"Скрыть бы, скрыть," -
        скрипят уключины.
Машет крыльями весло.
Влюблены, как взбаламучены!
Лодку в море понесло!
Знаю, милый, нету берега
у любви - у моря есть.
Знаю, за морем Америка.
Из-за моря злая весть.
Злая, чёрная, горбатая
птица-ворон, птица-грач.
Ты не жди меня обратно, а
сам обратно поворач...
поворачивай, тьфу, горькая!
Да я выплюнуть вольна!
Как верблюдица двугорбая,
промеж нас волна,
волна...

Очарованный утром,
Обманутый полднем,
Одетый вечерним
Туманом и тенью
Загадочной жизни, -
Глядит равнодушно
Безмолвный поэт...
Ты думаешь, пал он?
А.Кольцов




На Великом Престоле -
за облезлым и шатким столом -
я пашу моё поле
и увенчан ярмо, как венком.
Моё поле просторно,
и не видно враждебной межи.
Смело сыплются зёрна
из родной печенежской души!
От обиды и боли -
пустынная горечь песка.
Помани ты нас, поле,
ароматным соском родника!
Мы устали скитаться,
перепутали дни и часы.
Нам любимые снятся
в холодке камыша и лозы.
А из-за горизонта,
чтобы дольше обманывать нас,
усмехнётся Джоконда -
из прозрачных не выпустит глаз...

январь 1969 г.

Где синеет глубь лесная,
чьи сугробы тяжелы, -
целый день скользим, шатая
зазвеневшие стволы.
Грустно - или просто хвоя
колется, захолонув?
Птица ль там, над головою,
в красный ствол вбивает клюв?
В этот миг ещё не поздно
навсегда остаться тут,
где как будто плачут сосны,
и смеются, и поют.
И ещё не поздно, милый,
встав над пропастью разлук,
изо всей предсмертной силы
не разнять горячих рук!..
Нет, свою я вырву руку
из твоей,
      сложу трубой:
"Не хочу-у
      скользить
        по кругу-у
заколдованной тропой!
Сбей с пути нас, ветер шалый!
Хвоя, исцарапай в кровь!
Да навек разлуку жалуй
нам,
    бессмертная любовь!
брызни, брызни, глубь лесная,
плачем мартовским смолы!
Пойте, пойте вместе с нами,
громовитые стволы!"

зима 1969 г.

Ещё только что утро - лимоны на сонном снегу.
И не больно, дитя, твоему золотому виску.
Там, в стране Эльдорадо, поёт корабельный сыр-бор,
и бараны красны, и на всём разноцветный узор.
Я целую, дитя, твой похожий на солнышко лик.
На пол брошена сумка - сума перехожих калик.
Ещё только что утро... откуда ж луна на снегу?!
От луны на снегу всё никак я заснуть не могу.
Да и если б заснула, приснилась бы мне в тот же миг
эта вещая сумка - сума перехожих калик.
Ещё только что утро - успею! пойду... понесу...
Это я умираю в моём эльдорадском лесу.

зима 1969 г.

Зародыш мая на сосне
сияет и колеблется.
Но пасмурно в моей стране,
и сердце еле теплится.
Такой тщедушный огонёк...
Простите меня, странники!
Я типографский,
               эх,
                  станок,
печатающий пряники.
Давно не кошена трава,
и лошади не поены.
Я разлюбила, я мертва...
Простите меня, воины!
Как эта красная сосна
с моей бедой не вяжется.
В мою страну войти весна
вовеки не отважится.

Эле Б.


Скачет с кровли на кровлю и впивается в лики
снежный ветер, похожий на белого гада.
Нашей зимней сонаты напряжённые лиги
вот-вот лопнут, и сразу начнётся стаккато.

Знаю-знаю, стаккато чудесная штука:
светлый дождь продырявит кольчуги и латы.
Не над полем сраженья - над малиновым лугом
ловкачи-акробаты натянут канаты.

И нажарит шарманщик весёлую польку -
так и в пляс акробаты!
          Скрипач запиликал...
Так и брызнут подмётки, и вспыхнут!
              Но только
из чего-то сверхпрочного сделана лига.

январь 1969 г.

Я тону в вечернем звоне.
Уж несут меня домой
неба бешеные кони,
заклеймённые зарёй.

Сёстры Альфа и Омега
в колыбель меня кладут,
льют серебряное млеко
в перламутровый сосуд.

Шорох синих струн и клавиш,
баю-баюшки-баю...
Ты о чём, малютка, плачешь -
заливаешься
           в раю?

Плачу: нет меня на склоне
жизни тёмной и слепой.
Плачу: обманули кони,
заклеймённые зарёй!

 зима 1969 г.

Не заклятье, не молитва -
просто так стволы мне пели.
На земле, в погибших листьях,
грелись мраморные фавны.
Всё уже когда-то было:
тяжело клубились корни,
и клубились кудри фавнов,
пересыпанные пеплом
корольков и георгинов.
Всё уже когда-то было.
Всё ещё, наверно, будет:
я уйду стволами в небо
и спою тебе оттуда!
Про стволы спою, про корни,
про житьё-бытьё на свете - 
и про то, как в мёртвых листьях
грелись мраморные фавны...

февраль 1969 г.

Ночью плакала и губы искусала,
           сдавленная тьмой,
и такое белое соткала
           с чёрною каймой.

Но, какого-нибудь умного саксонца
          истое дитя,
я с утра плыву в ковчеге Солнца
          морем Бытия!

Не летит за мною покрывала
          жадный осьминог.
Как я плакала и губы искусала -
          видел Бог.

Ну а выплакав любимую соринку
           в тайные стихи,
я ловлю янтарную маринку
          для моей ухи...


март 1969 г.

Сирень соскучилась и вянет.
Ты мной, а я тобою выпит.
Кого из нас теперь заманит
в отчизну миражей - Египет!

На дюнах, что дышать устали, 
гадюки сброшенная кожа -
и ряд бамбуковых сандалий
вдоль твоего пустого ложа...

май 1969 г.

Поил нарцис наивную пчелу.
- Золотошвейка, урони иглу!
Золотошвейка, обними меня!
Золотошвейка, поцелуй меня!

Поил шиповник грешную пчелу.
Погас фонарь, и платье на полу.
- Золотошвейка, сладко ли спала?
Золотошвейка, где твоя игла?

май 1969 г.

Мне снятся тропики: меж лотосов и лилий
плывёт дикарка в маленькой пироге.
Тварь водяная всхлипнет, пробудясь.
Пчела проснётся, покачнув кроватку.
- Не рви меня, я не цветок, я кобра,
я привстаю,
                     когда она поёт...


май 1969 г.

Не может быть, чтоб на Господнем рынке
меня не выбрали румяные плоды,
не может быть, что прячешься не ты
в моей глубокой ивовой корзинке!
Не может быть, что мы с тобой грешны -
явленье утра - пестик и тычинка.
Цветы грешны?! - но в сутолоке рынка
чей аромат, чей цвет себе цены
ещё не знает? - Накренилась кринка:
по золотому морю молока
плывёт моя кудрявая личинка - 
два синих листика, два алых лепестка.
И продаются на господнем рынке
волчки, и пряники, и детские ботинки...

20 мая 1969 г.

Серёже


Сосны любимых рук.
И драгоценная смола.
Бился зелёный жук
в синие колокола.
- Мой, а не ваш мяч!
Дайте мой синий мяч!
... а был этот жук незряч,
и я слепая была.
И я сказала: - Не плачь,
что убежала смола
из колдовского котла...

Колокола: динь-дон!
- это же мой сон!
- Спи, я сейчас уйду.
Падает небосклон.
Горький песок во рту.

июнь 1969 г.

На песок, лишась покоя,
нежно выплеснула хвоя
золотистое сердечко.
Покатилось и поблёкло...


июнь 1969 г.

Трава без памяти, летучая солома.
В стеклянном воздухе дымящийся мускат.
А это - судороги зябнущих наяд
в продолговатой чаше водоёма.
Всё так прозрачно: крошечный рахит
протягивает крошечный стаканчик.
Усилье губ - и бледный одуванчик
в стеклянном воздухе рассеянно скользит.
Кочует по миру бездомная пушинка.
Дышать, дышать! - иной отрады нет.
На тонком плечике качается кувшинка
и из себя выплёскивает свет.

29 июня 1969 г.

Заболею или просто
убегу с уроков
я туда, где слышен в соснах
океанский рокот.
По стволам - до неба! - недра...
Но себе узнала,
далеко ли плачут негры -
вплавь -
    от Сенегала!
Близко ли они хохочут,
беглецы,
     и солнце,
накренясь до самой ночи,
их укроет в соснах...
Сосчитав удары в склянку:
шесть, и семь, и восемь, -
бросишься ли ты беглянку
отбивать у сосен?

1969 г. Раздоры

Игорю


В палисаднике у скрипки моей
на миндальном деревце - соловей.
На миндальном деревце - до зари.
Под миндальным деревцем ты замри.
До зари ты кажешься мне
под миндальным деревцем при луне.
Разлюби меня и скрипку разбей, -
мне бы лишь бы по ночам соловей.
На миндальном деревце до зари.
Под миндальным деревцем ты замри.

1.

Я качаю колыбель пустую,
и сама себе я руки целую.
Ах, как стыдно! - но простят Христа ради,
что уже ни капли масла в лампаде.
В чашке глиняной не розы - крапива.
Мне простят, что это так некрасиво.
И простят, что плача серым псом, 
бедный половец скребётся в мой дом.
- Здравствуй, половец, попьём мово зелья -
ради нашего последнего веселья!
А как ляжешь в колыбель пустую, -
я сама тебя поцелую...

2.

Чьё дитя я? Чья жена? Чья  сестра?
На руках меня носи до утра.
Слушай корь мою, жаркий бред:
_ Есть Вселенная - а нас больше нет!
Нет, любимый, на земле, нет нигде -
ни на ближней, ни на дальней звезде.
Объясни мне, растолкуй - что со мной?!
Обнимаемся, как мрак с пустотой.
Будьте прокляты вы, ночи без сна!
Нет, ничья я не сестра, не жена.
Я отзывчивое эхо в горах.
Я сама себя ношу на руках.

3.

То роптать, то горячо молиться,
у ворот стоять и ждать...
Не хочу я горькою зегзицей
по Дунаеви летать!
Шёлк шатра, загадка-полонянка,
благовонная трава...
Ну а дома колыбель да нянька,
пучеглазая сова:
- околдован половецкой псицей
твой любимый серый волк.
Полети ты горькою зегзицей!
Разорви поганый шёлк!
- Не княгине горькою зегзицей
по Дунаеви летать,
рвать шатры.
        Я буду век молиться,
у ворот стоять и ждать!

лето 1969 г.

Блуждает корова,
и овод колдует над ней.
Так вот где голгофа,
а предал меня - Гименей!
Нет выше голгофы -
и нет тяжелее креста:
заветное слово,
а дальше...
        и всё,
           немота.
О ты, прихотливый
и сладко зовущий туда,
где с маленькой ивой
всё лето болтает вода.
Лицо моё вымой -
и хоть на мгновенье сними
ты чары с гонимой
ревнивой богиней семьи!
Охрипнув от рёва,
топча лебежу и осот,
блуждает корова,
и овод ей сердце сосёт...

1969 г.

Я пустота, ничтожество, провал
в своей же памяти, - но будь мой дом не пуст, -
где б ты сегодня, бедный, ночевал, -
кочевник, гость мой, горьковатый вкус
во рту от подорожника и пыли
дорожной?
        Амфора я, и полным-полна
тобой,
      и в день, когда б меня разбили,
куда б лилась твоя золотизна,
о мёд, о май пушистых пчёл Орфея!
Я пустота, ничтожество, провал
во веки памяти - кого же ты искал
во тьме кромешной и, взглянуть не смея
в глаза мне,
        торопливо целовал?
Претерпевает ласковое иго
моя земля - ах, тяжела ль ей дань!
Не оборачивайся только, не застань
меня врасплох,
        пустыню-Эвридику...

1969 г.

Лёне


1.

Всё чужие верлибры...
А где тридевятое царство -
задрожали янтарные фибры
тоскующей флоры.
Королька сновиденье
окутало белую астру.
Утащи ты меня в воскресенье
за синие горы!
Дремлют пчёлы и шмели,
деля благодать летаргии
в белоснежной постели
с натянутой шёлковой сеткой.
В ледяном саркофаге - живые! -
И держат живые
золотисто-коричневый факел -
кленовую ветку...

2.

Оплачут меня в кленовые литавры
музыканты мои полоумные - кентавры.
И помажут меня мёдом янтарные соты,
и покроют меня воды мирового океана.
поплывёшь ты по моим опасным водам.
Я к замочной скважине прильну: кто там -
в золотой скорлупке от ёлочного ореха?..
И оплачет тебя эхо моего оркестра...

3.

Себе цепочку на цветочной наковальне
        куёт кузнечик.
А ночью шепчет мне проснувшаяся спальня
       твоё имя...
Червонной пеною осины закипели, -
         я нарисую!
Но - чёрный крест на золотистой акварели -
         твоё имя...
О будь ты факел, ослепи меня, исчезнет
         твоё имя!
О будь ты бубен, оглуши меня, исчезнет
        твоё имя!
О будь ты смерть моя, возьми меня, мы вместе
        исчезнем!

осень 1969 г.

Саше


В полуночном рокоте органа
извивается змея Иродиада.
- Не нужна мне, царь, Тивердиада, -
дай мне голову пророка Иоанна!
И поют наяды Иордана:
- Дай ей голову пророка Иоанна...

В полуночном ропоте органа
всё тобой, как бедствием, объято.
Я дарю тебе, Иродиада,
голову пророка Иоанна!
И поют зелёные наяды:
"Сладок, сладок плен Иродиады"...

Но поют архангельские трубы,
что не ты мой край обетованный.
Отвернись.
       Я поцелую в губы
голову пророка Иоанна!

ноябрь 1969 г.

С.П.

Спрячь меня, странноприимец Юлиан!


Торжествует басурманский барабан,
побивают басурманские камни.
Ну куда мне деться, куда мне?!
Спрячь меня, странноприимец Юлиан...

На погибель мне свирепый султан
точит, точит свой кривой ятаган, -
спрячь меня, странноприимец Юлиан!

На позор мне бесноватая султанша
добралась до моего флёрдоранжа -
спрячь меня, странноприимец Юлиан!

А обута я в малиновый сафьян,
пух и жемчуг на груди белоснежной, -
чародейки нежной и грешной
берегись, странноприимец Юлиан...

Извивается змеиный мой стан,
я как ветреный Нарцис златокудра,
а глаза мои из перламутра, -
берегись, странноприимец Юлиан...

Отпусти, странноприимец Юлиан! -
мне теперь не страшен султан.

Перед светлым Богородицыным ликом,
Юлиан,
        не поминай меня лихом...

декабрь 1969 г.

1.

На туманном стекле узоры:
чьи пальчики на синих клавишах?
Чей мокрый глаз не мигает?
Чья кровь хлынула горлом подсвечника
и опоила углы странноприимного дома?
Никогда не узнаю, кто ты,
мой волшебный паук,
          созидатель туманной радости!

2.

О нежная кузница земного шара,
сковавшая нас любовной хордой!
Настольная лампа, смывшая иероглифы
с живого папируса поцелуев!
Бессмертная нить эмбриона,
соткавшая нас в общий узор -
пчелы, шиповника и Зодиака...

3.

Ночь синих арф, адажио зимы...
Янтарной кисточки взволнованное пламя.
Раскрашен стол кентаврами и львами,
ковши углов полны медовой тьмы.
Который час?
       Поочерёдно в плен
берём друг друга ласково и гордо,
и заплывает в синие аккорды
янтарный айсберг бёдер и колен...
Пусть канет мир в моря безликой тьмы -
загадкой сфинкса, тайной пирамиды!
Пусть, пусть сыграют нам океаниды
на лирах раковин адажио зимы!

4.

О летучий голландец моих неразумных вод!
                        Последний глоток рома.
Я только прошу вас: не запирайте ворот
                       вашего бедного дома.

Ох, эти Рыбы, - огонь плавников и хвоста
                          молниеноснее бритвы.
Я только прошу вас: не замыкайте уста
                        странноприимной молитвы...
Бархатным дюнам - хрящей моих детских янтарь
                           в бархатной лапке дельфина.
Я только прошу вас: зажгите, зажгите фонарь
                        в комнате блудного сына!

5.

Плакучих ив да вод летейских струи...
Мужская роль, голубка, травести!
Две льдышки - грудь, четыре - поцелуи
на лунном лбу,
           я не хотел,
                    прости...
Прости! Спаси! Очнись от лунных пятен...
Но лунный сумрак жутко молчалив.
Лишь только плач тысячелетний ив,
да меж корней ночное бденье гадин,
да в воду крошится суглинистый обрыв.
И поздно клясться женственностью мира.
Мужская роль, воробушек, гаврош...
Осколки рук, растоптанная лира,
раскаты дна, слепой кувшинки дрожь.
И не цветут, а тлеют поцелуи.
Зелёный рот в суглинистой пыли.
Исход всего, его мирские струи.
Не ты.
    Не я.
      Ледник и Сон Земли...

6.

Есть на краю земли чугунная решётка,
её простой узор ббеспомощно-крылат.
И весь твой облик - тяжкий циферблат,
 и день скользит по склону подбородка.
Невыносим твой беглый поцелуй,
и страшен склон ещё одной утраты.
Верни мне день, одень меня, обуй, -
я заплачу им, велика ли плата!
Скорей миритесь, Гамлет и Лаэрт!
А ты смотри не пристально, а кротко...
Есть на краю земли чугунная решётка,
и на лице твоём двенадцать тёмных черт.

декабрь 1969 г.

Мой лабиринт...
          Но прост
туман Аустерлице,
да в полночь тяга звёзд
к исписанной странице,
да пустота в груди
имеет форму чаши,
да хочется уйти
из-под твоей мне стражи...

январь 1970 г.

С.П.


Она любит его, она любит
 его!
Гейне


1.

У меня есть крыло,
    одно крыло,
        и я не умею летать,
я как птица с одним крылом,
    я калека,
        мы оба калеки,
два разрозненных крыла:
        вороное и золотистое.

2.

Вот тебе дубовые ставни, -
но дай мне твой могучий замок,
мускул, покрытый ржавчиной, - замок,
        дай я брошу в Яузу
твой шершавый, косноязычный замок,
        и он моментально утонет,
          замок-бастилия, 
не та, игрушечная, развеянная ветром
во славу игрушечной Франции, -
          а необъятная,
а непреложная Бастилия Духа,
      пудовое сердце твоё, и моё,
        и любого человека,
пудовое обидой и напрасным ожиданием,
пудовое, горькое сердце.

3.

Вот тебе ставни, -
   ибо войду в дверь,
лишь бы ты не запер её,
    войду в полночь,
и утром, и днём, и в сумерки,
    лишь бы ты ждал меня;
ты ждал других, а они не пришли,
это они обманули тебя, а не я;
    войду - и ты узнаешь меня, -
всё равно, уснёшь ты или проснёшься, -
    помашу золотистым крылом -
и ты узнаешь меня.

4.

Соединим - вороное и золотистое,
        соединим на диво:
    разноцветная птица - 
разве такая бывает?

5.

Любая стая, куда бы она ни летела:
в Турцию или на Берег Слоновой Кости
( ты не помнишь, какие там птицы,
растения, камни, болезни, идолы? ), -
любая стая прогонит нашу птицу,
хоть и летит она дальше, дальше, дальше, -
                          я забыла, что дальше,
но летит и летит опасная птица,
                  птица-ересь,
                      птица-майская-ночь,
нежная, робкая, страстная, беглая
                                птица.

6.

Любая стая скоро сядет в гнёзда,
раз и навсегда свитые,
        но ложные,
или нет - лживые гнёзда, -
и выведет серых птенцов,
и они тоже полетают и сядут.

