожорливых червей.
Наигрались девочки в куколки свои.
Укололи пальчики портнихи и швеи.
Укололи до крови, зазевавшись на рать:
научились мальчики в солдатики играть!
Будет, будет им пожива - тем и этим червякам.
А мы никнем к фиолетовым синякам-черновикам.
А судьба затвором щёлк - не живите в долг!
Серый волк зубами щёлк - будет толк!
Чёрный ворон клювом щёлк, да и смолк:
до-о-брое мясцо!
А не дорого ли на саван - шёлк?
...Ходит-бродит по ветру живое деревцо.

июль 1984 г.

На зов - и по уши увязла.
На то лешачьи голоса.
А там шоссе, там как по маслу.
Отлипнет грязь от колеса!..
Попробуй вовремя заметь их,
обочины остерегись.
Но и шоссе пропало в нетях,
и масло превратилось в слизь.
И нет дороги из трясины,
нет выхода из тупика,
и у лукавой образины
вид мыслящего тростника.

июль 1984 г.

А.Мустафину



А с памяти лишку - стирай!
останется: полночь, сарай.
Останется: чад керосина.
Сарай не мотель.
И в лампе забился, разиня,
слепой, мутнокрылый мотыль.
В сарае таинственный шорох
и ворох берёзовых дров.
А с теми, кто выдумал порох,
пусть делят политики кров!
Друг друга сожгут и разрушат
сто тысяч тщеславных мужей.
В развалинах с совами дружат
сто тысяч летучих мышей.
Но,
  в целости нищей сарая,
не ведая, ночь или день,
мы держим над лампой, сгорая,
свою шестикрылую тень!
В глазах ли усталых троится,
от слёз ли троится в глазах...
Так вырвем из книги страницу
о двух мировых полюсах!

июль 1984 г.

Е.М.Бер



А я чудо видала сегодня:
близко к сердцу принявший печаль,
по соседству с самой преисподней
улыбался беззубый рояль!
Было в домике сыро и тесно.
Стар, и сух, и согбен музыкант
над оркестром и выше - над бездной -
расправлял свой муаровый бант.
Что нам с ним в настоящем моменте,
что с того, что как палка прямой,
отбивал сонатину Клементи
ученик его глухонемой!
Что с того, что вблизи скрежетало,
ныло,
    выло,
        мяукало,
               жгло,
что над грудой угля и металла
падший ангел порхал тяжело,
что чужие ремёсла - вплотную,
что похоже на гимн, на хорал,
в воскресенье частушку блатную
весь рабочий посёлок орал...

июль 1984 г.

Жёлтого ветра падает занавес.
Я Медея, я Федра...
                Но попробуем заново!
Мы и не то ещё переиграем!
Старую запись - моно - стирай!
Но есть разница между рампой и краем.
Не перехватить бы через край.
Всю осень в Кускове на Воздушном театре
нас листопад допьяна кружил.
Но,
  чтоб вдвоём поместиться в кадре,
кинематограф ножом крошил.
Запоминались отдельно: голос,
осанка,
    взгляд твой в упор, как гвоздь...
Но разве загонишь обратно в колос
его же собственных зёрен горсть!

июль 1984 г.

Гнать самогон из солнца, из луны?
Из страсти корень извлекать квадратный -
и,
  перспективе радуясь обратной,
катить наверх все эти валуны?!
Но разве свет наш - не из тьмы кромешной,
кровавой, грешной, нежной, неутешной?
И разве кровь, в которой ты возник
с душой неусыплённой и мятежной, -
пустой, витиеватый змиевик?..

июль 1984 г.

У свободы первобытный лик.
У неё ни степени, ни меры.
Но - болотом хвалится кулик
и самосожженьем - староверы...

июль 1984 г.

Не день, а яблоко, румяный, льдистый хруст.
Обрызган кровью придорожный куст.
Так сытен воздух уличный, и густ
цвет бабушкиных георгинов!
Болит душа, свой глиняный покинув
сосуд.
    Он снова для чего-то пуст.
Есть чем наполнить, есть куда пойти
по той дороге, мимо бересклета...
Нет, мне не страшно на исходе лета!
Одно из благ обратного пути.

август 1984 г.

Посреди зелёного полнолунья
бьёт раздвоенным хвостом по воде
твоя скользкая шалунья.
Вон, чешуйка в бороде!
Пахнет рыбой, лилией, тиной
твоя порванная сеть.
Поутру на нитке утиной
красну солнышку висеть.
А когда нанижут утки 
сорок красных медяков,
позабудут незабудки,
кто такая,
        кто таков...
Бойся, бойся полнолунья!
Сброшу сорок старых кож.
Я не рыба, я колдунья,
у меня не хвост, а нож!

Я на минуту выйду к вам из дебрей,
где много тени, паутины, вепрей,
кикимор, выпей, куликов, гадюк...
Но что мне делать на свету разящем?
Взыскуем правды на суде - обрящем
ещё один витиеватый крюк.
Жив крючкотворец в чёрством истукане!
Спустившим петлю в этой прочной ткани
иная шею захлестнёт петля.
И лучше быть кувшинкой на болоте,
чем овощем у вас на огороде, 
где всё равно хозяйничает тля.