7.

А мы - это мы, да?..
... мы, кособокая, разноцветная птица,
                        птица-бессмертник,
спираль секунд, и часов, и веков -
                      до нас,
всё время - до нас,
неоднократное зачатие - нас,
и наконец рождение - нас -
ока, полного зрения,
и чрева, полного семян...
Мы, два маленьких сердца,
а верное, одно большое,
                      мы...

8.

Нет, нас не хотят - на земле,
нас, эту смешную
серобуромалиновую птицу,
нищую, любвеобильную птицу...
... о, непрерывно длись
наше волнообразное объятие!

9.

Нет, они не хотят, -
как будто не мы на лету
рождаем одну планету за другой,
землю, венеру, сатурн
и много разных безымянных планет,
как будто не мы -
первая амёба в их голодных морях
( амёба-рахит, жертва, голодная смерть! )
          первый стебель,
              ребёнок-стебель,
ребёнок-стебель на зыбкой суше,
имеющей форму колыбели.

10.

Наш первородный грех -
              первороден,
ведь мы забываем,
что было с нами вчера,
          безгрешный грех,
пронзительный, как парящая игла:
цель темна, а стремление ослепительно!


11.

Нет, не хотят, -
и торчит пугало на огороде земли,
мальчики бьют нас камнями,
мужчины стреляют.

12.

Такая бездомная птица,
что поменяемся крыльями, а?
А то вдруг твоё раньше устанет, чем моё,
или моё заболит, и я сорвусь -
                          мы оба,
одна и та же старая птица,
                птица-паралич.

13.

Хорошо им, суетным, умирать дома, -
                          а нам негде,
негде нам, и никто не верит,
              что и мы умираем!

14.

не верят - и гонят нас дальше, дальше
(я вспомню, что дальше,
          не торопи меня,
когда-нибудь 
        я вспомню)...

январь 1970 г.

На Великом Иоанне не звонят.
Ты, голубка, выводи - воронят!

Нашей тайны сторожа-колокола:
как тебя со мной земля сопрягла,

как, зелёные, вращаются с утра
от дыханья моего флюгера!

весна 1970 г.

О диво жить на голубятне!
О лестниц лунное сплетенье!
И длится, шёпота невнятней,
              к тебе ль?
                    моё ли?
                          дуновенье...
И, потрясающие древо
двоякодышащей трахеи,
мы рады призрачному севу
в воздушные бразды психеи!

Воздух зелен, снег ранен:
жив через силу, а на пригорках мёртв.
Косые надрезы, берёзы лесное вино.
Весело сойти с большой дороги.
Ноги промокли, спаси!
Или нет: претвори!
В охре, кобальте, кадмии, ультрамарине -
по уши!
      Весело пускать пузыри!
... в тёплой саже, пречистых белилах.
В тайная тайных, святая святых полотна.

весна 1970 г.

С.П.


1.

Подарю тебе чистую страницу,
пусть она, как магнит, тебя притянет,
и всего притянет, с глазами вместе,
и тогда останутся на ней синие знаки.
И, чудесно странствуя знак за знаком,
мы целуемся за пределами смысла.
Мы индейцы, мы бросим в костёр бумагу,
а Синие Знаки почтим бесноватой пляской!

2.

Я зажгла себя, думала - тьму
                 вброд перешла.
Оступилась - и камнем во тьму,
                 и зола, и зола...
Оступилась - и в срок,
               разлучавший тебя и меня,
не покрыт потолок
               ядовитыми пятнами дня!
Вновь сомкнули Великую Тьму
            два неравных крыла.
С колокольни упали во тьму
               колокола...
Оступилась - и вплавь,
              невозможно, немыслимо - вброд!
И попробуй исправь...
             И сама себя кровь отопрёт...

3.

Высоко.
      Тебе высоко?
Восходили светло и полого.
И мы пили с тобой молоко,
как охотники пили из рога!
На горе, откуда грозой
опрокинута пыль земная,
нас взмывает ливень косой.
Двое в небе - почти что стая!

...............................

Лишь на мраморе вспыхнут штрихи,
обозначив древнюю карту, -
        я придумываю стихи,
как пешком мы ходили в Спарту,
добрались до Лесбоса вплавь...
А потом мы вернулись в Трою.
И была чудесная явь
с головой покрыта золою.

................................

Всё же некоторых морей
переплыть нельзя.
             И не надо!
Мы сомкнём берега скорей!
Мы смыкаем их до упаду!
Высоко. 
     Тебе высоко?
... Каждый падал темно и круто,
и шурша лилось молоко
в алюминиевую посуду.

май 1970 г.
Черёмушки

4.

Не смотри на меня исподлобья,
на земле сурово и так.
Лучше сдайся, упрямый Кончак,
урони свои синие копья!
Испытай моего, Кончак, 
как и я твоего - полона.
Прячу синие стрелы в колчан, 
и шеломом не пью из Доны!
Наше бранное поле - игра,
и не плачет - поёт Ярославна.
Не пора ль нам, враг мой, на равных
подружиться с тобой у костра?
Хорошо, что ты не убит.
Шелестит на ветру палатка.
В ней, как в праздничной чарке, кипит
рукопашная наша схватка!
Рать хохочет, и пляшет орда,
нас шакалы венчают лаем.
Выбираем два звонких щита -
на литаврах сейчас взыграем!
Нежной цепью сверчки верещат,
звёзды никнут в туманную пропасть,
и храпит наша конская робость
в серебристых попонах до пят...

5.

Поцелуй иудин горит на лбу.
Чуден Днепр, чуден при тихой погоде.
Берег с берегом сегодня в ладу.
Но куда плывут татарские лодьи?!

Поцелуй иудин горит на лбу.
Город Кыя горит, терем Лыбеди!
Эй, татаровья, - я вам отравой лгу, -
за спокой души моей выпейте!

Мне зубами грызть чёрный ход - с земли,
ночью, с ношей любимой - из дому...
Как меня татары сегодня жгли, 
а дышала я: воскресну! во истину!..

Поцелуй иудин горит на лбу
Ну а кто целовал - дело случая, -
кто привязывал к убойному столбу,
и кого там совесть замучила...


весна 1970 г.

1.

Уж не я ли... а вслед 
мне
   зелёная пыль,
опрокинутый свет,
накренившийся шпиль.
Не моей ли рукой
подан радостный знак:
колокольни
        живой
и зелёный сквозняк!
Как журавль, нараспев
простирается крест,
и египетский лев
караулит подъезд.

2.

Колокольня четырёхгранна. 
На земле ей глухо и тесно.
И просветы её - как раны,
углублённые в синюю бездну.
Прозревают два синих ока
в облаках на том перекрёстке,
где однажды распяли Бога,
но истлели гвозди и доски!
Будто в скважины язв и ссадин
врыт от солнца в неё колодец.
В сетке лестничных перекладин -
звонари покинутых звонниц.
Их одежды сорваны ветром -
вороные скуфьи и сутаны.
И на небе праздничным вербам
отпирают синие раны...

весна 1970 г. Кусково

отцу


1.

Есть что жечь нам, жечь дотла -
накопилась куча хлама.
На мечети в честь Байрама
надрывается мулла.
Крик ослов, верблюдов храп
в божьем городе Дамаске,
и с утра бананов связки
на базар повёз араб.
Пропоют насквозь щеглы,
всё синей просветы в клетках.
И кипят в масличных ветках
струи солнечной смолы.
Пушек гром: Байрам! Байрам!
В жерлах сто шипучих ядер,
и раскрыт мой жадный кратер
золотым твоим дарам!
Но песок, как шкура льва,
злобно трётся об оазис.
"Не забудь, не ты, а я здесь
челюсти и жернова!"
Дай же, юноша, стереть
слёзы с щёк твоих, целуя.
Дай, сама тебя разую,
провожу тебя в мечеть.
Но, любимый, не спеши
у священного бассейна
целовать благоговейно
край ревнивой паранджи.
Наши саваны сожгут.
Лучших пальм кострам Байрама!
Мёртвых, еву и адама,
нас пески обволокут...

2.

Не побороть,
         явь или сон:
смутная плоть
        древних колонн.
Не разобрать,
         правда иль миф.
Зритель опять
        зол и ревнив.
Пылен и бел
        масок оскал.
Кто-то там пел
        и танцевал.
А под горой,
        там, где разъезд,
мрачной сестрой
         встречен Орест.
... И до сих пор
         в маске жреца
бедный актёр
        "мстит за отца".

3.

Что это: полдень? полночь?
Рождаюсь в призме из цветного стекла,
и ваша будто бы скорая помощь
желта, как отравленная стрела.
А за стволами блочных стен
прячутся дикари из племени акка.
Молниеносно взяли меня в плен
и крепко связали поясом Зодиака.
Разбили фонарь, а в шарообразной тени
водятся удавы и волки,
и больно ранят мои босые ступни
стеклянной призмы осколки.
Разбили сон мой, но мне приснится другой,
ведь всё же со мной не происходит, а снится.
... Стеклянный колокол под необъятной дугой.
Сажусь, как вождь, в стеклянную колесницу!

4. СОБАКА

Чьи-то ладони прохладные,
несколько ласк краденых.
Твои глаза шоколадные
горчат в фарфоровых впадинах.
Какая ты вся грязная,
и как опасно оскалена
и, мёртвым крылом, красная
на левом боку подпалина.
И тонет твоё логово
в шершавой гуще репейника,
и нет на тебе жёсткого
и дорогого ошейника.
Ах, сердце!
        Капелькой бромною
ещё один день канул за гору.
Мы оба с тобой бездомные.
А хочешь, дам тебе сахару.
Но даже в миг чаепития
не ошибиться веками нам:
помнишь, была Нефертити я,
а ты моим сфинксом каменным?

весна 1970 г.

Эх, жжи, не тужи! Жжи! Точи, о точи ножи!
Тупые столовые, похожие на дремлющих рыб, -
точи, мне нравится твой уличный ритм!

Точи, о точи ножи! Заживают ножовые раны.
Ах, как они горячи, в полдень домов грани!

Шершавый каменный диск мои сердечные ссадины
разбередил до искр - веером по касательной!

Верти его, Боже, верти! Точи, о точи ножи!
Морские в призме витрин чередуются миражи.

В мнимых морях гвалт: пираты играют в ножички.
... как в полдень жжётся асфальт,
            как больно сосёт под ложечкой!

Взрезать бочку с пивом и пить...
            Эх, жжи, кому мы нужны!
До самой смерти точить
            кухонные ножи...

май 1970 г. на Ордынке

Тщетны звёзды за облаком.
В неразбавленной тьме
быстро тающим обликом
проливаюсь к тебе.
Спи хоть тысячелетие,
но в назначенный час...
Знаешь, эту трагедию
не сыграют без нас.
Мы давно всё предвидели,
так не будь же строптив:
пусть актёры и зрители
нас прогонят из Фив,
пусть вручат нам по посоху.
Ты слепой - не забудь!
Слёзы вытерты досуха,
скрыта рубищем грудь...
Где-то занавес шёлковый
милосердно упал, -
но, наверное, долго ты,
слишком долго играл.
По чужим чьим-то вотчинам
наших странствий разлив.
Никогда не окончить нам 
той дороги из Фив...

1.

О лиги зыбкая дуга!
И нет непостоянней круга,
чем мы, два полыхнувших звука
по мановению смычка.
Прав оборот земного шара:
вторых объятий не сомкнём.
Скрипичным отперты ключом -
и заперты.
        Вот два футляра.

2.

Тысячелетье до утра.
Бессонница, воспоминанье
о том, что было не вчера,
не с нами и не в этом зданье.

Не с нами, не вчера - всегда!
Со всеми и повсюду было!
И медленно взошла звезда
в окне.
    Нет, медленно всходила!

Всходила, возносила груз
вселенной, посреди которой
всю ночь сама себе кажусь
её единственной опорой.

3.

Забочусь, чтоб больше упало зёрен,
а больше ни о чём не забочусь.
Мой чернозём вы, который чёрен.
И - что за слава мне, что за почесть!

Я корни люблю в вас свои и  клубни,
и то, что над вами возвысить жажду.
В Подольске, Мытищах, Тарусе, Дубне
живущие,
     вы мне простите блажь ту...

Ведь что я вам дам - не возьму обратно.
Не мне вы - осмельтесь подать друг другу,
столкнувшись на тротуаре Арбата,
в замшевой перчатке озябшую руку.

Своею я зёрнами вас осыплю!
Своею - не соберу урожая.
Ваши голоса на ветру осипли,
гулу подземному душ подражая.

Мне только и нужно - вспахать до самой
всеобщей боли.
          Корням всеобщим
подражая,
        сплетаем голоса мы,
и плачем хором,
          и хором ропщем!

4.

В.С.


Красная глина обрыва задышит,
красной сосны побегут врассыпную
                              корни.
        А в собственных лёгких - затишье.
Отмель в крови: не ко дну, а по дну я,
вброд, по колено... Как это несносно -
вылиться, выплакать, выжать до капли!
Знали б, в окне пролетевшие сосны,
как наши руки сплелись и озябли.
Знал бы, любимый, о знала б я, знала б,
знали б мы оба, - про то бы мы знали,
что не из листьев - из плача, из жалоб
дым, убывающий ввысь по спирали.
В горький, горячий, горючий по пояс
вкопаны дым.
         Нет, по грудь!
                 Нет, по плечи!
Тот, что как будто увозит нас, поезд
сам же себе же и едет навстречу.
И, чтоб спастись от головокруженья,
белой, как бинт, занавеской задёрни
небо в окне, а на месте крушенья -
красную глину и красные корни!

5.

В.Б.


Я не хотела знать, что дальше, что потом,
что времени в обрез - тому причин немало.
А рыжая вода болтала под мостом,
выбалтывала глубь на языке простом
и отражала то, чего не понимала...

Я прилечу туда, где рыжая вода
болтлива, как тогда ( о чём ещё болтать ей? ).
Что дальше, что потом - увижу, под мостом
рассевшись на камнях со всей пернатой братьей.

Нас туча - голубых, свалившихся с небес.
Не чайки, не скворцы, не ласточки - никто мы.
И некому сказать, что времени в обрез,
но если сжечь мосты... перевезут паромы!

Мне больше дела нет до рек твоих, до рыб.
Моим-то плавникам вода не помешала
до неба разрастись.
               Ты слышишь крыльев скрип?
Ты выпустишь из рук?.. как я свои разжала.

Я не хотела знать, что дальше, что потом.
Рубила - так сплеча!.. а ты рубил мне дом.
Любил, рубил, селил, гасил меж нами стычки.
А рыжая вода была ещё рыжей.
Не чаек, не скворцов, не ласточек - стрижей
об воду чиркали -
           не загорались спички.

1970-1980 гг.

Ты, бьющийся часто
сердечками капель.
Прошёлся по насту
твой солнечный скальпель!
По стройным трахеям,
по птичьим гортаням.
"Сея мы развеем,
а после вспомянем!"
Царица Астарта
на солнечном троне,
я милостям марта
подвергну ладони:
я - мокрым!
       я - светлым!         
О бег поцелуя!
Родишься оседлым,
а любишь кочуя.
И нет мне предела,
и в день этот брачный
смотри: моё тело
нагое
    прозрачно!

весна 1970 г.

А.Мм.


1.

Потому ли, что мы не верны, -
не верна нам под ногами земля?
Два кораблика шальных без руля,
мы с утра переплываем - в орлы!
Мы - в вороны, чей по звонницам кар,
мы - в косые флюгера - поскрипим!
Что за горечь за рекой? - Это дым.
Что за туча за рекой? - Тьма татар.
Что же делает земля? - Платит дань,
тем и платит, что посады горят!
А на небе колокольный канат
обжигает нашу детскую длань...

2.

Страшно, а, по колено в кленовом листу,
уверяя себя, что до берега близко?
Страшно, как эти листья к седьмому пласту
                                      глубины
        прикоснутся, по свету порыскав?
Страшно, что там у нас на седьмой глубине,
кроме этих деревьев, закованных в латы:
шесть столетий корнями к тебе и ко мне
пробирались - и вдруг повернули обратно!
Страшно, страшно корням в эти жёлтые дни
не проникнуться нашей усталой гордыней,
чьи ладони опали под тяжестью линий.
Мы счастливые ветки без листьев.
                            Мы пни.
И уже по колено в кленовом листу!
Но - ещё по колено, любимый, опомнись!
Всех на свете собак без ошейника помесь,
Осень -
       лапы на грудь нам и мордой к лицу.
Мы поили зверей не водой, и шестом
не отгоним, покуда им сердца не скормим.
Но не страшно, и нет ни седьмой, ни шестой
глубины чернозёма, где умствуют корни...

3.

 Воздух молодой и колкий.
            Вздох, как высь.
Целый день в ушах не молкнет
                   ветра свист.

Всё на самом деле - или
                  снится мне
ветра свист да шорох крыльев
               в вышине?

В вышине, за временами,
                за судьбой,
за седьмыми облаками
                над землёй.

На земле ж, напоминая
                   облака,
дружба призрачна меж нами
                   и легка...

1970 г.

О. Целкову


Опять этот бубен не даст мне покоя,
отчаянный бубен на пирсе Калькутты.
И в бронзовых шлемах суровые будды
уводят меня в их печальные храмы.
И в каждом молитва на свод драгоценный
прозрачно взмывает откуда-то снизу.
У стрельчатой арки безропотный пленный
немного наклонно хранит опахало.
Вон чей-нибудь слон, выплывают носилки...
Там хну продают и жемчужные бусы...
И в белых чалмах утонули индусы.
Они понимают, что я иностранка.
Уж кто-то на тумбах расклеил афиши,
что скоро гастроли советского цирка.
И пробует дудку и прячет факирка
в заветном кувшине заветную змейку.
И думают оба: "Какая обида!"
И плачут.
      Не плачьте! - я с вами, отныне
я буду чудеснейшим знаком санскрита -
заморской Калькутты нечитанным знаком!


весна 1970 г. Тушино

1.

В шалаше новоселье.
С милым рай в шалаше!
Но как будто бы в келье -
средь забот о душе.
Но как будто бы крылья,
громыхнув за спиной,
нас сурово покрыли
вышиной,
        вышиной...

А по правде, смотри, - я
и раздет и разут.
А по правде, Мария,
так похоже на блуд.
Не по правде - по праву!
В чём права - в том права.
Не Мария, а Аве
произносят сперва.

2.

Вот и нет у нас дома:
ты мой дом, а я твой.
Мы любовью ведомы,
как те, трое, звездой.
Как те, трое, с дарами,
мудрецы и волхвы.
Вновь родишь Его в яме
на охапке травы!
Как Марию - не Аве,
а другую - тебя
строго судит орава,
стая, свора бабья.
И не скрыться - равнина...
До скончания дней
загораживай Сына
от камней, 
        от камней!

весна 1970 г.

До слепоты надраены погоны.
Шаг втиснут в сапоги, ать-два, ать-два...
Я только миг могу быть Антигоной!
Я только миг перед тобой права!
Так вот ты во главе какого войска:
за веком век - слепая солдатня.
Ночь льнёт ко дню, последней каплей воска
моё опало деревце огня.
И за окном уже расцвечен контур
наперерез мне двинувшихся Фив.
Утробный смех, плач, топот, ругань, одурь...
И каждый мёртв - но в то же время жив.
И на базаре толстая торговка
уж глотку рвёт над грудой овощей.
И луковая выглянет головка
из-под десятка шёлковых плащей.
И хоть давно клубок размотан драки,
кого-то всё полощут по щекам.
Над голубятней яркие зигзаги:
твои ль века, подобные виткам?
Иль это я, подобная мгновенью,
упорно длюсь и не хочу примкнуть.
Ать=два, ать-два... Твоё охрипло пенье,
как будто нож тебе всадили в грудь.
Как будто медные заткнуло трубы, -
их вычистит твой адъютант рябой.
Ты полководец, в бой ведущий трупы, -
и в тот же самый я бросаюсь бой!
... И не поймёшь, из гущи чьих агоний
я выхожу, как и они, мертва.
Из фляжек пьём, труним над Антигоной,
в затылок строимся, ать-два, ать-два...

весна 1970 г.

маме


1.

Вращайся, коло
цветного луга!
Качайтесь, пчёлы, -
трава упруга.

Качайтесь, пчёлы,
качайтесь, шмели, -
о коло-коло
цветных качелей!

И две слезинки
ничьих повисли
у той былинки
на коромысле.

Из жёлтых, алых
и синих чашек
пою сих малых
в траве букашек.

И лета она
земля нетленна:
тот луг зелёный
в пустой вселенной!

2.

Камышовую пробую дудку.
Хлынь, Июнь мой, пчелиной лавою!
А сердечки прозрачно-шершавые
разорвали цветочную грудку.

Мои пчёлы смертельно обижены,
но мгновенно, но тотчас забвенны -
так легки разноцветные стены
нашей ветром развеянной хижины.

Вечно солнце сосали и гибли мы, -
но к воротам то вишни, то вербы
я живые пчелиные гербы
приколола воздушными иглами!

3.

Не ревную:
      цветам у цветов не сломить
          пчелиных и солнечных копий!
Не ревную:
    рождаюсь в июне, а в сентябре умираю.
Лишь поставлю
    на твой подоконник блюдечко мёду...

4. КОЛЕЧКО

папе


В дом, где сдвинуто сорок столов,
сорок тысяч пришло звонарей.
В зычный колокол лили всю ночь
мёд, и пиво, и медь, и чугун!
Ах, как мало в гостях у меня -
сорок тысяч всего! - звонарей.
Этот глиняный колокол их
я сейчас молотком разобью!
Колокольню - такую, как смерч,
за тобой ли в погоню послать...
У тебя на колечке их пять,
колокольчиков нежных моих.
В дом, где сдвинуто сорок столов,
ты пятью осторожно звони:
сорок тысяч откликнется их!
Сорок тысяч моих звонарей!

5. КАРФАГЕН

Я помню всё, что было до меня,
и в смутном городе, где не было меня,
я восхожу на лунные карнизы,
и в бездну лунную из ивовой корзины
прозрачно вылилась священная змея.
Щитами лунными нагорный храм блестит.
Как будто плачут в них виолончели:
сегодня утром, бедные, сгорели
три агнца в нём на празднике Танит.
Слуга луны, на городском валу
в забавной шапочке халдействует астролог...
Но - ситцевый задёрнут полог,
и до рассвета возятся в углу.
Я понимаю - это западня.
Хочу проснуться - детский сон мой крепок.
Им жалко глины на подробный слепок
с того, что было за день до меня!

29 июня 1970 г.

бабушке


1.

Я не данница - донница, ладонями вспять:
                      не обнять , а объять!
Я не данница - донница, подорожное, миг.
                          Я не пламя, а блик.
Я не данница - донница, трисияние Троицы,
                              нет, никто не дотронется!..

2.СВЕРЧОК

А.Мм.


Заведись за печкой,
печку - пополам!
Да разгоним свечкой
темень по углам.

Выпуклые брёвна -
вдоль и поперёк.
Задышать неровно -
спляшет огонёк!

Слышишь, домовая
музыка в трубе.
Я ещё не знаю, 
что спою тебе.

Только на ночь глядя...
Миленький, куда?!
Шёлковое платье
мнётся -
         не беда.

Мне не жаль ни капли,
некуда девать.
А сверчки озябли
в поле ночевать.

3. КОВРИК

Всех нянек и мамок 
узор на ковре:
таинственный замок
на синей горе.

Вон аист, чей клюв
заалел и поблек,
и замер, всплеснув
топором, 
       дровосек.

А вон и знакомый
над речкой обрыв,
и пробуют омут
в ней несколько ив.

Две ели на страже,
и дым из трубы
такой же, как наша,
топорной избы.

Старуха в ней точит
ножи  об кирпич,
и грозно клокочет
на вертеле дичь...

Нет, я не умею,
не то на ковре -
а выткана фея
на синей горе.

- Кто в лес мой опасный
без спросу ходил?
Кто, в шапочке красной,
в беду угодил?..

Кудрявая чёлка,
над ухом спираль.
Жаль - серого волка -
себя мне не жаль!

4. СКОРБЯЩАЯ 

Вот, полная млека, на скатерти чашка из глины,
и, полное брашна, овально чеканное блюдо.
Но, жест отверденья, горчайшая ветка калины -
на белых полотнах кровавые капли как будто.

Нет, некого звать мне на пир этот тысячелетний:
то колокол медный, то синий, в траве, колокольчик
весь-весь опрокинут и пролит над древней обедней.
Вот жемчуга нитка, блеснул её шёлковый кончик.
В Путивле забыли моё золотистое имя,
а в Суздале в храм мой замшели три нижних ступени.
То утро, то полдень, - а вечером лунное вымя
печально вспоило искавшего кладезь оленя...

5.

В деревлянский вторглись дом, -
                     ох, не терпится!
На пороге я с ковшом -
                виночерпица...
Виноградное точило, пена, взвесь,
от соседей окна, милый, занавесь!

Мы - как в собственном пылу еле сведущи
эти прямо на полу яры светочи!

И ничей навстречу слух каждой ереси.
Обе чарки наши - впух, чарой меряясь!

Виноградное точило, нежный пресс.
Жаль, что времени у ночи в обрез...

6. МАК

Обескровлю тебя, обезглавлю, - спи!
Целый день, как пчела, я пила
эту алую каплю... мак...
Мак, о мак, обуявший полотнами
корабельными и колыбельными!
Водами околоплодными и купельными
всю ночь странствуя:
- Здравствуй, Мак,
               моя плоть перелётная,
как я здравствую...
по утрам на Нерли в граде Суздале
мы цвели, мы себя не обуздывали!
Золотистые наши маковки,
византийские полумесяцы,
                       мак...

7.

Уже пол-луны, и всё прибывает луны,
мой дом сокрушат голубые её валуны.
Но мне ль их читать, на её валунах письмена!
Я лучше тетрадь раскрою, присев у окна.

Уже пол-луны, но всё прибывает луны,
мой сон сокрушат голубые её полусны.
На лунную рать я свечки подъемлю копьё:
посмей разорвать настольное коло её!

8. СКРИПКА  В  СОСЕДНЕМ  ДОМЕ

Проглотить обиды ком, а потом...
Сладко ль сетовать - о струны смычком?
В тканях августа сквозить и просвечивать,
главы Августа венцами увенчивать?
Только скрипка мне досталась - скрипеть,
числа августа до солнышка треть.
В полночь, карлик, сквозь кольчужку, сквозь латики
сладко ль впитывал ты млеко Галактики?
Каплю радости, что дом на песке,
каплю скорби о падучем листке?
... В эту ночь зеницы Бога утратили
каплю горечи, что все предатели...

9. ЛЮБОВЬ

То от меня, то прямо на меня -
приливы и отливы ячменя.
А захлебнёшься, если с краю лечь!
Отколь-доколь моей равнине течь?
Отколь-доколь зелёных струй стези?
Отколь-доколь Азъ есмь, а ты еси.
Иное - ты, твой кремль, твоя стена.
Отколь-доколь моим стенам война?
Где пышет пламень августовских жатв,
отвоевав, два воинства лежат.
То на тебя, то прямо на меня
летит,
    любимый,
        туча воронья...

10.

Всё на свете - пчела и шмель.
Всё на свете - искомый мёд.
Тридевятых моих земель
полыхает цветной разброд!

Я не знаю, чем всё объять,
а обнять мне не хватит рук.
Полыхать хочу, полыхать,
загораться из луга в луг!

В тридевятом моём родстве
мне и чёт и нечет - чета.
Брошусь навзничь - хранить в траве
вместо глаз два пустых гнезда.

Птицеловам - два синих зла,
птицеловам  меня не взять!
А их землям - гореть дотла,
и моим
     дотла
        полыхать!

11.

Даже ты сошёл с ума, даже я.
Знать, взялась за нас сама ворожея!
В дело впуталась сова, сыч заухал.
Я забилась, чуть жива, в тёмный угол.
Лили в глотку нам с тобой зелье горькое.
Чёрный кот, хвост трубой, ведал оргией.
Кто там, верхом на помеле, в чём мать родила?
А может, в двойственном числе, а может, куча мала...
Ох, помоги ты мне, средство рвотное,
а никакое не приворотное!
На болоте мой цветочек обманчивый.
Ставь же точку - иль без точки приканчивай!
Ты-то прост, да враг лукав: - Постой, постой...
Тяну друга за рукав, а он пустой, пустой...

12.

Явь пришла и ушла.
Сон и днесь и вовеки.
Тяжелы, до стола, 
мои вийные веки.

Гулы-гуды в трубе
от пречистой бумаги,
да весь вечер к тебе
грудь сосущие тяги.

В осень, в сон и во тьму
я вовек опальна.
В нежилом терему
моя тихая спальня.

Только ветер в сенях,
да скрипят половицы,
да сгорают впотьмах
две совиных зеницы...

13.

Осените, осени, весями!
Осените меня, осени-есени!
Веси-взвеси, голубые да млечные, -
упадите вы на хляби сердечные, 
утащите меня в оны-лета,
золотые пауки-тенета...
Вы, древлянские-дебрянские есени,
шёлки-бархаты серебряной плесени...

14. ПОЛЕ

миру в дар, а не в дань не от мира сего
целый день о двух зорях ржаное жнитво!

Выдь не хлебом единым наш солнечный хлеб!
Надорви мне ладони божественный цеп!

Ну а твердь по-живому тверда будь: до дна
горячись ты под нами, ржаная копна!

На прощанье пусть солнышко мёд разольёт,
душу в ткань завернёт серебристых тенёт...

июнь-август 1970 г. Фирсановка

Ариадна, спаси! - лабиринт...
Двадцать лет, со свечой в руке...
Двадцать лет, за дубовым столом, сотворение мира.
Лабиринт -Минотавр,
лабиринт не имеет конца.
Поцелуй-Минотавр
не догонит,
        догонит,
догнал!..
Стоп, тупик, это плоть.
Двадцать лет мой упрямый фонарь
рылся вслепую.
Где же выход? -
одни тупики...

осень 1970 г.

Не замучить - самой замучиться!
Не убить - самой умереть!
Течь по узкому руслу учится
кровь, расплавленная, как медь.

Я владею своей Державою,
тридесятым царством своим.
По мою по руку по правую -
и по леву тоже - дым!

Я сжигаю,
      я строю заново.
Уж теперь - не дотла сгорит!
Крепче слова, друг другу данного,
ты любим - как фундамент врыт!


осень 1970 г.

Сколько мне настаиваться,
радости, -
      в бочке из морёного дуба?
Сколько им наслаиваться,
железным,
      сердца моего,
              обручам?!
Обручена со слепыми.
Обречена - казаться. 
Слава тебе, Бочар, - а мне
от избытка всё горше!

осень 1970 г.

Урон мой клёновый - в клину - по клинышку.
Улёт мой, аист мой - по пёрышку, по крылышку.
Прогорклый день мой, сумерки, дремота...
Отныне солнце - вполуоборота.
Отныне быть у немоты в плену.
Во мне.
     Воистину.
           Заклинило.
                  В Клину... 

осень 1970 г.

Надо войти в подъезд,
поискать ключ,
попасть в глазок...
Но это чужой подъезд,
а ключ скрипичный,
а глазок - карий,
и только что плакал,
и весь мокрый,
и видит насквозь...

Сто раз целую под ним
твою румяную щёку!

А.Мм.


1.

Горек избыток тебя, о Мёд!
Не золотистые чашечки -
чаши весов.
       Тяжести
пустыней и пустот.
В эту опасную ночь
волнообразна земля.
В синей матроске Ной.
Крут поворот руля!
Ты был ко мне добр:
утром не поднял штор.
Что мне с тобой потоп
в двадцатибалльный шторм!

Горек избыток тебя, моя
радость бездомная!
Синяя и бездонная
за кораблём колея...

2.

Неравны, как пламя и свеча.
Час за часом: не сейчас, не сейчас...
По ночам, напропалую, не видать ни зги,
я дарю тебе вторую.
               Подожги!
                  Подожди...
Что ж, и эта, и любая слабо льнёт к огню,
ох, не тая, облетая на корню, на корню!
По ночам, напропалую, речка-реченька-речь...
Ни за что не поцелую - страшно губы обжечь.

3.

Бреду, голодный и холодный,
                      по вечерам
на огонёк - а он, болотный,
                       ни тут, ни там.
Бог в помочь стоптанному сердцу,
                       клюка да клик:
- Пустите же меня погреться -
                      на час, на миг!
Тугой развязываю вензель
                      имён. Родня!
Неужто ж окна занавесил
                       кто от меня?
Неужто ж заперты ворота -
                       не отпереть?!
И - человеческого рода
                       неужто - смерть...

4.

В нетвёрдый миг ко мне землёй приблизься -
увидишь сам, как все моря отпрянут,
и даже сны приснятся - точно листья
коснутся лба - и сразу же завянут.
Не лба, а льда, и никакое пламя
спаять не в силах сонные осколки!
Последний лист кровоточит кругами
в глазах, чьи взоры на прощанье долги.
И - только снись, мне ничего не надо,
и даже в миг, когда меня разбудят,
в нетвёрдый миг, когда я тверди рада,
твоей земли ни горсти не убудет.
Ни горсти... горсть? - мир и над ямой скаред!
Не тверди горсть, а мишуры и сора -
в нетвёрдый миг, когда в пространстве шарит
моя рука, не находя опоры...

5.

Петух ни разу, а не то что трижды
не успевает завопить на башне.
... Но, отрекаясь от меня, вчерашний
возлюбленный, не ведай, что творишь ты!
Мне за тебя пресвято и премудро -
за боль, за то, что я одна под стражей,
ещё за то, что на минуту старше
тысячелетье, и за то, что утро.
... за то, что утро, но не дня, а казни -
багровое.
       Любимый, каково мне. -
не знай, не ведай, но ужо попомни.
... за то, что солнцу не велишь - погасни!
Смотри, как гаснет мой очаг домашний.
За это тоже, и за то, что свыше.
Что мне петух, горланящий на башне!
... за журавля, за аиста на крыше!

6. СКАЗКА

Мальчик-с-пальчик бархатный,
мальчик-с-пальчик шёлковый.
В ворота мне: стук-стук...
Ворочайся, заперто!
Не моё ты - бархатный,
не моё ты - шёлковый,
зябнущим шёпотом:
- Можно?
     - Ах, шёл бы ты...
Ах, да где ж мой ключик?
Впопыхах да в сумерках
всё из рук роняю,
ничего не вижу.
Ах, да где ж мой крестик
именинный? -
        грех ли
отпереть любимому,
           грех ли -
чем попало!
Но грозит мне клюшкой
ведьма: - Отопри лишь, -
я задам вам ключик,
покажу вам крестик!
Напою я гостя
твоей кровью, девка,
накормлю я гостя
твоим сладким мясом!
- Уж твоя ли, ведьма,
обо мне забота:
был мой папа аист,
мама - аистиха.
Потерялся ключик -
пригодится крестик.
Мальчик-с-пальчик, здравствуй!
Мальчик-с-пальчик, можно...

7.

Птичка божия, сума перемётная -
мой журавушка, моя ласточка.
Знать, вороны лишь не перелётные,
не ютятся, где солнце ласковей!
Под недрёманым оком луны
прозябая,
      под злым и пристальным,
тридцать лет мне, неверной, верны -
тридцать мне, да самим себе триста! 
На вокзале, средь говора их,
среди тощего их оперенья,
на десяток метафор пустых
рассыпается стихотворенье.
Что ж, и заново выстроит дом,
и опять наведёт в нём порядок
та упрямая баба, на ком
платье всё ещё без заплаток...

ноябрь 1970 г.

Задень меня, прохожий, - с тротуара
нечаянно столкни, гадючий вызвав шип
шин, вдавленных  асфальт.
                     О раковины-фары
на дне воды и тьмы!
              О плеск медуз и рыб!
Реклам, витрин и лиц похожая на рыбью
сверкает чешуя.
           И, малость подшофе,
глядишь, как кружева морской покрыли зыбью
в два этажа иль в три аквариум кафе.
В нём водоросли слов тебя опутать рады,
и водоросли рук, и водоросли ног.
И шёпотом, всю ночь стекающим с эстрады,
пропитан уж насквозь твоей души песок.
Совсем сухой песок, рассыпано, не слепишь.
Песок с песком сложить - и засосут пески...
Попал песок в глаза! - вот отчего ты слепнешь,
вот плачешь отчего, нет никакой тоски!
Попала соль в глаза, всего верней, от соли
ты плачешь - ну и плачь, и злись, и брови супь.
Нет никакой тоски, нет ни малейшей боли!
Нет больше берегов - она морская глубь...


ноябрь 1970 г.

Н.Орловой


1.

Нет тяжелее золота, чем листья,
и нет верней чеканки, чем с утра
до самой ночи зарядивший дождь.
Он их чеканит, кропотливый мастер, -
и ни одной монеты нет фальшивой.
Монетный двор: Сентябрь, Октябрь, Ноябрь.
Потом - декабрь, январь, февраль, а в марте
нет несомненнее внезапной встречи
на мокром мраморе ступенчатой и круглой
в античном духе сложенной купальни
в изысканном саду крепостника...

2.

Хоть на целой земле мало места мне -
всё же в сумерки эти синие
ты деревьев заснеженных жестами
не мани меня,
        не мани меня!
Целовалась, вот тут, со сколькими, -
а теперь как пройду по саду я?
За оградой с чёрными кольями -
белоглазые люди и статуи.
НЕ свалюсь на скамейку замертво,
даже если из них и встречусь с кем.
Сторожами Кусково заперто
от меня -
      с лицом древнегреческим!	
Но что заперто злой привратницей,
то Гомером нарочно отперто.
На Воздушном театре нравится
мне лишь вьюги балет и опера!

ноябрь 1970 г. Кусково

Как глубоко оконные провалы
                     ведут туда,
где ночь и та распалась на кристаллы
                              луны и льда.
Не передать, какая это мука -
                    ночь без вранья!
Обиды, злобы, памяти, испуга
                          ночь.
                            Полынья.
Себе.
    Тебе.
         В разомкнутые воды:
                           - О спи, тони!
Всех в мире вер вовеки гугеноты -
                            мы в ночь резни.
Одна.
    Один.
        Сегодня нас не двое.
                        О крест, о знак -
ночь напролёт прислушиваться к вою
                          ничьих собак!
Не спать самой, да и тебе не сниться.
                             Ты мне скажи:
всему ли миру в судорогах биться
                            в канун Души?
Всему ли миру ведомы провалы
                          туда, туда,
где ночь и та распалась на кристаллы
                             луны и льда?

ноябрь 1970 г.

Возникали прямо из тумана,
из земных и тусклых, на ущербе,
луновидных, акварельных листьев.
Из широкой сумеречной бездны.
Из оград - большим чугунным гулом,
из сырых и древних колоколен -
не колоколами, а одышкой
от крутого, трудного подъёма.
Мы сплетали руки, мы - узоры,
мы - бессмертный саван Пенелопы,
как она, сплетали-расплетали,
и скользили, и скользили мимо.
Мы однажды праздновали встречу,
только раз, но это несомненно, -
что теперь нам дважды, трижды, вечно
их сплетать, и расплетать, и мимо!
Мимо мы - и греческие мифы,
царства, эры, Вавилон, Пальмира,
воды Тигра и Евфрата, воды,
омывающие Кубу и Калькутту.
мимо - ветром - скромные останки
нас и наших предков и потомков,
пламя, пепел, и печаль, и горечь,
и туман осеннего пространства.
Мир разброда, мир сердечной боли -
первобытный, непрерывный, давний,
мир - как миг сплетений и разъятий,
мир - и мы - и мимо, мимо, мимо...
Из земных и тусклых на ущербе,
луновидных, акварельных листьев,
из обиды, жалобы и плача
мы слагаем наши пирамиды...