август 1984 г.

Текучее житьё - а почва ненасытна,
как поцелуй взасос, неистовый на вид.
С гремучею змеёй целуется ехидна, -
кто более из них, ползучих, ядовит?!
Сушь высосала цвет из чабреца и мака.
Ей мало лепестков, ей в корень бы залезть!
И шелестит песок, как жёлтая бумага.
И летописец скуп на вымысел и лесть.

август 1984 г.

О.Касимову



Стихийных бедствий частый гребешок.
И - где пустырь, где просека, где яма.
Всю мудрость рода увязав в мешок,
мой друг Омар дотопал до Хайяма.
Что значит - ни имущества, ни уз!
И хлеб и отдых пешими возжаждан.
Шоссе Рязанское намотано на ус,
а не на руль, как у иных сограждан.
Сограждане!
        Прилежно служат вам
бензоколонки, карты, светофоры, -
но равновесье требует опоры,
и по ночам, когда уснут раздоры,
трещат цикады, мир трещит по швам.
Весь путь ваш - от Содома до Гоморры!

август 1984 г.

Песок же!
        И кто ж на нём строит!
Чьи звёзды не выше стропил?
Мне душу пробив, астероид
такой островок утопил.
Земные полопались жилы
в космическом нашем рывке.
Но если не врут старожилы,
был домик на том островке.
Был садик, в нём зрел торопливо
таинственный белый налив.
А вдоль мелового обрыва
топырилось несколько слив.
На стыке историй, на сломе
прозрений -
        подвёл глазомер! -
я с вами спала на соломе,
Адам, Оссиан и Гомер!
Дрожали - которые зрячи, -
а спорили с пеной у рта,
что счесть невозможно удачи,
что вечность, как камень, тверда.
Пустым огурцом отобедав,
мы дружно трясли головой:
- Не твёрже посул и обетов,
травы и воды дождевой...

3 сентября 1984 г.

От разбега галактик - удушье.
Дай, каракуль ножом полосну!
Обведу непроглядною тушью
светового луча кривизну.
Звёзды в августе нищих кропили.
Всё, что ты загадал, - невпопад.
Сколько мы на земле накопили
м пророчеств, и памятных дат!
Сколько тлеет в сердцах перегноя.
Всё равно это камень и лёд.
Не чума и не тиф - паранойя
истребит человеческий род.
Сдвинем за полночь нашу беседу.
Близко, склизко, темно по утрам.
Будь опорой предвечному свету,
триединство классических драм!
Есть предел и терпенью и боли, -
но и свету предвечному - есть!..
На Тоболе салопы собольи, -
а каракуль хранится от моли
в нафталине.
        О известь!
                О весть!
Больно известь гашёная жжётся.
Так каракуль у нас бережется -
так отечество, истина, честь...
Известь, неба опасная осыпь,
слизь, улитка, слепой завиток.
Задохнулись Кассандра и Осип,
до предела рванув поводок.
Известь, ставшая вестью недоброй,
сходство меж кобурою и коброй,
астероидов мёртвый поток...
Из судьбы, из Тобола, из петли,
из разбега галактик, увы,
нас не вынут уже, - но помедли,
поучись у земли, у травы,
у сгоравшей,
        как Феникс,
                Москвы!

20 сентября 1984 г.

Слепцам ни горизонт, не звёзды не указ.
Сладка нам качка до морской болезни!
Качай, насос!
            Нет органа полезней!
Всю в море кровь перекачай из нас!
Зло относительно, а море абсолютно.
Земля расшатана.
                Расхлябанная хлябь!
Как жарко на краю друг друга не облапь, -
всё одиноко нам, всё пусто, всё безлюдно...
Туман прижмёт к земле, изобразив заботу,
прибрав к рукам на миг, не в силах приручить.
- На Лермонтовской. В семь. В ближайшую субботу.
А срезать?
        доказать?
              припомнить?
                      проучить?!
Не жизнь и не любовь - супружеские дрязги.
Нас полчища таких - не воинов, вояк.
И - пополам корабль, не выдержавший тряски.
И зря буравит тьму натруженный маяк.

октябрь 1984 г.

В прокуренных штанах зимует котофеич.
И вяжет по рукам распитый ерофеич.
Глазеют чугуны с облезлого шестка.
У речки устье есть - ан и у печки устье.
И день за днём течёт в старинном захолустье,
где женская ладонь шершава и жестка.
И разрешайте им или не разрешайте, -
а люди строятся, а птицы гнёзда вьют.
И как бы не претил вам нищий их уют -
герань в окне не для купе, кают,
отелей и мотелей, - разъезжайте, -
но ласточкиных гнёзд не разрушайте!
Нам с вами в кассе разное дают.

22 октября 1984 г.