декабрь 1970 г.

Нет, этой ночи мне не переплыть.
Корабль мой ранен, дюжина пробоин.
Тону, тону! - один я в море воин,
такого моря мне не переплыть!

На гиблых скалах тлеют маяки -
меня ль хранят?
            А на песчаных косах
навстречу мне ли твой скитальный посох
всю ночь чертил мохнатые круги?

Я не ступлю на утренний гранит
Ост-Индии вселюднейшего порта,
не испытаю собственного Фьорда -
я, мезозой, ледник, палеолит!

Как будто разомкнулись берега
моей волнообразной сердцевины...
Лишь омываю Древние Афины -
века до нас,
          и после нас века...

весна 1971 г.

Сквозь тебя, как сквозь огонь и воду,
я туда, откуда ты казалась
мне твердыней в моём зыбком мире.
Я туда, куда из ран по капле
уплывает белоглазой рыбой,
я туда, куда по капле в море
убывает маленькое солнце.
Где ещё стихи молчат, как рыбы,
эти рыбы с белыми глазами,
где, ну где они шуршат, как пепел
нераскрытых книг александрийских?
Я весло ломаю о колено.
Я туда, куда несёт без вёсел.
Горсть земли мне, в море брось земли мне -
я скажу им, что увидел землю!

Нас солнечной развязывает нитью
с утра, - а было ли на свете утро?
Семи морей библейскому разлитью
не смыть с земли её румян и пудры!

 - Короновать! - коробит карнавал
приросших масок ржавую коросту.
И мне казалось: захочу - и просто
сниму, сорву! - и я переиграл.

На суше выстроен игрушечный ковчег:
спасать меня - или самой спасться?
Нет, паре тварей, нам не развязаться,
Земли и Неба узел - человек!

Не возрожденье, а повальный мор.
Не на земле оно ещё родится.
И по ночам не спится, а уж снится
в семи морях кипящий метеор!

весна 1971 г.

Я не флюгер, это ты флюгер,
петушок золотой гребешок - флюгер!
Петушок золотой гребешок, гласи:
"Царь Иван Васильевич, гой еси!"

Флюгер, флюгер, куда ветер дует,
куда голуби летят и воркуют:
"Аллилуйя, аллилуйя"...

А меня сама не знаю куда
в три погибели согнула беда.
Знаю только - не туда, куда флюгер,
флюгер, флюгер, куда ветер дует...

апрель 1971 г.

1.

Отпускаю на все четыре
и в глаза не смотрю - не прячь их.
Отпускаю: ступай из зрячих
глаз в слепые!
           Синей и шире
померещится, чем сбылось!
Не сбывается, я же знаю.
А накликаю - так, авось,
журавлиную твою стаю.
Спой им, Ивик, - не мне, - моим
миражам в пустующем мире,
где от сердца на все четыре
отрываю тебя, чужим
псам терзать, подлецам глумиться -
или даже ещё больней:
каково мне, бедной синице,
о тебе пытать - журавлей?!

2.

Не отгадывай глаз моих - сглазишь.
Не читай меня по ладони.
В моём доме и так всё настежь -
в недостроенном моём доме.

Бедным аистам свить гнезда
негде.
     Ну их! - я в полночь вижу,
как опасно горит сквозь крышу
покачнувшаяся звезда.

А сорвётся - так загадать
не успеешь, как отгадаю,
что зегзицею по Дунаю
по ночам мне судьба летать!

3.

Я мудрая, вся утонув в стогу,
что сквозь тебя я вижу без запинки,
и хоть разлив мой - вылиться б из кринки
куда-нибудь парному молоку! -
я и водой умыть тебя могу.
Смотри насквозь: неужто же я лгу,
что мы с тобой две солнечных росинки,
и по утрам сгораем на лугу
дотла...

4.

Новым сердцем в новой груди,
моё солнышко, успеешь взойти.
А пока что подремли, ещё рано...
И вольно ж любить цыганке цыгана!
Миг - цветку с цветком сомкнуться в степи,
миг - и мчаться, растеряв пожитки:
дорогие синие прожилки
возле губ, гитару и стихи.
Я тебе, как облако, легка, -
а себе в обезумевшем беге
из костра не выхватит рука
уголька
    на память о ночлеге...

5.

Страшно света, и страшно тьмы.
Страшно, страшно ходить по льду.
Не одна и не две зимы
в этом вечном моём году.
Пятна плесени вместо лиц.
Как я их различать устал!
Мой прикованный к ветке лист
ветер с кровью не раз срывал.
Только ты мне ещё легка.
Из-под ржавых от крови уз
я, как рваные облака,
неизвестно куда несусь.
Ты одна отпускаешь вдаль.
Ты - сквозь сердце.
             За то, что сквозь, -
верь, любимая, сам видал:
по звезде над нами зажглось!

лето 1971 г. Зиброво

А.М.



А в комнате праздник с утра, и даже
не понимаю, что стряслось.
Я просто голову держала однажды
не прямо, а набок, как будто ось
выпала из неземного шара,
двулобо сиявшего день и ночь.
Ну хоть такую прими в подарок!
Ну хоть немного тебе помочь...
А в комнате, над тайнами, пирамиды не тают дыма,
и краски по грудь мне налитые моря,
и новое, прародитель, ты добываешь имя
моё
  Застенок, где любовью пытали,
куда, как в клетку, вламывались с хлыстом,
задолго до стекла и эмали
развёрнут живым кровяным холстом!
И сразу всплывает лик тревожный
в разорванной памяти холста и стен.
Изнемогая под ношей, треножник
не падает, а лишь впадает в крен.
Выстоим, что б ни случилось после,
друг друга подпирая плечом,
как эти деревья, которым сослепу
две тысячи лет дашь - а всё нипочём!

октябрь 1971 г.

Друг был,
и было кого на прощанье хоть
поцеловать шершаво...

Друг был.
На ободке золотистом
чашки недопитой чая
губы к губам прижгло.

Друг был.
Всю ночь в окне
круглая, как тыква, луна.

ноябрь 1971 г.

Нет, земли мне не жаль.
Я, как айсберг, свободна.
Тки, тарантул-февраль,
ледяные полотна!

Ты, пологий мой пляж,
вы, песочные игры...
Океан, взбудоражь
мои сонные фибры!

Так обманчива даль,
и печальны собаки.
Шей, стервятник-февраль,
ледовитые флаги!

Лёгок взвинченный путь
ледяной каравеллы.
И щекочут ей грудь
белоглазые стрелы...

декабрь 1971 г.

1.

Колесуй!
       Колеса
буду ноющей осью.
Колея.
    И, скользя, -
прямо в Чёрную Осень!
Слёз на грудь мне не лей,
рядом замертво падай!
И глаза-то елей,
чем у мраморных статуй.
И туда, где дрожа,
не попасть зубом на зуб,
нас взмывает, как шар,
неуклюжая насыпь!
На расколотых плитах
и ступеньках купальни
вдох всё легче, а выдох
всё трудней и хрустальней.

2.

Ветер взвыл да и сник.
Не зовём и не ропщем.
Наших будущих книг
перелистаны рощи.
Ветер взвыл да и сгрёб
в кучу сны и тетрадки.
И щемящий озноб
нам трудней лихорадки.
Ну чего ты пристал?
"Пить!"
    Нет - пей!
         Нет - стихами!
За кристаллом кристалл
выпадает в стакане.
И какой это лёд, -
ты губами не пробуй.
Пусть чужой меня пьёт
сквозь безустую прорубь.

3.

Немного ветра, губ, и глаз, и соли...
Кипело море!
Немного ветра и коры сосновой, -
скрипели снасти.
Не много ветра - одному попутный,
другую в сердце побольней пырнуть!
Такое утро, что знобит и рыбой
тревожно пахнет мой пустынный берег.

4.

Вдоль безглазой твоей стены
с факелами.
        Гори же, на! -
ты, разорванная на сны
и из спальни на ветер выброшенная!
Очумелую хороню
( усмирить - да мала рубаха ),
обтрясённую на корню
на ночь сыгранной фугой Баха,
истеричку, провалы глаз -
уведите меня от края!
А усну - что за плечи тряс
кто-нибудь, от любви сгорая...
И на грудь к нему, как в театр, -
ты, растерзанная на сцены...
Рыщет с факелами сентябрь, -
но твои ль поджигает стены?

5.

Ничто не обрывалось.
                  Сто
раз настигало.
            С новым годом!
Нам кажется - за поворотом
лишь истина, а до... а до...
Всё меньше шёлка на плече.
Прильёт и отольёт румянец.
Не ложь, а ритуальный танец
при оплывающей свече.
И в душных четырёх стенах -
ещё и не рождались - склепа
нам ритм всего ночного неба
внушил непостижимый Бах.
так стынь же, замирай и жги,
глоток то золотой, то чёрный!
И в позе разорвись игорной,
сердечко вольтовой дуги!

январь 1972 г.

1.

От пашен выпуклей земля,
огромная земля до Суздаля!
За то, что ворвались и сузили,
до сердца, пахота, зияй!
Раскройся до горючих недр,
до тайны женской, до истерики.
Слезой разлившаяся Нерль
пускай сама запросит берега!
Давно не плакалось навзрыд.
От слова пахло горем краденым.
навзрыд, навзрыд... а это взрыв
вулкана с заострённым кратером!
Мне тесно, комната мала,
судьба мала, и лоб не выпуклый.
И вдруг та самая земля,
откуда не уйдёшь, не выплакав!
Меня заставит вороньё,
пространство вынудит безустое -
и одиночество моё
в тысячелетии от Суздаля...

2.

... И в усыпальнице не страшно.
А в трапезной, где пусто, кто ж
передо мною ставил брашно,
лил мёд в мой допотопный ковш?
В молельне тоже было пусто, -
но как возник на той стене
Иисус Христос кровавоустый,
сошёл с распятья - и ко мне...
Да, пусто, пусто в этом доме.
Не мёд, а тьма в глубинах ниш.
И голосов не слышно, кроме
того, которым говоришь.
Никто Иисуса в нём не предал,
в ладони не вбивал гвоздей.
И нет тут никого, кто б ведал
простыми душами гостей.
Осколки мраморного бюста,
сырая плесень на стене...
И всё ж не глухо и не пусто,
и потревоженно во мне!
Пусть это отсвет древних зарев,
пусть отзвук сказок и легенд,
галдёж торговок на базаре
да свадебных обрывки лент.
Летят хоругви и знамёна,
на автострадах конский скач, -
как будто мне во время оно
всю душу протрубил трубач!
И не в дому, в котором пусто, -
во мне самой и кровь, и мёд,
и голуби,
    и через Суздаль
до ночи проходящий сброд...

1968-1972 гг.

Мне что-то плачется сегодня.
Прочти ж, по слёзкам да по сопелькам,
про то, что смерть - всего лишь сводня
чердачного окошка с облаком!
Окошка с облаком посредница, -
дай мне продеть в сиянье голову!..
Заоблачная точка зреньица,
увы, не моего, а голубя.
Заголубиться б, заголубиться,
заголубеть в глазу и вовсе
незрячем - там, где насмерть любится,
где первая шепну: не бойся!
Но всё же горестно и смутно
на чердаке, сквозном, как ласточка...
С тобой - а мне сиюминутно,
прощально,
      трогательно,
             ласково...

февраль 1972 г.

памяти Отца



1.

Лев мой.
    Крест-накрест в поле
два разбитых крыла.
Львиная воя доля -
гробу в земле - мала!
Лев мой.
     Нигде на свете
нет уж такого льва,
чью  гриву седую ветер
прогнал с ледяного лба.
Я завтра кинусь на поиск -
и нет, не утрачу впредь!
Ты мой опоздавший поезд
на мокрой платформе встреть.
Билет мне дадут особый:
лишь издавна.
         Издалека
ты, доченька, пёхом топай
по шпалам.
     По облакам.
То лестницей, то коридором...
И кровь, может быть, пролью
я в поле том, над которым
крылатому б рыкать льву!
Я знаю, куда ты делся.
В слезах засмотревшись ввысь,
у запертого подъезда
ни тайны не выдаст сфинкс.

2.

Как будто я владелица крыльца,
мой каменеет возраст в лапе львиной -
и только судорога женского лица
жива под гривой мраморной и длинной.
Давным-давно потрескалась эмаль
на снятой с шеи ладанки с портретом.
И хоть прекрасный юноша неведом -
изображённой молодости жаль.
Любовь, как нож, теряет остроту.
Мне и самой тут двести лет от роду.
А в отразившем нашу смерть пруду
визжа мальчишки замутили воду.
Не понимаю ни добра ни зла,
но если дышат - это справедливо, -
и да глядятся вековые ивы
в покрытые туманом зеркала!
Дышу и я - хоть воздух каменист
в шершавых лёгких,
           как в коре древесной.
И над историей страшнее, чем над бездной, -
два пальца в рот - их каторожный свист!

3.

На зыбких стропилах
да рядом с тобой -
да с неба кропило б
нас синей водой!
Там ветер отраден,
всю б душеньку им
к кресту перекладин
гвоздило, сквозным!
Там песен - по горло б!
Да кисть на весу,
да жив ещё голубь,
чей Сын - Иисус...
Я занемогаю.
Я - небом - маляр!
Земной под ногами
катается шар.
И некуда деться,
и хочется смерть
по самое сердце
в ту -
     чувствуешь? -
              твердь...

4.

Светясь и даже засияв слегка,
листом гремучим ёжась и пестрея,
то как любовь, а то вдруг как тоска,
меня охватывают древние деревья.
Они охватывают душу - не огнём,
а мрамором, и держат не минуту,
а вечность целую - пока не позабуду,
куда я шла прозрачным этим днём...
куда я шла, а главное - откуда.
Минуты пробегают стороной,
часы, и дни, и месяцы, и годы
одних невстреч, одних разлук с тобой.
Не тут ли, в парке, сумрак вековой,
из нас двоих скрывающий кого-то?
Но стоит только очутиться тут,
позвать по имени, на имя отозваться...
Века добрей корыстных, злых минут:
всё, что имеют, тотчас отдадут, -
да мы-то сами захотим отдаться?!
Прозрачных дней в году наперечёт,
когда насквозь всё видно, всё понятно -
как будто глубь мы переходим вброд.
Но вплавь же, вплавь нам предстоит обратно!
А друг до друга не доплыв, тонуть
нам страшновато в омуте летейском.
Так вот в чём суть разлуки нашей - суть
правдивейшего в мире лицедейства!
И не друг друга мы боимся, нет,
а лишь того, что происходит с нами.
Погожей осени на наших лицах свет, -
да отчего же не светлы мы сами?!
Из-за угла нагрянувшей еды
сведёт нам душу судорога злая.
Рванусь к тебе - но отведут от края
пустых деревьев чёрные ряды.
И - разведут опять по сторонам,
по берегам заждавшейся нас глуби...
Так, значит, даром мы живём и любим,
и эта осень даром светит нам?

сентябрь 1972 г. Кусково

Когда я к сосне, губы отняв, прибавлю
вторую сосну, и третью, и много ещё,
и просто деревьев,
вспомню также леса, и луга, и реки,
моря и горы, - то сразу
полуденный жар остынет
корней, что бегут по обрыву,
и золото тотчас померкнет,
убогим контуром став, и медный
звон,
    подпиравший высь, сорвётся...
И ничего не услышу кроме 
визга тугих тормозов и плача
разбуженного чуть свет ребёнка.
- Плачешь? - ты лучше сначала раскрась
эту безглазую карту!
Когда я к сосне, губы отняв, прибавлю
желание...
- И попробуй неразглашённую тайну
кипящей смолой запечатать!
Когда я... Мне некогда! Милый,
поцеловав меня в губы,
выпусти тотчас из круга,
обозначающего руки,
или даже объятье...


осень 1972 г.

И.Г.


Сплю на балконе, на отлёте вас!
О, на отшибе памяти! - забыла,
как дни и ночи, не смыкая глаз,
кого-то там искала и любила.
Уж отосплюсь за суету сует!
Уж сон мой весь на облаке помешан!
И никого-то не спрошу - а где же
тот, в чьём окне никак не гаснет свет?
И не спрошу, чей это сотый круг
ходьбы по комнате на остриё наверчен,
и что за дым, нас погружавший в вечер...
Сплю на балконе, на отлёте мук.
Вот где ещё не свежевали тайн.
Моим быкам не страшно и не больно.
И эта ночь пока ещё не бойня.
О, на земле подольше не светай!
Упруго длись, мой ярко-синий лёт,
охватываемый погоней!
Да, но кому не дать прочесть ладоней?
Кому назло, дыша всё отдалённей,
сплю на балконе?
         Кто меня зовёт
по имени?
       Не многие в живых
из знавших имя!
       Задрожу, отвечу.
Но из живых кому ещё навстречу
я выхожу из зарослей глухих?
Кто в эту полночь, не смыкая глаз,
перебирая камешки и лица,
меня искал?
       Кому бы вдруг присниться,
да так, чтоб свет в его окне не гас?
И чтобы мне за суету сует
легко приняться, только день забрезжит,
и побежать, и всех спросить: да где же
тот, в чьём окне никак не гаснет свет?!

июль 1972 г

1.

Предчувствую тебя.
              Предвижу
тебя, и даже
я - по пятам твоим, всё ближе,
а ты всё дальше.
Губами лоб твой не потрогав,
вдали порыскав,
я заблуждаюсь, как дорога
средь кипарисов.
Велит приснившееся чудо
блуждать и падать.
И будят кипарисы чью-то
о ком-то 
        память.
Над не земным почти что шаром,
летящим в вечность,
ночь зажигает их, недаром,
крутые свечи!
На свете мало почему-то
других деревьев,
чьи ветки догола простуда
на днях дотреплет.
За вспыхнувшую пыль обочин
как ни укройся, -
я знаю, что на днях обоих
настигнет Осень!

2.

Вот и август, кладущий на обе лопатки,
как цыган, умыкнувший у скаредных будней.
Вот и август, вокруг всё светлей и безлюдней.
Я - и август, и горькие ягоды сладки.
Не спеша посижу на шершавой скамейке.
Словно зажили раны и не было лета.
И о нас я подумаю: песенка спета.
Вот и август, в траве серебристые змейки.
Всё незыблемей цвет опалённого сада.
Эту белую астру с заснувшей пчелою
я сорву просто так, никому не в награду.
До свиданья.
        Прощусь и калитку закрою.
Час и два просижу на поникшей и тёплой,
очень грустной скамейке, где стёртая надпись.
... Вдруг к ногам подкатившийся вспомнится 
                                       август
мне сорвавшимся с яблони чудищем облым.

3.

А потом ты уходишь куда-то сквозь стену.
Ты как рана - с трудом заживут мои фрески.
И в тот день, когда белое платье надену,
знай, что  чёрном тебя мне оплакивать не с кем.
Я люблю тебя странно: тебя - и любого.
Волны крови меня с головой захлестнули.
Но как будто бы шёпотом сказано слово,
заслонившее грудь от ножа и от пули.
Я же знаю, куда ты уходишь, и знаю,
отчего эти стены воздушны и шатки.
Как Печорин, стоишь ты у смертного края -
против целого мира -
             на горной площадке.
Облака тебя, мимо пронёсшись, заденут.
Ураган отвернёт наведённые дула.
Но заплачешь и ты, весь обрызганный пеной
вороного, от верности давшего дуба.
И за чем бы, за кем бы ни гнался ты степью, -
как и я, посолишь только свежие раны.
От тебя ухожу я сквозь синюю стену -
и в тоске иногда возвращаюсь обратно...

7-9 августа 1972 г. Подольск, Александровка

Игорю


1.

Не по-княжески - по-хански,
глазом жаден и кос,
морем масляной краски -
на стены, на тёс!
Белокаменный тошен.
Перезвоны тихи.
В белый город силой вхожи,
от базара до таможен,
огненные петухи!
Сыплется со стен извёстка,
варится в котлах смола.
Это вам не струйки воска
со свечи на край стола!
Барабанной перепонки
вашей
     мне на барабан!
Под лоскутною попонкой
на горе балаган!
Пританцовывает шут
да зубами лязгает.
Запрокидываясь, ржут
жеребцы арабские.
В белокаменных покоях
покойники бледны.
Я врываюсь с теми, коих
сбрасывают со стены!
Не со зла потрава,
не в том корысть,
чтоб голубь кровавый
сел на белый карниз.
Не со зла во княжестве,
потревожив,
расставляю кряжистый 
свой треножник.
Не со зла, а только -
эй, звонарь!
Лезь на колокольню,
в колокол ударь!
И в другой, и в третий,
и разом во все...
Двенадцать столетий -
в минутной красе!
Верёвочных лестниц
узор не поблёк.
Двенадцать столетий
я случай стерёг!

2.

Хотя бы в награду
за детскую веру
ты Волга! - неправда,
что озеро Неро!
На помощь всё звонче
чугунные зовы.
И выбрал же зодчий,
ты
  стойло Ростову!
Но каменных кружев
узоры такие ж
над Волгой!
       Не вру же
себе я,
     что Китеж...
Той веры, что с правдой
сразилась, - осколки.
Слепи их, обрадуй:
мой город - на Волге!

3. СТЕНА

Не уйти от тебя - по колено
в глине хлюпающей и вязкой.
Перегрызть бы мне, что ли, вены -
затопить тебя синей краской!
Зыбким слоем, ещё, и снова
как волной накрывает лодку.
Сыплет известь со стен Ростова
дрожь, знакомая подбородку.
Накрывает волной горячей,
ярко-синие плавит льдины.
Я, пожалуй, сейчас заплачу
от кладбищенской этой глины!
Я - о детстве, об оных летах,
да о том, что стоишь отвесно,
и что видно в твоих просветах, -
мне уже наперёд известно.
Я - о том, что пустой и мёртвый
холст,
    а ты не стена, а стенка,
и на стенке той,
         вплоть припёртый,
углем лодку рисует Стенька.

4. ЗЕРКАЛА

Я хочу быть понятой тотчас,
только ты ко мне прикоснёшься.
Но, дыша, покрою туманом
зеркала заснувших затонов.

Я хочу быть понятой так же,
как в воде отразилась ива.
Но на Волге всегда ветер,
нет на Волге мёртвого плёса!

Я хочу быть понятой вместе
с этой зыбью - прочти живую!
А умру - простынёй широкой
зеркала занавесят в доме...

5. ДРЕВНИЙ  ГОРОД

Подожжённый ржаными копнами,
во кровях добела выкипев,
только миг ты стоял как вкопанный -
ни один из веков не выкопал!
Ты как будто на миг ослеп -
да и взвидел, хоть глаз выколи!
Дали камень - а это хлеб,
и позвали - откуда выгнали.
Право, зря нас с тобой егеря
сторожат в двух шагах от кладезя,
над чьей мудростью - флюгера,
точно знающие, кому кланяться.
Не испить из такого, рта
не смочить, не приблизить даже:
слишком выя твоя тверда,
слишком улица двухэтажная...

6. ИМЯ
  
Не мигая смотрела
вдаль - вот, щёки мокры, -
как над Волгой смертельный
повисает обрыв.
Эх, взойти б, оттолкнуться...
Ибо нет уже сил
врать, что ивы там гнутся,
что туман их покрыл.
Может быть, и обрыва
нет такого, что жуть...
Может, вовсе не ивы
ветру нравится гнуть.
Может, даже не Волгой,
а в горячем бреду
назовут её - Ольгой.
Отзовусь и пойду...

 август 1972 г. Ростов

А.Сахновскому



Бродячая осень сквозь влажную стену прошла.
Промыв мне глаза, эта ржавая фреска - светла!
Вот арфа, с которой всего лишь извёстку стряхни, -
как тонкие руки коснутся смертельной струны.
И кровь встанет дыбом, будёновку сбросив на снег,
и конская морда длинна, как увиденный бег.
Бродячая осень, по горло в крови и в огне,
знамёна и руки сплелись на отвесной стене,
багровые ветры завыли с сырого холста -
и с лестничной клетки сдувает меня, как с моста.
Не зная, куда мне, всё легче от многих утрат, -
большими кругами я свой совершу листопад...
А сумерки лестниц черны и страшны, но опять
от стен, как от солнца, в дому начинает светать!

сентябрь 1972 г.

Какой-то был двор на зыбях бурана,
был чей-то барбос со слюнявой пастью.
Мне снится - ну что ж, поспи, ещё рано.
Засни лучше насмерть и не просыпайся!
Я суетных будней распну черновик
на снежных скамейках.
            Я набело пробую!
И девочки той лошадиный лик
над нами во льдах, как над чёрной прорубью.
Два ока взошли над глубоким двором,
над снежною мутью, над злым бездорожьем.
У лошади всё-таки есть ипподром,
есть бег ниоткуда, охваченный дрожью.
Но мы-то хотим знать, докуда бег.
Два ока взошли над двором - и видят!
Недаром позёмкою взвинчен снег.
Вновь из дому кто-то навеки выйдет.
Он выйдет во двор на зыбях бурана.
В оркестре смычки потревоженно взвизгнут.
И девочек-всадниц раздастся сопрано
в ста радостных метрах от первого приза!

зима 1972 г.

Уж и осень меня осеняла,
уж во мне зимовала зима.
Но приснишься - сойду с ума!
Прямо с мясом сорву одеяло!
Задохнувшись в горячем меху
этой
  псиной пропахшей ночи,
в оба голоса мы забормочем,
и застонет чужой наверху.
В застонавшем наверняка
больше зим, чем во мне, зимовало, -
но и многих окажется мало
в ночь, когда проснётся река!
Разорвётся сердце, изныв.
Лопнут вены от бешеной крови.
Уже вровень с окном, вровень
с потолком
         ледоход и разлив!
Уже стало невмоготу.
Я как мышь в затопленном трюме.
Всё скажу им!
         Язык неразумен,
ни к чему не привязан во рту.
Из-под белых ворот
в том Коломенском, слышишь, звоночек...
И такой крутой поворот -
как поломанный позвоночник!
Заметавшись, как зверь,
в эту ночь я сломаю столько...
Лишь бы ты не спросил меня: - Олька,
всё сломали - а что же теперь?

декабрь 1972 г.

Вновь сердце близится к инфаркту.
В его багровые края
двоих зашатывает марта 
дымящаяся колея.
Собой не дорожат дороги,
дрожат и обомлели все,
и нам достались - по стезе -
рогатым и четвероногим.
Ах, нам сорваться б со стези
да озвереть неподалёку -
в мрачащей разумы лизи
утробных стонов, хрипов, клёкотов!
В конюшню б, в хлев, чей томен смрад
смородине или крапиве.
Там бычьим потом бы кропили
нас твои судороги, март!
Там речи кровяной сургуч
ржавеет на губах коровьих.
На звякнувший в овраге ключ
от нас не заперта любовь их.
Не завирайся ж, отольни
от мудрствующей Карма-Йоги,
когда кровоточат дороги
из-под расплавленной ступни.
Не завирайся!
         Шах и мат
люому из твоих пророчеств,
когда я знаю, что короче
любовь
    на этот буйный март!

март 1973 г.

Я подожду тебя, решайся!
С утра меня шатает площадь
вокзальная,
       где рвань полощет
цыганскую
       сквозняк шершавый.
Об синий воздух, рокоча,
забилась колоколм юбка.
Цыганка, чёрная голубка,
лохмотья с царского плеча!
Кто дал тебе их?
            Душу кто
от колыбели расстреножил?
Знамёна в ворохе одёжи
из-под расстёгнутых пальто!
С утра иные времена
каких-то радостных кочевий.
Недаром площадь, как качели...
И всё-таки не жди меня.
Невмоготу ыть налегке,
и вряд ли вышитое гладью
забьётся колоколом платье
моё на синем сквозняке.
Нас пуповиною одной - 
синицу с журавлём - связали, -
и вот на мартовском вокзале
никак не распрощусь с собой... 

март 1973 г.

Я пришла просто так.
Не спрашивай, не выпытывай,
какой это знак.
Знак сердца разитого!
Я пришла, погоди... нет, твой рассказ
об иконах и фресках меня не тронет.
Лучше скажи мне, кто из нас
свой тут - кто посторонний.
Я, правда, пергаментов не коплю,
и Тверь не отличу от Рязани.
Знаю только, что к Егорушкиному копью
шкура дракона в конце концов пристанет.
На отсеченье не дам руки, -
голову дам, сама открыла:
XIV век - белые коньки,
XVII век - серые кобылы.
XIV век - белокаменный двор,
сиренью до неба охваченный,
и чей-то вполголоса разговор
не о Боге - о всякой всячине.
О Боге дайте поговорить 
вашему брату.
Поговорить - не друг другу дарить, -
дарить и не брать обратно.
Печальная женщина на стене,
прижавшая к сердцу младенца,
смотрит в глаза мне - нет, в душу мне
смотрит,
      некуда деться!
Ври, ври - для отвода страшных глаз,
очками бесстрашно поблёскивая,
ври мне, что это у вас
"Богоматерь Толгская".
XIV век - это когда
на стене пусто,
зато богородиц полны города -
Ростов, Владимир и Суздаль...
Не на костёр идут,
не на кресте распяты, -
а просто к нам льнут
малые ребяты...

весна 1973 г. Андроников монастырь

Н.О.



"Любви подтекст", Евангелие, пыль.
Так не пыли ж, закрыв навеки Книгу.
Когда в жару мне доведётся пить,
я в глубь колодца, милая, не вникну.
Санскрит иль клинопись любви мертвы, -
так не кощунствуй, составляя опись
имущества того, кто головы -
нет, не сносил, - любя, горя, коробясь!
Того, кто лёг, юродивый, костьми
у твоего, любимая, порога.
Ты эту дверь, премудрую вельми,
не отпирай, не совершай подлога.
"Любви подтекст", - холопствует перо,
боясь до крови уколоть страницу.
Да ставь же точку!
           Ставь, пока Стравинский -
из твоего окна -
      на всё Перово!
Да, помнишь, музыка... И кто-то пел вдвоём,
и кто-то плакал... а имён не помнишь.
К земле приколотая вражеским копьём,
кого из нас ты позовёшь на помощь?
А сердце - это пустяки, подуй.
Подуй, как я, - и превратится в студень.
Не плачь, что предали, не ври, что поцелуй -
один на свете, да и тот иудин...

От Иоанна, взятого под стражу,
от флюгеров, не верящих ветрам,
бежим туда, где радость по утрам!
Я по лугам, меня родившим, стражду.
От слепоты, приставленной к груди -
в неё копошиться белыми мышами, -
бежим туда, где ласточки горды,
где б нам с тобой ласкаться не мешали.
На той берёзе в перечне имён
нас не найдут - слаб ножик перочинный!
Бежим туда, где мир не сотворён:
у дней нет чисел, у любви причины.
От права быть, отпущенного в долг, -
в еретики, убийцы, скоморохи!
Не двое нас - весь батальон, весь полк,
и, может быть, дела не так уж плохи.
Бежим туда, куда никто не зван.
нас не простая мучает одышка:
Всея Руси задохся Иоанн!
... не Иоанн - сторожевая вышка.
Бежать немыслимо, и некуда, и нет
на свете луга,
        в сутках нет минуты -
заметить ласточку, возникшую оттуда,
откуда в нас бессонница и бред...

июнь 1973 г.

1.

Опять с парохода сошли чужие.
Опять от реки холодок серебристый.
А удивился бы ты, скажи я,
что завтра опять прибегу на пристань!
Я сяду поодаль, откуда только
видны человечки на погнутых сходнях.
А дома, быть может, услышу: "Олька,
меня ты, конечно, не ждёшь сегодня!"
Нет, это не ты, это всё чужие,
чьи жёны не бредят, идя навстречу,
и, на пригорки садясь крутые,
тёплым платком укрывают плечи.
Ты бы меня тайком окликнул,
чтобы в чужом не ворчали доме,
когда бы с обрыва красной глины
внесли мы в него на подошвах комья.
И разве друг друга нам дождаться,
или побыть хоть минуту вместе?..
Пристань плывёт.
         Отъезжает станция.
Жду от тебя я недоброй вести...

2.

В твоих глазах намёк на осень -
мне в душу засиявший взгляд.
Вслед за тобой одёжу сбросив,
насквозь просвечивает сад.
Раскрытье тайн на свете - в пору,
когда и воздух даже наг,
когда любовь, взойдя на гору,
им не надышится никак.
И нет зеркальней вод сентябрьских,
в которых отразится вдруг
не детский взор, не профиль царский -
а на лице твоём испуг.
И, юность памятью окинув,
ты будешь пристально смотреть,
как стая белых георгинов
готовится к улёту в Смерть...

3.

Не стихи - мгновенье дорого, когда
отлетит вдруг от души суета,
опадёт, как будто с дерева листва...
Не стихи, - а несказанные слова!
Только корень, только ствол вековой,
только эти облака над головой...

4.

На безглазом портрете мне страшно уже:
тьмы и света на зыбком живу рубеже!
И душа моя бродит слепая,
и внезапно доходит до края...
А воронкообразная осень черна,
и стоят по колено в дыму вечера.
Под метлой, оказавшейся кистью,
свищут, свищут бессмертные листья!
Да, я знаю, какие у них голоса -
и такие же точно слепые глаза.
И на нашем туманном портрете
словно кто-то присутствует третий...

август 1973 г.  Кунцево

Ёлки не будет, и никого я
в полночь не жду, попивая рислинг.
Ваших сердец меня ранила хвоя,
лбов гениальных шары повисли.
Дьявол навешал на гвоздь в стене
масок - в ответ им любезно скалься!
Не подожжёт кружева на мне
ваших улыбок огонь бенгальский!
Ни для кого я сейчас одна -
штор не задёрну, стыдясь и прячась.
В душу вам оба моих окна!
Лунная, лунная, лунная зрячесть!
В полночь ничей телефонный звонок
глаз не отклеит от синих стёкол.
В небе охотничий вспыхнул рог,
и на плече встрепенулся - "Сокол"!
В полночь без ёлки агавы тень
на потолке - горбоносой птицею.
Лиц ваших маски - любую надень!
В доме без ёлки судьбы репетиция!
Эх, ёлки-палки, вражда и окоп.
Было б под ней одиноко и пусто:
кто-то б безрукий в охапку сгрёб,
поцеловал бы в уста - безустый...


31 декабря 1973 г.

1.

Прислониться к серой шкурке
горькой, мокрою щекой,
да железной кочергой
ворошить огонь в печурке,
да всю ночь смотреть в огонь,
не дыша и не мигая...
Шкурку серую лаская,
тает женская ладонь.
Тает, чтобы не прочла
я по ней грядущих бедствий,
чтобы их, как в раннем детстве,
прятала ночная мгла...

2.

Как будто март - что ж ленится душа
за облаками жить, назло всему земному?
НЕ облаков - второго этажа
не одолеть ей, пробираясь к дому!
Душа, одышка... Даром, что один
у этих слов невыкопанный корень,
и даром март, и даром скрежет льдин
там, на реке, где вешний день просторен!
Какие серые, корявые в окне -
а были ветреные, брызжущие, синие,
щебечущие ветки - от уныния
куда-то душу отводили мне!
В том затаённом, вечном далеке,
куда они мне душу отводили,
чужие души, тоже налегке,
с моей пустой безмолвно говорили.
О чём - неведомо, но только речь без слов,
не правда ль, друг, тревожит нас сильнее:
неизреченность высится над нею,
как синева в разрыве облаков!
Я в первый раз не вижу синевы,
хоть рвутся облака, хоть - в клочья...
И дотянуть чтоб до конца строфы,
не прочь прибегнуть к многоточью.

март 1974 г.

А.Мм.


1.

Не говори, что наши встречи речки,
не говори, что радость ходит мимо.
Всего лишь миг - но как у птиц на ветке.
Нам этот миг на память дан, любимый!
И не пробелы, а просветы в суть
от одного мгновенья до другого -
когда бы вдруг мы повстречались снова.
Ведь сбудется ж оно когда-нибудь!
Когда-нибудь - пускай спадёт жара.
Когда-нибудь - не волею, так свыше.
Ведь птиц и тех студёные ветра
сгоняют в стаю - умереть иль выжить.
Печальней нет предзимних этих стай,
последней встречи на земле нет горше -
когда вот он, обетованный край, -
а сердце в грудь толкается, как поршень.
Край.
    Край оврага, виснущий обрыв.
Ползёт и крошится и тает под ногами, -
а ты стоишь, от вечности укрыв
меня плащом, воинственным, как знамя!

2.

В рань золотистую - не семь утра, так восемь, -
когда простых вещей слегка забрезжит суть,
я давние твои - не бойся их, не бойся! -
твержу стихи, согревшие мне грудь.
Я их твержу - а рот всё крепче заперт,
и нет ключа, такой отмычки нет,
чтоб отпереть.
        Уж перед храмом паперть
тесным-тесна, - но заперт, заперт свет!
Ах, милый, от твоих, как будто бы прозрачных,
но в суетную муть уставившихся глаз,
не я, уж ты поверь, не я ревниво прячу
не мной зажжённый свет, - он сам собой погас.
Как объяснить тебе, что Бог живёт не в храме,
что стоит лишь понять - тебе понять меня, -
и что не в слове суть, что цвет холста не в раме,
что ярче стольких свеч горит начало дня!

3.


... там, где Лаура, Беатриче,
Керн...
Б.Ахмадулина


Я знаю (а не ты!), в каком они краю,
кто вправе с ними жить по смерть свою в разлуке
(не ты со мной, не ты!).
                И, чтоб обняться, руки -
не два крыла, а две руки креню -
хоть из-за облака, хоть даже два крыла,
хоть я и та, которой нет дороже
невстреч с тобой, чья роза - подорожник,
и эта роза тоже отцвела...
Мне жалко облака, и крыльев, и стихов, -
идя к тебе, всего лишаюсь разом.
Но ты-то, ты, тебе-то ведь заказан
тот путь, каким звезда водила пастухов!
Что потерял бы ты, приблизившись ко мне -
бескрылой, думаешь? - конечно же, бескрылой -
когда б земля меня не породила
с травой и облаком и птицей наравне!
Ну что  ты потерял, о чём услышав плач,
твои заплакали бы дальние потомки?
Какой звездой бы врезался в потёмки
их бледных радостей, безрадостных удач?
В подарок от меня невстречи ждёшь?
Ко дню рожденья поднести? - вернее,
в мой день - не смерти, нет, ведь это ты умрёшь.
Я - с теми, в том краю, что высится над нею!

4.

Не перед Боженькой - в пустом углу лампада
и день и ночь, и день и ночь горит.
Но свет лишь отсвет, отблеск, отзвук, вид.
И на столе, от старости горбатом,
не Библия, а Лермонтов раскрыт.
Мне ландыш свят.
             Не крест, а горе свято
простых людей - да, если хочешь, стада.
Жива звезда! - но разве жив санскрит?
Куда ж ты, умник? - думаешь, что прочь
от суеты, от глупости, от тлена?
Ах, смейся, плачь, всему конец пророчь, -
но где ещё, в каком углу вселенной
звезда жива?
         Где б нам с тобою ночь
ещё казалась нежной и мгновенной?!

1975 г.

1.