Полезный груз соскальзывает в люк.
Такой огонь, что не остудит клевер!
Ожоги гонят бедных птиц на север -
а бедным птицам хочется на юг...
Из-под церковной выдутым стрехи,
нам в мирозданьи не к чему лепиться.
С нетопырём воркует голубица
и, как в подполье, прячется в стихи.
Но не прочней чужая черепица,
не прозорливей наших пастухи,
и в яслях мир, отвыкший от сохи,
ягнится, поросится, жеребится...
Пасутся бессловесные скоты.
И нет пути в раскольничьи скиты.
И не земля под нами - лоскуты.
Мы говорим: объекты и квадраты.
Нет, мы молчим, самим себе не рады.
Полезный груз соскальзывает в люк.
Босые дети выбегут на луг...
Свои же дети,
            мальчики,
                    камрады!

октябрь 1984 г.

И - ни рождества, ни санта клауса...
Босякам хрусталь великоват.
Ни на миг не затянулась пауза:
в ритме вальса Иоганна Штрауса
закружились печка и ухват!
Сновиденье по ветру развеяно -
а не дым, не сажа, не зола.
На плече прикосновенье феино,
как зерно, лопатка проросла!
НЕ крылом, так хоть горбом, - трофеи, но
на горбу ни ранца, ни узла...

6 ноября 1984 г. Нью-Йорк

Отцу

Я не знаю ни одной молитвы.
Что там нянька бормотала под нос?
Сомневалась крёстная, - но в чём же?!
Мать молчала.
            И теперь молчит.
Я привыкла жить в её утробе.
Я почти не изменила позы,
неохотно выбравшись на свет.

.............................

На чужом продавленном диване -
притяженье, семечко, зародыш,
подбородок, локти да колени,
пять углов, и даже не прямых!
Острых, злых, колючих, ядовитых...
Нет, не роза, - кактус, саксаул!
Я весь день перебирала б чётки. 
Я - ракушки, пуговицы, бусы,
а ещё - проросшую картошку,
и горох, и пёструю фасоль...

.........................

Я не знаю ни одной молитвы,
но,
    всё это вслух перебирая,
говорила с каждым бы из вас:
- Это ты, с раздавленным гранатом? -
дурачок мой, хвастунишка, неуч, -
а сознайся, что купил на рынке!
Твой грузин - он ездит на такси.
Ну а ты, на чём же ты уедешь?
ведь не скоро утренний автобус,
то-то мама хватится сыночка,
скажет: - Ей - цветы, вино, гранаты, -
денег нет, а ты ей, ох, сынок...
Мы гранат по очереди ели,
а потом - потом одновременно,
целовались,
        по уши,
            не надо,
не разжать колен,
                да и локтей.
Мы с тобой приятели, зародыш!
Наше место в фаустовской колбе,
иль в бутылке непочатой джина,
а ещё надёжней - формалин...

........................

- Это ты, отец? - с гранатой тоже,
я в ту пору их не различала,
оба плода взрывом угрожали,
оба плода отпирали кровь...
Вросший в вереск, подорожник, мяту,
дорогой изображая мрамор,
оседает серенький гранит.
А меня - так хоть валун придавит, 
мне по нраву валуна правдивость -
и пространства грубое стяженье, 
надпись,
        ворон,
              витязь на коне...

.........................

Но вернёмся к мрамору.
                    Нет денег!
Никого не обвиним в подлоге.
На фальшивом мраморе "Нет денег!"
я велела б выбить мастерам.
Я велела б выбить - "И не надо!", -
напоила б допьяна за это,
наизнанку вывернув карманы,
и сама бы с ними напилась!
Да и в шею пьяниц забубённых,
мудрецов и профессионалов, -
в шею, в шею! -
            с вами-то мы квиты,
а с отцом...
        Горсть разноцветных астр
я посею, 
        мне поможет ветер,         
мне поможет мелкий, тёплый дождик,
мне поможет вёдро поутру.
А когда дойдут до гроба корни,
а сквозь вереск лепестки забрезжат,
разбужу и шёпотом спрошу:
- Папа, папка! - под гранитом тоже
судорогой сводит?
                Значит, шансов
распрямиться и раздвинуть землю,
растолкать предателей и трусов -
мертвецов, хоть падаль на трофей, -
нет нигде?!..
        перебирала б чётки.
Их, наверно, продавали в Риме...

........................

- Помнишь Рим? - июнь, цыгане, трубы
с питьевой водой, -
                и сувениры...
Помнишь,
    дочка,
        речку Вытекан?
Куклы, папы, медные волчицы...
Столько мумий скалилось в музее,
столько было мраморных и голых,
но не меньше - сирых и нагих.
"Бегин-Регин", - рифмовала грозно,
билась в дверь, плескалась в наши окна
дядь и тёть весёлая толпа.
Нам тогда не требовались чётки,
мы их даже и не углядели.
Мы перебирали дни недели,
как тянулись медленно они!
Мы могли их нанизать на нитку,
мы бы их нанизывали часто,
потому что нитка бы рвалась.
Приближаясь к воскресенью, пальцы
нам с тобой уж не повиновались.
Погоди, валун нам пригодится,
и гранит не станет больше врать!

........................

А Кавур - одна из улиц в Риме,
где мы жили долго, долго, долго,
хороша уж тем, что шрифт - латинский,
а Аэрофлот - славянский шрифт!..

......................

1983 г.