Ах ты, ёлки-палки,
ночка звёздная!
Хоть мы темны и жалки, -
а для чего-то же созданы.
Звёзды с ума нас сводят,
но есть же звезда,
что ярко восходит 
в иные лета!
Не камнем повисла,
не зверем глядит, -
а полная смысла,
на небе горит.
Полнеба испишет
огненным женским почерком.
Письмо моё, свыше,
ты завтра прочтёшь, не очень-то...

2.

Круг за кругом - о нет, не спеша,
не спеша, но и не отставая...
И растерянно стала душа
возле самого-самого края.
И не время, а много времён
на часах этих светится странных.
Над Иваном круженье ворон,
лучше - воронов, правильней - вранов.
Вековые их злы голоса,
и зовут, и пророчат как будто,
и откуда их смотрят глаза,
слишком пристально смотрят - откуда?!
Из-за облака, из-за крыла,
из-за каждого круга на небе...
Мою душу, не зная числа,
возвели во всевышнюю степень!

3.

Ох, не спрашивай! - ведь не просто же
так
   мне страшно смотреть на звёзды.
Не просто же так тесной
судьба вдруг стала,
охваченная бездной
без конца и начала!
не просто же так, милый,
проснулись во мне века.
Наверное, я разлюбила
тебя,
    Тоска!
И точно заведённая хожу кругами -
одинокая,
      тёмная,
          Другая.

декабрь 1975 г. Матвеевское

1.

Душу в миг один с мели
смыло в эту глубь и глину.
Солнца луч, косой и длинный,
целится поверх земли.
Нет её, земли, - да мне
и не надо, мне, эх, мне бы
неба,
   или хоть полнеба,
неба краешек в окне!
Мне б того, что голубям
иль какой другой небесной
пташке: промелькнув, исчезнуть
там,
    не вижу,
        где-то там...
Там, вон там, откуда свет, -
не хотела б знать откуда...
Лучше я ему в ответ
целый день светиться буду!
Целый день,
        а вдруг и всю
жизнь,
    и даже смерть - светиться!
Небо держит на весу
только лишь звезду да птицу.

2.

Она права, весна, - какое
ей дело до моих потерь.
Как дерево, всегда нагое,
но обнажённое теперь,
я на ветру - на том, который
весь из дыханья, весь из чар, -
стою, и служит мне опорой
земной, а не воздушный шар!
Обидам, нож вогнавшим в горло,
нет - в голос! да - по рукоять! -
навстречу не земля попёрла -
тысячелетних предков рать.
Корнями, ветками пустыми,
в пространстве шарящими, всю
земную твердь - иной во имя,
той, что за облаком, - всосу.
У каждой горькой, злой минуты
тысячелетье отстоит
пусть не меня, пусть только чудо
того, как горизонт размыт -
слезами ль, кровью, ливнем первым...
Слёз, крови жаль? Воды - ужель?!
Смотри: рисунок тушью прерван,
цвет через край - и в акварель!
Вам, то есть со страницы смытым
словам ( коль имена - слова ),
клянусь я, что с землёй не выдам
тысячелетнего родства!

3.
 
Мимо зелёного домика с щербатым порогом
куда ты ведёшь меня, мокрая, звонкая и золотая дорога?
Смеются и щурятся из-под сугроба обочины.
Дорога, дорога, мой путь на земле неоконченный!
Куда б ни вела ты, задыхаясь, спеша и плутая,
не доводила бы только до точки, до края...
Лучше по кругу, а? - круг этот самый верней,
круг заколдованный оскаленных белых коней!
белых лошадок из-под Бориса и Глеба...
Дорога,
     дорога,
          дорога ты прямо на небо!
За горизонт перевалишь, за гору, за холм, а пока
будь ты заоблачной, будь ты чудесной слегка!

весна 1976 г.

Отпусти мою душу, земля, -
и да будет меж нами дистанция!
Ты и так уж немало взяла,
и ещё тебе много достанется.
Неба дай, ну хоть в долг, не скупись,
удели невеликую толику.
Всё равно же твоё оно, облако!
Всё равно же твоя она, высь!
За неё и заплатим втройне -
нет, за то лишь, что чудится нам она:
не умрём, как букашка в траве, -
в чаще девственной вымрем, как мамонты...

весна 1976 г.

1.

Ведь попрощались же, так нет.
простились, - мало.
Не радуйся ( письма - в ответ! ),
что всё сначала.

Конец, когда по именам
зовутся тайны.
Конец, когда светает там -
и тут светает.

Не оставаться ж, полночь где,
туман где гуще,
где б не текущим по воде
ты был - идущим!

И не идущим даже, нет,
грядущим - во как!
Светает - это значит свет
мне в оба ока!

Не плакать, миленьким, - сиять
теперь охота.
Не радуйся, что я опять
стою у входа.

У выхода! Из тьмы на свет!
Гаси-ка свечку!
Не радуйся: письмо в ответ.
Так - ни словечка.

2.

Со звоном тучи опрокинулось ведро.
Усталость смыло с лиц и пыль дороги долгой.
Где только что был мрак, теперь опять светло,
и золотой туман повис на мокрых ёлках.

В твоих лесных глазах то горечь, то просвет, -
в твоей глухой душе, в твоей судьбе дремучей.
Не плачь, не говори: на свете счастья нет, -
а лучше посмотри, что там, за чёрной тучей.

Погожий послан день на смену чёрным дням, -
а то бы как узнать, какой из них погожий?
Как радость ощутить, как повстречаться нам,
друг друга отыскать среди таких похожих...
 
Не плачь, не говори, что выбилась из сил,
и что дороги нет сквозь гибельную чащу...
А по дороге той хоть кто-нибудь ходил?
Ведёт ли хоть куда - или отводит чаще?..

3.

Заросли белого донника,
облака плоть золотистая.
От быстрой ходьбы тоненько
ветер в ушах посвистывает.
Волосы гонит со лба, -
лбами бодаем друг друга,
чтобы по кругу ходьба
вырвалась, вышла из круга!
Круг разонравился мне,
и колдовство надоело.
На железно-
         дорожном
              цветёт 
                   полотне
донник особенно белый!
И облако ярче всего из окна
                общего вагона,
откуда только лишь и видна
лучшая часть небосклона!

4.

Забыв, кто ты и шёл куда, замрёшь
и ощутишь корой сосны - не кожей
(как будто это не одно и то же!),
как по траве бежит седая дрожь.

Мне б эту дрожь переименовать.
С чего взяла я, что она седая?
Смотрюсь, как в зеркало, в раскрытую тетрадь.
Июнь, стрекоз зеленоглазых стая.

Ещё июнь, ещё тетрадь пуста,
ещё слова "Москва", "Цена", "Артикул"
не стёр песок с последнего листа -
а первый вырван в первый день каникул!

А дрожь седая всё-таки, она
седая, правда? - да и день погожий,
жарой налитый до краёв, он тоже
седою дрожью пенится до дна!

И в том, как крепко в небе обнялись
сосна и облако, - прощанье, а не встреча
мне чудится.
         И в дрожь кидает близь
иной поры... июнь,
            июль,
                предтеча...

5. 


П.Лек.



Потому ли, что люблю Вас, оттого ли -
вывожу не буквы на бумаге,
а вожу рукой, как будто бы по полю
прохожу и собираю маки.

Потомули, потомули, потомули, -
мне приятно выговаривать, как будто
ощущать, как в маках потонули
ноги, в пыль горячую обуты.

Вам, конечно, не узнать, откуда голос, -
даже если и расслышите его Вы.
Мне не больно, я же просто укололась,
просто в лес вошла нечаянно - в еловый.

Мне не больно, Вы же видите, я плачу
просто оттого, что заблудилась, -
ну а топать босиком и наудачу
у самой себя ещё не научилась...

6.


Саше


Не уйдёшь, не уйдёшь, не уйдёшь!
С нами будет всё то же, что было.
А что есть - нам с тобой эту ложь
нашептала нечистая сила.
Не пускала до самого дна,
отводила подальше от сути.
О забудьте, забудьте, забудьте, 
имена,
     имена,
         имена...
Но попробуй, попробуй забудь
ты одно хоть из ласковых прозвищ...
А собьёшься с дороги, - так спросишь
у бродяги какого-нибудь.
По глазам его светлым поймёшь,
по рукам догадаешься лёгким.
Ты устанешь быть давним, далёким.
Ты придёшь, ты придёшь, ты придёшь!
Навсегда,
       навсегда,
              навсегда,
где б мы ни были, - в нас, а не с нами
мальчик тот ещё, девочка та
с незабвенными их именами!

7.

На этом свете иль на том,
            где глубь, где недра, -
с тобой вдвоём, с тобой вдвоём, -
                мой друг, мой недруг!

Ну как случилось, что всю жизнь
                  с тобой в разлуке?
Сердца мы роздали чужим,
                 и даже руки.

Заглядывала высь звездой
               в слепые души.
Мы за две приняли с тобой
          одну и ту же.

По двум дорогам вышли в путь
                  один и тот же.
А всё-таки когда-нибудь
               сведи нас, Боже!
Да не когда-нибудь, сейчас,
           сию минуту!
Как мало времени у нас -  
              а взять откуда?

Откуда б ни было - возьми,
               чего беречь нас!
прибавь нам к двадцати восьми
         всего лишь вечность...

8.

Тают листья, исчезает лес.
Ты и сам как будто бы исчез.
Сгинул с глаз, да только с чьих же глаз, -
разве видел кто-нибудь из нас?
Друг у друга, посмотреть на свет,
нас, любимый, не было и нет...

9.

Качается солнце на тонкой траве.
Под старой черёмухой накопленный, зелен
тенистый воздух, подобный струе
воды из жёлоба, врытого в землю.

Из ржавого жёлоба вода светла,
поит, как поёт - не вода, а певунья!
Спасибо ей, что воедино слила
тебя и меня в медленный день июня.

Вспомнится жёлоб тебе и мне,
вспомнится губам - на краю горькой чаши.
Не нами ль самими на чёрном огне
сварены корни полыни горчайшей!

Встречи земля полоской узкой
врезалась в землю разлуки.
                      Отныне
качается солнце не на траве июньской,
а на сентябрьской полыни.

Качается солнце, вот-вот упадёт,
налитое медной горечью.
И пчёлы несут свой отравленный мёд
на пасеку деда Егорыча...

10.

Мир выпуклой земли, травы и дня,
когда я поняла, что нет меня,
и поняла, шатаясь на ветру,
что если нет, то значит не умру.
Прилив травы меня пусть смоет вглубь
и рук твоих, и глаз моих, и губ...
Отлив травы пусть вынесет назад,
и пусть положит в бесконечный ряд
земных предметов, грубых и простых,
и ты меня не отличишь от них.
Ракушка, лодка, мятый котелок...
Тот берег крут - а наш с тобой полог.

11.

Не помню сама, как вобрали
меня в свои жаркие травы
луга в ярко-синей оправе -
иль даже совсем без оправы.

Всосали, впитали, втянули
в круги закипающей кашки.
Ну вырваться ль пчёлам!
                     А в улье
на стол уж поставлены чашки.

Как долго ещё пустовать им,
вечернего ждать чаепитья, -
пока мы луга не охватим
незримой оправой наитья!

12.

Светло-светло по-детски.
Светло до слёз глазам
из-за того, что не с кем,
хотя бы пополам,
свет разделить,
            свет Божий.
Не белый - синий свет!
Как это не похоже
на двадцать девять лет.
Над дедушкиной вишней -
гусей хрустальный крик.
Оттуда, что ль, всевышний
свет в душу мне проник?
Не двадцать девять вовсе
мне лет, - да и не лет, -
а сколько было осеней -
числа такого нет.
Не лет, а света столько,
что просто нет числа.
Не зря я долго-долго
тебя ждала-ждала...

лето 1976 г.

Л.Ц.



Не колокола звон, а звяк кастрюли,
кастрюли, прости Господи, в которой
скороговорка улицы кипит,
и пена лиц из-под неплотной крышки
бежит навстречу.
            Каждое лицо
старается из памяти прохожих
и, в том числе, из памяти моей
не зеркало извлечь - так хоть осколок,
чтоб посмотреться и узнать себя.
Ах, как звонарь усердствует - его
т самого раскачивает тоже.
Его пиджак в проёме колокольни
на два крыла разорван сквозняком!
Не знаю, рад ли он, что разбудил
в куске металла столько голосов -
просьб, причитаний, смеха, плача, крика,
и даже просто уличного шума:
трамваям смерть как захотелось вдруг
трезвонить и сорить искрой на рельсах,
точильщикам ножей - визжать ножами,
старьёвщикам - скликая детвору,
толкать вперёд горбатую тележку
и разноцветным шариком играть.
И захотелось сразу же перилам
поднять тревогу в старомодных зданьях,
где от вязанья строгие лифтёрши
стеклянных глаз никак не оторвут.
К кому пришла - к тому войду без стука.
А кто, куда, откуда и зачем,
и почему не нажимаю кнопку,
чтоб вызвать лифт, - об этом я скажу
тому, к кому войду без стука, - вам же,
лифтёршам строгим, не скажу ни слова.
Покой словоохотливей тревоги, -
но я пришла покоя вас лишить.
На мне, конечно, нет ни жёлтой кофты,
ни рубища того, чьей головы
легко добилась змейка-Саломейка.
И вообще я выгляжу прилично, -
вот только тушь осыпалась с ресниц,
и размышлять приходится, не лучше ль
купить на ужин рыбу вместо мяса,
а куклу дочке - как-нибудь потом.
Но вы всмотритесь: моё платье тоже
на два крыла разорвано, и лифт
не нужен мне, чтобы наверх взобраться,
со звонарём и колоколом вровень
встать, и стоять, и знать, на чём стоишь...
Мне и кастрюли бы хватило - было б
за что у Боженьки просить прощенья!
Мне и любая кухонная утварь
напела б то, что колокол напел.
В посуде ль дело, в Боженьке ль сердитом.
... Не до краёв,
           а через край уже!

на Соколе август 1976-1978 гг.

1.

     Последним солнышком согретые стрекозы
         повисли над водой.
            Заснувших лип немыслимые позы.
                Сон-менуэт...
                     Мы молоды, дружок, но тут и нам с тобой
                        по двести лет!
                             В пруду зеркально перед холодами.
                        Внимательно всмотрись.
                     Не узнаёшь, чей в золочёной раме
                портрет, - не твой?
            Художник зол: маркиза и маркиз
        танцуют над водой.
    В окне светает, мрамор бальной залы
        смертельно бел.
             О сделай так, чтоб мраморною стала
                меж нами связь!
                    Стрекозы спят, почти лишившись тел,
                        паденья не боясь.
                            Спи, как они, осенних дней на крыльях
                        сосредоточив свет,
                     и, незаметно смешиваясь с пылью,
                 смирись, смирись...
            Не сон, а смерть, танцует менуэт
        маркиза и маркиз.

2.

Придёт же в голову, приснится в страшном сне -
Кусково запереть, быть взаперти Кускову!
А по ограде ток пустить? А ток по мне?
Никак я не пойму, что в этом уж такого.

Что если в самом деле ничего
такого нет в уничтоженьи плесени
на стенах мироздания всего,
болеющего лучевой болезнью?!

И не Кусково - заперт полигон.
От взрыва лист на дереве не дрогнет,
не спрыгнут львы с крыльца на розовый газон,
а я... я обойду, что мне, дороги нет!

Я обойду, со мною вместе круг
в пространстве мировом опишет, нет - очертит
художник, давний мой и безымянный друг,
мне снившийся не раз распятым на мольберте.

И за море скворец зелёный улетит.
Лишь тот, что ямбом был врасплох захвачен,
останется со мной.
             Кто знал, что наш визит
в родимые края так будет неудачен.

А то бы выпустить и этого скворца:
стихи не заперты, прилёта и улёта
права соблюдены.
            Стихи всё ж не ворота
и не ограда чёрная дворца.

Стихи как облако, как древних лип старанье 
всей, всей землёй врасти во весь небесный свод, -
не за оградой чтоб, а за чертой, за гранью
теснились мы с тобой и остальной народ.

Ограда, огород, всё уже, уже, уже...
Всё тоньше солнца луч, всё глубже тот подвал,
в котором вороха полуистлевших кружев
не девушки - паук за двести лет наткал.

3.

Изваянья из мрамора, изваянья из дыма,
изваянья из нашего, милый, дыханья.
По колено в умершей траве изваянья, -
в той листве, что и мёртвая носится мимо.
Горький ветер её будоражить горазд
и в костёр ещё долго не даст ей улечься
тем, что хоть на мгновенье, а всё-таки даст
ей вращеньем воронкообразным увлечься!..

4.

Шёл на кофточку метр бумазеи -
подешевле, да чтоб попестрей..
ненавижу - музеи, музеи
посреди пустырей, пустырей!

Говорливою уличной ранью
солнце в небо взбегало стремглав
по весёлым окошкам с геранью,
по макушкам, по маковкам трав,

по кастрюлям, по вёдрам, по меди
громыхающей утвари всей,
и по спицам на велосипеде,
и по надписи красной - "Музей".

Вкривь и вкось - ну как будто бы пляшет!
А надписывать заново лень.
По кровиночке пращуром нажит -
не по буковке - нынешний день!

Магазин - молоком и портвейном
торговали в нём. Почта и клуб.
И не выглядит древом музейным,
триста с чем-то отпраздновав, дуб.

Но, под дубом отпраздновав двадцать,
больше праздновать мы не хотим.
Порычать, да зубами поклацать:
дым отечества - дом или дым?!

Во дворце поселился - навеки ль? -
дровосек, бурелому вослед,
поводырь чей - ату его, Брейгель! -
свой же в доску брат искусствовед.

Во сто раз белоглазее статуй,
свет на ощупь, на слух и на вкус
перепробовав, роют лопатой
себе яму - музей а ля рус!

Пустыри ж захвативший репейник
прячет жуть в голубых лопухах,
оттого что на волке ошейник,
позабытый людьми впопыхах...

5.


крёстной А.Столыпиной


Не будет рождественской ёлки, 
волхвы со звездой не придут.
Увидишь ты, девочка, только,
как липы в Кускове цветут.

Я сказок не знаю - не помню
старухи с оравой внучат.
И красные-красные кони
тебя над землёй не промчат!

И самый отчаянный, бешеный,
рыдающий ветра порыв
хвостов их гнедых не расчешет,
густых не распутает грив.

Не знаю, куда они скачут,
не знаю, откуда взялись.
Я просто не в силах иначе
понять и почувствовать высь.

На миг перенять у крылатых,
крылатых и красных коней
глубокую высь и прохладу
скрещённых над нами ветвей!

сентябрь 1976 г. Кусково

Согнулось небо в тридцать три погибели
под тяжестью луны.
            Горбатый небосклон!
Горбатые дубы над миром ветки вздыбили -
горбатых птиц моих, взъерошенных ворон
пристанище, приют, притон, подобье крова.
Моих горбатых птиц всемирная тоска.
В их стае зимовать я и сама готова, -
ну а меня покрыть готовы уж снега.
Под саваном их нет, не холодней, пожалуй,
чем в собственном дому, где вмёрзшая в огонь,
смотрю я на тебя собакой одичалой.
Не гладь, а поскорей отдёргивай ладонь!
Вороны по душе, и по душе мне волки.
Одной породы мы, одной тоски - и вот,
зелёные глаза скрывая в серой чёлке,
от головы до ног смех всю меня трясёт.
Мой смех - он из зубов.
                 Чем скалиться в ответ мне, -
ты лучше зарычи, разделим пополам
багровый горб луны, дубов кривые ветки,
разбуженных ворон надземный гул и гам...

осень 1976 г. Кусково

1.

Идём сквозь снег, и снег идёт сквозь нас,
и сами мы насквозь друг друга видим.
Всегда б идти так, - жаль, что через час
к чужим из снегопада выйдем.
К самом себе - как будто бы к чужим
речам, движеньям, именам, предметам.
Легко узнать по двум иль трём приметам
в себе лишь то, что мы узнать хотим.
Хотим немного, - хватит с нас того,
что мы прозрачны от паденья снега,
от знака свыше, от намёка с неба
на наших душ тончайшее родство,
что просто живы, просто дышим мы,
что нашего с тобой дыханья
светло белеют изваянья
в античных сумерках заснеженной зимы...

2.

С плеч одёжи сбросил хлопья
снегопад и лёг на дне
полнолунья
        (полнолобья 
моего лица в окне!).

Вот бы
     мне бы
         да на дне бы...
Только подо мной - без дна.
И как будто в степень - в небо
вся земля возведена!

декабрь 1976 г Кусково

В.Сергееву



1.

Я от радости падаю с ног,
я того, может быть, и не стою,
чтоб отпить от берёзы глоток
золотого, как сердце, настоя.
Сердцем в гору - скорей, о скорей!
Умираю от сердцебиенья,
от того, что начавшись с корней,
в облаках засветало растенье,
с чьей так сладко, так горько корой
нашим лицам срастаться, бледнея.
Сурсум корда!
        Закрой, о закрой
словари все как можно плотнее!
Сурсум корда!
         Пусть смоет латынь
соком солнечным с губ пересохших,
смоет хлынувшей из-под льдин,
с поцелуями жадными схожей -
той водой, что под спудом росла,
подо льдом, под запретом и, корчась,
в мою душу вливала разлад,
в мои губы - смертельную горечь.
Пусть задышат проталины, пусть
сдышит ветер нас вместе со снегом.
Наконец-то берёзы напьюсь,
в наши губы стекающей с неба!
И тебя я напьюсь, и меня
выпьешь всю ты до капли, до капли...
До которого ж часа и дня
сок берёзовый в сердце накапливать!

2.

Ты не лёг в мою землю костьми, а врос.
Твой побег из земли возвращаю - побегами.
ОБОЖАЮ твоих ЗОЛОТИСТЫХ  СТРЕКОЗ!
Не стрекозы, а слёзы вскипают под веками.
Не стрекозы, а слёзы, их лучше не прячь.
Не от нас ведь с тобой, а от света и тени
родился этот плач, плач земли и растенья.
Я теперь понимаю, что такое стихи
не писать - а исписанной быть стихами, -
чтобы кровь по страницам стекала, как порох, сухим,
чтоб, в стрекоз превращаясь, по ним мои слёзы стекали!
Льнут стрекозы к зелёной воде,
звонко дети хохочут.
Не хочу, чтобы плакали те,
кто оплакан был мной той влюблённой в нас ночью!
Как легко ошибиться, как звёзды на нее зажечь
просто -   
проще, чем сфинкса принять за женщину
с мокрым лицом на светающих простынях.

3.

Ловлю стрекоз - и отпускаю.
                 В траве тону я.
Но захочу - всю расплескаю
                 глубь травяную!

В корнях запуталась, в резонах,
                 в первооснове.
Мне б веток, ветром потрясённых,
                а не любви!

Мне бы калины иль рябины
                горчайших ягод, -
а не тоски, а не в рабыни
                 к ней, подлой, на год!

Я потому и отпускаю, 
                  и не ревную,
что всю до капли расплескаю
                 глубь травяную!

4.

Прощаются глаза, и расстаются губы.
Вновь друг от друга в утреннем отливе.
Пало море, и идёт на убыль
дыханье пены лунного отлива.
Возникновенья нашего с тобой
разбита пена о прибрежный камень.
Так измельчать, чтоб очертить руками
круг, за которым и любовь и боль!
Обняться б, знать: любовь и боль внутри.
Круг окон, шторами задёрнутых, порочен.
И тем, что утром в зеркале витрин
чужие лица, улица испорчена.
Смотри, как замкнут побледневший рот,
и векам тоже хочется сомкнуться.
Объятий порван круг - лишь берега не рвутся
пустых море, переходимых вброд,
морей, не раз переболевших мелью,
отливом белым наших рыбьих тел.
Мы только что над головой имели
сто тысяч звёзд!
         Как скоро опустел
край небосклона, врезавшийся в окна!
Вот и конец, и мы уж не вольны
нырнуть, как рыбы с чешуёю огненной,
в крутую соль, в тугую высь волны.
В нас рыбья кровь, привычка льнуть, отлынивая.
Вглубь одиночества нас тянет: вглубь
прощанья глаз и расставанья губ.
И вместо ломаной - извилистая линия
любви, разрыва, гибели.
                   Ладонь
с ладонью сведена - гаданья том захлопнут.
Нет, это не обрез на книге - золотой.
От солнца на полу мне холодно и хлопотно...

5.

Лучезарна трава и листва в мая пасмурный полдень.
Свет растёт из земли, на которую долго лился.
Эту землю звать ласково - Полтево.
Два десятка насупленных изб,
холодеющих в гуще сиреневой.
Точно в Болдино, в Полтево мы забрались
ради наших стихов, ты об этом узнаешь со временем!
Нам бы только успеть, пока крови прилив, пока
не уселось на мель сто морей переплывшее сердце.
Как обняться бы так, чтобы рук разошлись берега?
Как с ответом задачи, судьбою нам заданной, свериться?
Как задачу решить - грубо, без десятичных дробей,
не решить, а решиться, назло ученической точности:
не дробись, мой любимый, будь добр... нет, гораздо добрей!
Целым будь.
        Единицей.
            Моим золотым одиночеством.

6.

И в порошок сотрёт, нет - в пыль дорожную!
И - пить из колеи сырую воду!
Сырую воду в глотку осторожную
лить потихоньку в тридцать лет от роду.
И уничтож... Бог с ним с уничтожением:
всего лишь только от тоски избавит,
которая давно стихосложением,
а не любовью ведает и правит!

7.

Не женский плач, и даже не вороний
                 крик в горле - кляп!
Чем заплатить? - моих пустых ладоней
                 рисунок слаб.
Чем заплатить? - я не держу подолгу,
                 чтоб не стереть
с ладоней штрих, сперва суливший Волгу,
                а после - смерть!
Чем заплатить? - верней, как взять обратно,
                как сосчитать
на мокрой хвое солнечные пятна:
                их шесть иль пять...
И как, и с кем сыграть сначала в прятки,
                в каком бору,
и в чьей когда-нибудь прочесть тетрадке
                про ту игру?

8.

Колодца ль светлого я, пропасти на дне,
куда всё рухнуло крутой горы обвалом?
прошу не о руке, прошу тебя о малом:
не подо мной черту, а лучше крест на мне 
поставь.
   Кладбищенский, и на такой согласна.
Урок черченья, чертовщина, жуть,
что стоит тебе жизнь чужую зачеркнуть,
горсть глины зачерпнуть - на дно мне кинуть - красной,
тонуть в ней, как в крови, врать, что кругом убийцы,
что это кровь - твоя, что ты изранен весь.
Я знаю, чья она, - пей, чтоб тебе упиться!
Я знаю лебедей, чью ты подслушал песнь!

...........................

Так, значит, две черты, крест-накрест, а итог
бесплодью моему иль урожаю
Бог подведёт.
        Ты слаб, живи, воображая,
что ты и есть не Божья тварь, а Бог.
Нет, ты не Божья тварь - и не подобье Божье,
и нож в твоей руке - не в наказанье мне.
Моей души гора опять равна подножью.
Но я опять взойду в твоём пустом окне!

.........................

Из всех мне черт дороже - горизонт.
Вот чем друг другу мы уже не станем.
Стекало золото, любви стекало золото,
стекало золото солгавшими устами!
Стекало б и теперь - да некуда стекать.
Без гор, без пропастей любовь не шар, а плоскость,
и горизонта отдана стихам
слезами горькими размытая полоска.

......................

Скорей всего, не золото, а кровь
стекала: рот мой до крови закушен.
Бедняжке Ио посреди коров
так не жилось, как мне, - а мне жилось и хуже!
Нет, не приучен рот к тому, чтоб не соврать,
глаза - чтобы смотреть не искоса, а прямо,
а лоб - чтобы сиять своим двурогим срамом.
Что - шишки иль рога на лбу твоём, Сократ?
Сократ ты - иль собрат коровий по мычанью?
О научи, как на подземный гул
звериной нежности, на голоса молчанья,
на ветер космоса, что нас насквозь продул,
настроить слух, чьи обмелели корни, -
с корнями вновь срастись простых и добрых слов.
Я знаю лебедей: из-под обвалов горных
не раз меня вздымал их поднебесный зов!

9.

Тем, что не Бог соединил,
а бес попутал, -
нарушено лишь на минуту
в природе равновесье сил
добра и худа.
У горизонта, на краю
упавшей камнем ночи -
Весы.
    Куда ни накреню -
покой их прочен.
Из чёрной выйду полосы -
белее снега!
Созвездье всё ж, а не весы,
Вселенная, а не аптека!
Всего тут, милый, и для всех
смертельна доза.
Добро за зло, любовь за грех
твои б не приняли стрекозы!
Их, золотистых, тут не тьма -
свет, называемый июнем!
А в августе на пепел дунем.
Сдунь пепел с моего письма!

10.

Август нам подарил, и никто не отнимет
этот ясный денёк, этот вечер погожий.
Над пустым тротуаром - нет, почти что над ним,
посмотри, как легки удлинённые тени прохожих!
мы - прохожие, лёгкой проходим землёй,
не земным - золотым называемой шаром,
и пока не рассыпался шар, став вселенской золой, -
пролетай, наша лёгкая тень, над пустым тротуаром!
Был цветок - будет горсть помертвелой золы,
без слепого огня и без горького дыма.
Отрывайся от нас, если мы чересчур тяжелы,
наша лёгкая тень... для тебя чересчур тяжелы мы!
Тот, кто лёгкими нас называл, оболгал
тяжесть древнюю пирамиды Хеопса.
Золотым облакам, наша тень, золотым облакам,
наша лёгкая тень,
       золотым облакам 
                 уподобься!..

февраль-август 1977 г. Подольск

1.

Полдень.
    Виадук из пыли
над кратчайшей из дорог.
Жёлтый запах лесопильни,
стружки нежный завиток.
Стружки нежный, белоснежный
завиток щекочет лоб.
Лошадиной, центробежной
силы радостный галоп!
Ей неведом восвояси
жалкий путь, когда я вся
в путах, но уже вне связи
с тем,
    куда вела - стезя...

2.

Не крадучись, не краем пашни,
соскальзывая с сосен, тень
захватывает свет.
          Вчерашний -
он нынешний, покуда, день, -
а всё же горбится, а всё же
в такой поношенной одёже
догуливает, что ему
медь в побирушечью суму
уж сыплется - зари погожей.
Пятак,
   ещё один пятак.
Не потому ль, что не подарок,
а милостыня - блеск не ярок
той меди и не звонок звяк?
Себе в товарищи бродягу
бродяга залучить не прочь,
когда , не прибавляя шагу,
за ними поспевает ночь.

лето 1977 г.

1.

В траве по пояс и по грудь,
по плечи, мелко! - в травяной
мне б омут с головой нырнуть,
и чтоб сомкнулось надо мной!

Как, спрашиваю у реки,
у омута её, у плёса, -
нырнуть, чтобы потом круги
переименовать в колёса?

Чтоб на четыре колеса
рассыпаться моей повозке...
Чтоб вслушиваться - в голоса,
а уже после - в отголоски...

И пятна солнечные чтоб
сквозь воздух, сквозь траву, сквозь платье...
И чтоб меня ты не в объятье -
в охапку, скошенную, сгрёб!

2. ПОЛЫНЬ

Вскипит то тут, то там она,
и горше нет, увы:
зачем вьюнком опутана
вся с ног до головы?

Вымучивать из дюжины
полуулыбок - тех,
что горечью задушены, -
потусторонний смех?!

Её он злит, на привязи
держа - нет, на цепи!
Ну хоть кривая вывези!
Ну хоть убей в степи!

Там ветер гнул бы линию
свою,
    на ласку скуп.
Пил, пил бы горечь синюю -
ну хоть из мёртвых губ!

лето 1977 г.

... Могилы нет - такой, чтоб ото всей
земли отдельно, чтоб "Рублёв Андрей"
на сером камне выдолбил потомок.
Нет их нигде, кладбищенских потёмок!
В сирени монастырской облака
гора взбегает, на подъём легка.
Свет, а не тень от стен и от сирени!
Гора, - себя ты прямо в небо встрой,
пахни в лицо нам известью сырой!
Не зданья - зренья стены отсырели!
Сквозь слёзы, вдаль от толчеи и блеска
за слоем слой просвечивает фреска, -
за слоем слой, образовав объём:
уйдём с тобой - как будто бы придём...

1977 г.

М.Баруздину



1.

Надёжно глазам и светло
на кладке стены белокаменной.
Тебя и меня тут свело
затем ли, что мы балаганили!
Я знаю и так: на меду
растёрты желтки златоглазые,
и греки возможны в роду
московского богомаза.
Твои ли мне зданья громить,
строитель, гипотезы строящий!
Чтоб только волков накормить,
затеяли наше побоище.
О, я догадаюсь и так,
в какой это век занесло меня:
Спас очи напряг, словно впряг,
и дуги бровей всё изломанней.
Ему теперь из-под руки
в меня бы всмотреться, как в зеркало.
Нет облака - чтоб вопреки
земле Рублёва и Сергия!

2.

О самоуверенный сброд
цитат и бородок апостольских!
А снег от крыльца до ворот -
точь-в-точь журнальные оттиски.
Метелица! - съехать с крыльца...
А что напечатают снова -
прочту, но только с конца
( о том ли - Начало и Слово! ),
с потёмок статейки, в латынь
вмерзающей доисторически...
С иконы попробуй-ка схлынь
науки свет электрический!
Мешает возвышенный слог
мне ножницы видеть овечьи, -
но в плоский, как блин, потолок
напрасно бы тыкались свечи...


декабрь 1977 г. Андроников монастырь

Мне ночью васильки приснились, - чтобы смыть
с глаз слёзы, а с души смертельную обиду.
Сегодня, как всегда, ты на прогулку выдь, -
увидишь, что и я, не побоявшись, выйду!
Я глаз не опущу - мне жалко на асфальт
ронять весь мир, накопленный во взоре:
у очки с пивом толчею и гвалт
и, позабористей чтоб, надпись на заборе.
Да, это тоже.
           Я тебе назло
подряд всё вижу и запоминаю:
метла у дворничихи точно помело,
сама же, как яга, горбатая и злая.
А рядом детских игр вращаются круги,
шаров воздушных в небе зреют гроздья.
Не лги себе - мне на прощанье лги,
что ты тут свой - а я всего лишь гостья.
Тебе я улыбнусь и головой кивну.
- Ну, как дела? - спрошу.
            Нет, мне не жаль нимало,
что было глубоко, что я пошла ко дну,
что с облака упав, хребет себе сломала!
Так было глубоко, что даже сесть на мель
нам друг от друга в тайне захотелось.
И, от тебя за тридевять земель,
я свет зажгла и поскорей оделась.
Ночь длилась тем, что обернулся свет
игрой теней в пустом и гулком цирке,
что я оделась, а ты был одет
в наряды клоунов, линялые от стирки.
Их надевали столькие до нас,
и столькие по-детски верить смели:
есть, есть что василькам смывать с души и с глаз!
Ах, если б было что смывать на самом деле...

1978 г.

1.

Март цветёт в подворотнях, фиолетовый март.
И дрожит подбородок, и плачем измят.
Я от радости плачу, что всю зиму, весь год
фиолетовый март в подворотнях цветёт!
Бесконечный, как только что начатый лист,
на котором стихи ещё не родились...
Фиолетовый март, - от тебя, от тебя
родилась бы сирень, как дитя, как дитя...

2.

Взад-вперёд подворотнями ходит сквозняк:
март, о март, - твоей родины фиолетовый стяг!
Голубей, что сверкнули с голубятен твоих,
вписан в чёрную тучу неродившийся стих!
Фиолетовой плесени на стенах мазки.
О наскальная живопись двухэтажной Москвы!
Двухэтажной, горбатой, вниз по улице - ввысь!
И чердак ваш, ребята, не над бездной повис...

3.

Фиолетовый март, фиолетовый глаз
лошадей и цыганок, смотревших сквозь нас.
Слух гаданья тревожит торопливая речь.
И ни встречи, о Боже, из загаданных встреч!
Всё ж гадай нам и дальше, дальше, дальше нам лги,
и да будут шаги наши в гору легки!
И да будут - не в гору - ввысь!
                    Да сбудется сон:
фиолетовый город,
             малиновый звон!

март 1978 г. проезд Серова

Светофора цветные горошины
дождь рассыпал на мокром асфальте.
Ото всех на часок отгорожены, -
а потом хоть сушите, хоть вяльте!

Частокол ли, решётка ли, занавес
чтоб меж нами не вклинился тоже, -
будь на ты со мной, хоть и не знаю Вас,
весь до нитки промокший прохожий!

Полпалатки Вам, то есть ползонтика
я не дам - вообще не раскрою:
что как столб пограничный воткнёте-ка,
объяснив мне, где Спарта, где Троя!

Нет имущества, нечего - надвое!
То на убыль идя, то на прибыль,
всех нас моет водица пернатая -
человеки, собаки ль мы, рыбы ль...

лето 1978 г.

1.

Колокола на Оке, трезвоньте!
Гудок, в пароходной накапливайся трубе!
Таруса - не город на горизонте,
а честное слово, данное мной тебе.

Слово - нечестное, уж ты прости меня.
Слово, выуженное из словаря.
Знаю сама, что такое полдня на пристани
околачиваться, да зря...

Знаю сама, околачивалась, похоже.
Пёр по настилу воскресный люд.
Знаю сама - а сегодня, что же,
мимо тебя по настилу прут?!

2.

Не сладко - горько цвела черёмуха,
отсель не близко - земель за тридевять,
на синей речке о двух паромах, - ах, -
до той уж речки пути не выведать!
текла меж пальцев, к ладоням ластилась
та речка синяя, - болтала-окала, -
и вся как вытекла, туманом застилась,
ходи-похаживай вокруг да около!
Вязала крепко нам речи ягода,
часы такие над речкой выдались...
Кто растолкует мне, глупой, как это
стряслось, что больше уж мы не виделись...

3.

Край земли за рощей, в небо вросшей.
Край земли - того гляди, исчезнем!
Пожелай погоде быть хорошей,
глазу - пристальным, а слову - честным!

Слову - честным, сновиденью - вещим.
Обещай мне сделать так, чтоб завтра
мясом диким, мясом злым и свежим
вновь покрылись кости динозавра!

Позвонками в землю врыт, как вложен
он в футляр от скрипки страдивари.
Контрабандой, через сто таможен -
не на скрипке, ладно, на гитаре -

а сыграем всё-таки, а спляшем
на канате,
        циркачи и хиппи!
Плач земли потонет в смехе нашем,
смех земли - в предсмертном нашем хрипе...

4.

Я привыкла к середине поля,
               к ветру в грудь.
Горизонт мой, круг тоски и боли,
                мне не разомкнуть!
Мне б заплакать, зарыдать истошно,
                  боль копить устав.
Только разве можно, разве можно
                 разомкнуть уста?!

Грех же, грех же - в том, чтобы наружу
                       шёл из недр земли
лёгкий плач, опустошая душу.
                Грех - так замоли!

Замоли попробуй, то есть молча,
                то есть без вранья
загони в себя ты стаю волчью,
                  стаю воронья!

Загони, о загони в себя ты
               и не выпускай
край земли, вплавляемой закатом
                      в неба край!

5.

От замыканья рук и губ и глаз
исчезнет мир, соединивший нас,
и даже то, чему мы посвятим
своё объятье, - превратится в дым.

К рукам бы руки шли издалека.
И шли бы, шли бы на земле века.
Тебе, любимый, я дышать не дам.
Зато бы воздух отдала - рукам,
губам бы - имя, а глазам бы - свет.
Нам - только то, чему названья нет...
Ну что нам стоит, враг мой или друг
всё, что мы держим, выпустить из рук!

6.

Из пепелища, из слёз моих солончака
бьёт полынь ярко-синими дыма струйками.
пусть ворвётся, как камень, вдогонку тебе с языка
злое слово!
        Объятьями степь не удержишь сторукими,
не охватишь - пустыню мою, а уж вовсе не степь!
До горизонта себя развяжу, необъятную!
И тебя развяжу - пусть другие сажают на цепь.
Ну а если кого-то из нас на попятную...
из-под ног твоих выбью дорогу обратную!

7.

В овраг стекает поочерёдно
то жар, то холод окрестных мест.
Родимо, кровно, единородно
из глины прёт византийский крест!
В рисунке свыше, что как молния краток,
облако с глиной навек слиты.
А горизонт - весь из горьких радуг,
из синей от голода лебеды.
Когда ж я домой наконец поеду?
Сомненью мой нынешний дом подверг
дух, переносящий со вторника на среду
отъезд, - а со среды на четверг!
Когда ж она тронется, скрипучая телега,
и я узнаю, что вместо обочин у бега -
пара заломленных женских рук?


июль 1978 г.

1.

Не сибирскою ёлкою укрыться с ног до головы,
не уральской сосны перенять узколицый румянец.
Мне - оврага бы склон в синих сумерках сорной травы,
мне - из мусорной кучи подсолнуха протуберанец!
И крыльцо чтоб скрипело, когда по утрам по нему
я сбегала бы в сад поливать георгины и астры,
и чтоб мыши водились, и чтобы из нас никому
не хотелось замазать их норы густым алебастром...

2.

Никуда не поеду, и так до отказа во мне
налиты и пульсируют синие-синие рельсы.
Поезд из позвонков вот-вот тронется, чтобы спине
оторваться от печки, покуда ещё не нагрелся
белый кафель.
        Молочный.
            Узор на нём витиеват,
а чугунная дверца - с замедленным теплообменом.
Снова чьими-то стать беспризорные тени спешат,
и кого-то всё ищут, беспомощно шаря по стенам...

лето 1978 г.

Что за город, что за улицы со звонко
и весело льющимися с горы
трамваями?
        Кем вставлена киноплёнка
в глаз моих чёрные дыры?

Раздваиваются, разъезжаются слёз трамваи,
а потом плывёт, перекашивая экран,
изображенье того, как в уличный гул встревая,
Моцарта кто-то в филармонии играл!

Румяным и ласковым оканьем озвучен
чёрно-белый, взад-вперёд пробегающий фильм
про то, как от филармонии по переулкам дремучим
растекается орава ротозеев и простофиль.

Что может быть жутче, что может быть невбиваемей
в наше зеркально отполированные лбы,
чем трамвай, подгоняемый следующими трамваями,
перед пешеходом 
         вставший
              на дыбы!

декабрь 1978 г. Свердловск

1.

Раскачало на тонкой нитке
полнолунья синюю каплю.
Понесёшь в эту ночь убытки -
я любовью тебя ограблю!

Понесёшь в эту ночь, - я тоже
понесу, только я иначе:
заплачу гораздо дороже,
чтобы стать гораздо богаче!

Спи, мой нищий, суму пустую
подложив по чуткое ухо.
О таком заболит - подую
на царапину что есть духу!

Мало ль было царапин, мне ли
в банку с йодом макать обиду.
Мои окна всегда синели
полнолуньем, смертельным с виду!

2.


Омару Касимову


Накопился в глазах недосып.
Уже ночь на исходе, должно быть.
Но попробуй песка недосыпь, -
в них с утра набивается копоть.
Ах, как много их, дней и ночей
не бессонницы - сна вперемежку
с явью чёрного крика грачей,
да улыбки - на роже ничьей, -
превратиться готовой в усмешку!
Я устала от бледных гримас
заведённого в мире приличья.
Приняла бы та рожа хоть раз
выражение волчье иль бычье!
Я бы знала тогда: на рожон!
Я бы тоже бодалась и выла.
... Кабы в сердце был разум впряжён, -
а впряглась лошадиная сила.

3.
     
Уйти, недолюбив, стать призраком, стать тенью,
стать контуром себя, пока ещё жива,
пока ещё цветёт горячих рук растенье
над головой,
        пока пустых небес канва
ещё не выпала из неуклюжих пялец
квадратного окна ( без занавесок - чтоб
всю ночь мне вышивать и лишь под утро палец
небольно уколоть и гладкий сморщить лоб )!

Уйти, недолюбив, - отсюда, отовсюду.
И, мирозданье заперев на ключ,
считать, что два ключа, что два замка, по пуду, -
и умолять во сне: озвучь кино, озвучь!

Захватывает дух от беготни, от ряби,
в цыганкиной руке - от сочетанья карт...
Мой белоглазый сфинкс, держи покрепче в лапе
всё то, что до сих пор не помещалось в кадр!
Мой белоглазый сфинкс, - нас у подъезда двое, -
а может быть, в глазах двоится у того,
с кем, над пустой землёй пустое небо строя,
всё тянется моё, всё теплится родство?

январь 1979 г.

Родословного древа упала пустая листва.
Солнце как ни взбиралось, а всё ж подалось восвояси
из ладоней, из лиц, из стихов, не исчерпавших связи,
но смертельно уставших от нашего с вами родства.
Родословного древа жуками добыта труха.
Родословного древа пилою добыты опилки.
Языки у огня напоследок болтливы и пылки,
если, спичкою чиркнув, пустить по нему петуха.
Нет, никто не осмелится, - вымокнет в потной горсти
коробок, по которому чиркай уже иль не чиркай,
не зажжёшь, а займёшься обедом, детишками, стиркой.
И ресницы накрасишь, и скажешь себе: травести...
Родословного древа почти что невидимый крен.
Воздух густ до того, что сто лет ещё, двести иль триста
родословному древу, уже не вставая с колен,
опираться на груз безмятежного птичьего свиста.

февраль 1979 г.

А.Ивушкину


1.

Поедем, поедем куда-нибудь,
встречным ветром окошко латая!
Очнуться и тронуться в рост, как в путь,
яблоньки,
      пролетая!
Озябли и съёжились - не разобрать,
мёртвые или заспанные.
Но со стихами уж прячут тетрадь,
точно подарок, за спину.

2.

Свежей пашни волна за волной -
надо мной,
        подо мной,
              надо мной...
И сама я распахана тоже, -
а казалась себе целиной!
До тебя ещё полкилометра.
В грудь мне - новая очередь ветра.
Рвутся, рвутся навстречу зерну
из земли её женские недра!..

6 мая 1979 г. Волоколамск

1.

Родина - залп над могилой отца.
Слушаться больше некого.
Пепел, да пыль, да ржаная пыльца
Бородина,
        Дубосекова.
Лестницу - ту, чья сломалась, увы,
нижняя перекладина,
к небу приставить - не жаль головы!
Свежий синяк и ссадина!
С неба на землю, а всё ж, а не трожь:
первая и последняя
родина!
    И день рожденья!
                  И рожь!
Круглое облако летнее.
Над изголовьем, не видно лица,
хоть я и шею вытяну,
шёпотом, шорохом и без конца -
сказочка бабылидина...

29 июня 1979 г.

2.

Пересохшей гортани морская соль.
Не ангина, не надобен врач!
На одной только ноте: соль-соль-соль-соль, -
мой, состарившись, тянется плач.

Пересохшей гортани морская соль.
Берег моря просторен и пуст.
Плач мой, значивший раньше всемирную боль,
еле-еле доходит до уст.

Плач мой, значивший раньше, что смех впереди, -
он теперь на попятную рад.
Может, вовсе не рад, - просто сбился с пути,
и вперёд всё равно что назад?..

Пересохшей гортани морская соль.
Вброд себя я - привыкшая вплавь!
Берег моря, чтоб шёл поперёк, а не вдоль, -
ну хоть землетрясенье исправь!

3.

Или мой двойник - слепой и горбатый уродец,
но прячет свой горб, как подобает плуту, -
или меня от роду уронили в колодец,
зеркало полнолунья разбив не к добру и не к худу?
Чего там наобещал с три короба коробейник?
Судьбы ни худой, ни доброй, целуешься - с двойниками,
целишься - в отраженье, и в трёх, не в корабельных,
заблудишься в соснах, витая за облаками!
Нет, ничего не будет - не сбудется тем паче,
и сны перестанут сниться, цветные, не в силах сбыться,
и тот, кто мой горб у себя за спиной прячет,
уж лучше б отнял у вороны, нахохленной серой птицы!
Уж лучше бы к худу бились все зеркала на свете,
в когтях бы копилась тяжесть, а в клюве тоска и злоба.
Велосипед мой детский давно бы зарос в кювете
сладкой цикутой - не спутай с зонтиками укропа!
Ах, что я говорю, от чего оберегаю, -
никого из любимых от зеркала не спасла ещё!
Каждый сам пройдётся по собственному краю,
каждый сам себе выберет из горькой травы - послаще...

4.

Точно камень с души, - только я ведь не целилась в вас.
О, душа моя вряд ли таила в себе астероид!
Коль не венчаны - выйдем.
                Детишек от дождика спас
всё равно бы не ангел, а зонтик, и он их прикроет.
В талом золоте свечек стоять по колено, по грудь
оттого и невмочь мне, что тысячу лет простояла.
Говорю себе: выдь на крыльцо и язычницей будь...
А теперь повторим всё, что мы проходили, сначала!
Православно троятся за низкой оградой кресты.
Георгины и астры друг другу подарим? Иль, скомкав, -
за ограду? - чтоб на сердце кошкам, заснув, не скрести?
Но ведь предки тогда в нас, увы, не признают потомков.
Мы за них, недоживших иль живших не так, как могли б,
а лишь так, как умели, - давайте забудем уменье!
Бледной немочи сделаться мощью кладбищенских лип
не дадим!
         Вместо лип и берёз - да посеем сомненье!
Пусть снаружи запомнится сладкий и пряничный вид,
а внутри вся пропахнет одежда не ладаном - мёдом.
Не бессмертье - любовь на земле и на небе хранит
человеческий род,
         и зовёт - человеческим родом!..

1979 г.

1.

На судьбу мне плакаться негоже,
коль цела ещё земли окраина.
Свежей крови капельки на коже.
Хвоей вся я в плен взята, изранена!
Свежей крови, спелой земляники -
иль какой другой лукавой ягоды.
У ладоней вид раскрытой книги,
а у ели надо мною - пагоды.
Что там, в книге, - и сама прочла бы.
Уж не помню, кто учил, - а выучил!
Но, сбивая с толку, из-под лапы
старой ели
      леший зенки выпучил.
Про житьё расспрашивал про наше, -
по кустам, по бурелому лазая, -
нет, не Гамсун, и не Врубель даже -
просто леший, тварь зеленоглазая!

2.

Блика солнечного бледное личико
вдруг да выглянет из-под хвои.
Что такое птиц перекличка, -
не сегодня-завтра усвою!
Мне урок задала разлука
с тем, кого я стихами мучаю:
прогнала с широкого луга
загнала под ели дремучие,
вместо света где - отсвет розовый,
вместо голоса - эхо плачет.
Сам ищи меня!
        Сам прочёсывай
в полдень -
        сумерки елей лапчатых!

лето 1979 г.

О.Ч.


Мне бы всего лишь пару круглых,
зелёных и немигающих глаз,
а к ним и шёрстку, полную электричества,
лапку с розовой, но когтистой ладошкой,
да каплю ума - казаться шёлковой,
домашней и приручённой тварью,
забывшей начисто прабабушкины повадки.
Я глаз с тебя не спущу!
            Ток по тебе пущу!
Из рук не выпущу!
Темно и не стыдно в джунглях,
и порода сама о себе позаботится:
сохранит равновесие, обнимаясь
на краю пространства и времени!
Я люблю тебя, - не превращай меня в кошку,
не заставляй казаться кошкой,
не лепи из глины белоглазого сфинкса.
А не то я загадаю загадку:
круглое, а не ядро - что это?
Сладкое, а не яблоко - что это?
Ты теперь уж ни за что не отгадаешь,
ты и раньше бы не отгадал, недотёпа,
обнимаясь со мной на душном сеновале!

1979 г.

1.

Нет, просто так нельзя прийти сюда.
Так, просто так - не позабыв журнала.
Иль зонтика.
      Но и за чем попало -
нельзя, нельзя! - я без него гуляла
уж сто дождей, чья высохла вода!
Не достучаться в дверь не доскрестись,
сна не спугнуть, хоть выпали из пушки,
зверьком из солнца на лесной опушке
по твоему плечу не брызнуть ввысь...
А впрочем, даже по чьему угодно -
не по плечу мне, не  взлечу, - безводна
пустыня губ, и рот песком набит:
впиталась кровь, а детский плач навзрыд
из женских глаз ушёл бесповоротно!
Я всё с собой ношу, у черепах,
полупустых улиток, тощих устриц
горб переняв и то, как впопыхах
не забывать своих домов и улиц,
и городов, чей подберёт трамвай
таких, как я.
      Не провожай нас, ладно?
Стихи - дарю, не посылай обратно!
Любовь - дарю, назад не возвращай!

2.

Над каждым словом колдовать твоим?
Иль день и ночь загадывать загадки
тебе в ответ, чтоб выдавать за сладкий
горчайшей недосказанности дым?
Огонь погас, - откуда б я взяла
то, что огонь ещё обозначая,
по вечерам стоит над чашкой чая,
мной позабытой на углу стола?
Ты сколько скук на свете перебрал,
ты сколько ими населил америк?
Я не загадка - женщина, чей берег
ветрам открыт, и каменист, и мал.
Так огибай же поскорей его!
Так проплывай же поскорее мимо!
Ещё один колумб, - невыносимо
ещё одно, ещё с одним родство!

3.

Ты предан мне - иль ты меня предашь, -
какая разница, кому какое дело.
Я с этажа взбегаю на этаж.
Дом не достроен - значит, нет предела!
Мне обогнать бы, обогнать чердак...
Мне бы успеть хоть на этаж, - а выше!
А дом - достроен.
            Дом разрушен так,
что уж ни стен, ни чердака, ни крыши.

4.

Свет втёк в наши лица - и сразу же вытек.
Про то в дневнике лишь и сказано вкратце,
что день, как свалившийся с ног паралитик ,
с утра понимал, что ему не подняться.
Мы наспех сыграли прощения сцену.
С галёрки - всё я же - кричала нам "браво!".
В партере - всё ты же, - боясь, что раздену,
старался запомнить, что выход направо.
Старайся-старайся, - а выход налево!
Старайся-старайся, - а голый, король0то!
И врёт в раздевалке пречистая дева,
что розданы все королевские польта...

5.



Я ехала домой...



Весь обратный путь себе твердила,
                    с полночью слита:
- За меня языческие силы
                    ветра, снега, льда!
За меня продрогшего трамвая
                    хриплые звонки.
Ехала домой, перебирая
                    собственные позвонки!
Существа обиды, плача, смеха,
                    ветра, снега, льда -
за меня! - а ты... ведь ты не ехал
                    ниоткуда никуда.
Существа, солдатики, собаки,
                    силы - всё равно
за меня!
     Пишу - не на бумаге.
                    Посмотри в окно...

декабрь 1979 г.

Ни глаз из тины, ни рук вдоль бёдер, -
а течь бы, течь им водой из вёдер!
Хвостом зелёным разбить всю воду.
Клянусь, что омут, что нету броду!
Ещё не так я похорошею,
тебя покрепче обняв за шею!
Сам поразмысли: на коромысле,
пустея, вёдра плясали б, висли!
На коромысле, на деревяшке,
пусты, а тяжки...
        и пить из фляжки?!
На человечке, на огуречке...
И снова черпать ведром из речки!

январь 1980 г.

Как под копирку -
молиться в храм!
В кагор просвирку, -
чтоб по зубам.
Грызём сухарик.
Затоплен трюм.
С ума очкарик
сошёл от дум.
МИФИ да мифы, -
гол как сокол!
Из-под олифы -
глаза никол,
марий, а проще
сказать - марусь.
На мощь иль мощи
молюсь? - мирюсь...
А змей залатан,
копьё лишь вынь.
И горек ладан, -
как порох, синь!

1980 г.

Друг на друга не взглянуть вблизи нам...
На прощенье руку лишь пожал.
Побежало солнце по осинам,
а вдогонку ветер побежал.
Замелькали, точно кинокадры,
лес, платформа, облако в окне.
Нашей плохо выученной карты
часть тебе принадлежит - часть мне.
Кто делил, кто рисовал границу,
кто расставил стражу у застав?
Лес и тот срастись, соединиться
захотел, от вырубок устав.
Ну а наш - ни просек, ни пожарищ.
Просто листья падают, адам.
Ты в раю под яблоней пошаришь, -
я в аду полажу по садам...

1980 г.

Ах, без этого я как нищая.
Не цыганка и не гадалка.
Так, на брюхе, существо низшее,
по бокам гуляет прут или палка.
То-то радости, от случая к случаю:
похвалили.
        Завиляла.
             Поладили.
Я хочу, чтоб мою ползучую
день и ночь против шерсти гладили!
На цепи чтоб держали, впроголодь, -
чтоб хоть до смерти уморили!
Кто сказал, что своих не трогала?!
А чужие - оговорили.
Я кусалась, рвалась на привязи,
и царапалась, и рычала.
Кровь сбесилась от волчьей примеси.
И - конец мне, то бишь, начало!
Я на грудь тебе, хозяин, не прыгаю,
а уж коли прыгну - не сетуй!
Ты из леса не зови меня, дикую, -
без меня сегодня обедай.

Саше



А стружки - стружки как живые,
живые стружки под ногами...
Я узнаю себя впервые - 
вошедшей в дерево и камень!
Мы уловили миг подобья,
мгновенье радостное связи
меж твёрдой почвою - и топью,
меж просто почвою - и грязью.
Обоим мой портрет удался.
Нам дела нет до матерьяла.
Ты на ночь в мастерской остался,
нет - на две, на три, - потеряла
я счёт то розовым, то синим
цветам и голубям в окошке!..
А сгонят с чердака - так снимем
под елью и на курьей ножке.

1980 г.

До горизонта пахота,
синяя, свежая.
А что там дальше? - а страху-то...
Я крестик на шею вешаю.
Не крестик, а ключик
от дверцы под лестницей.
Не растопырю колючек, -
чтоб только прослыть прелестницей!
Поклясться, что недолюбила,
что завтра же, нет - сегодня
я жду тебя, милый,
в четыре на станции Сходня...
Чтоб - до горизонта пахота!
Та - свежая, синяя!
А что там дальше? - а страху-то...
Гадаю о сыне я.


осень 1980 г.

Я пил из черепа...
Ю.Кузнецов


1.

Зазнобило осины в прибрежном лесу.
Да и воду как будто бы тоже знобит.
И какого числа,
          и в котором часу,
и докуда хоть шёпотом, а донесу
гром и молнию тутошних битв?!

2.

На Дону, на Дону
        я нагну, я нагну,
            отползая от края,
                лозу...
Только что я спасу
        в том прибрежном лесу,
            и куда я потом поползу?..

3.

А лоза разогнётся,
лозу не сломать,
из лозы наши детские луки, 
наша детская рать, -
и в войну поиграть
нам ещё предстоит на досуге!

4.

Из шеломов пить, из касок -
                не повычерпать,
как из бабушкиных сказок -
            не повычитать.

быль какая али небыль -
                кушай пряничек!
Из чего ты только не пил,
               прапраправнучек!

5.

Нет пограничного столба
меж небом и землёй, -
лишь сдунуть вовремя со лба
прядь,
    ставшую золой...

осень 1980 г. Москва