К перемене погоды орут петухи.
В самом деле, без тёмных намёков:
в "Огоньке" Гумилёва портрет и стихи,
и не так уж нам страшен Набоков.

К перемене погоды алеет заря,
не горит еретической книгой.
Брызжет лес, но не кровью, что пролита зря,
а на вкус - бузиной и брусникой.

Стоеросовый лес от земли до небес.
Наши речи корявы и косны.
Но уже не согнёт доморощенный бес
пополам корабельные сосны!

И - просторная гавань, как выдох до дна.
Семь цветов на ребячьей сетчатке.
И размыт горизонт, и Аляска видна
с задней парты - отпетой камчатки.

1986 г.

Пустое место, я не лезу
ни в душу к вам, ни на глаза.
Как вдруг железом по железу -
и поздно жать на тормоза.
Пустое место, я объезду
в своей стране не подлежу.
Но - в танках - по пустому месту
к очередному дележу!
Да все ли дома у гражданки -
своим же портить и вредить:
стране понадобились танки -
пустое место своротить!

Перевёртыш: то братом, то Брутом...
А над нами цвела глубина.
Нас всю жизнь продержали под спудом,
а теперь, приоткрыв клапана,
предоставили собственным путам:
оказалось, во власть лилипутам
наша честь, наша речь отдана!
Что ж нам делась с собой напоследок -
плакать, каяться, падать ничком?
...Дышит в темя толпа малолеток
с незаросшим своим родничком.

 _____________

Распятье - пяльцы, вышиванье.
Боль, в рот набравшая воды.
Какая цель у выживанья
всё той же тощей лебеды?
И что у сорняка за гонор:
вплотную подступив к крыльцу, 
хранить наш акающий говор,
гнать наши слёзы по лицу?
Мы ж - под сургуч да под замазку -
свою полупрямую речь.
Лицо - под гипсовую маску,
чтоб выражение сберечь.
Молчанье хоть и многогранно, 
оно как чужеземный плен,
где речь родимая сохранна
не дальше четырёх колен.

1985 г.

Бьётся, бьётся душа в оболочке.
Кто внушил нам, что жизнь такова?
Кто родил нас, счастливых, в сорочке,
на спине завязав рукава?
Сумасшедшие, нежные птахи, -
нас недаром хотят разлучить.
Крест, имеющий форму рубахи,
во сто крат тяжелей волочить.

1982 г.

Время эпоса, время осадка.
Время сморщилось, точно урюк.
Зачеркнула крест-накрест касатка
по окошку - на запад и юг.
Всю-то зиму мне в комнатке тёмной
вспоминать, как была молода,
как ходил по Руси божедомной
и скликал нас Иван Калита.
Время траты, расплаты, потравы.
Врассыпную - враги и друзья...
Может быть, они в чём-то и правы -
скуповатые с виду князья?

__________

У нас у всех заёмный лексикон,
старомосковский выговор усердный,
да на шкафу коллекция икон,
да клирос в церкви - как рояль концертный.
От нас бегут кто в Персию, кто в Рим.
Наш гений скромен в помыслах о Крыме.
Кого мы только не боготворим,
из первых скрипок сделавшись вторыми!
Да хоть родим, хоть лопнем от потуг,
уж наготове имя... А уж вымя!..
Но - семицветный хрупок виадук
над тёмными путями родовыми.
Проклюнет почву хилый колосок -
в той местности, где заждались колосса,
с чьей колесницы снятые колёса
к велосипеду ладим на глазок...

__________

Коль падок до боли,
охоч до тоски,
то вольному воля -
две грубых доски.
Но коль за расплатой, -
я твёрже кремня:
не всякий распятый
терпел за меня!

Болтушка, хоть про боль не балаболь, -
безъядерная зона, вакуоль,
две сонечные капли хлорофилла.
Уж лучше бы ты бабочек ловила,
хозяйских коз доила по утрам -
за семь морей до наших тёмных драм...
Да, тьма чревата яркой вспышкой света!
Да, летоисчесленье истекло.
Но пусть уж бьётся некая комета,
а не мотыль - в копчёное стекло...

__________

Ты, безумия образчик!
Сунь за пазуху углей!
Дураки сыграют в ящик,
уцелеет - Галилей.
Отреченье отречентю
рознь
          /апостол тут как тут/:
не препятствуя верченью,
на земле сады цветут!
На дрова - снести под корень?
Жить с возлюбленными врозь?!
Нате, кушайте - покорен.
А теперь-ка выньте ось!
Сколько вас, комет Галлея...
Свет о скольких уж концах...
Мы ж поищем Галилея
в народившихся юнцах.

1985 г.

памяти А.Сахарова


Минута молчанья - за тридевять слышно земель.
Минута молчанья - за годы мычанья, мельчанья:
послушно аослись - и в ковчег, и садидись на мель.
Минута молчанья, голов - поголовья! - качанье.
Минута молчанья, в окне снегири да метель.
Всё глубже и глубже сугробы.
С минутой молчанья сверяют часы, гороскопы -
и, горестном Горьком добытую мира модель.
А та злоба дня, что от злобы модель проглядела,
по митингам рыщет, опричница, - слово и дело!
От Слова до Слова такое молчанье в стране,
что бедному золоту падать и падать в цене.
Минута молчанья, ведём свою Белую Лошадь,
коньбледную лошадь ведём под узцы на парад.
Петлёй захлестнула Сенатскую - Красная площадь,
хрипят Лужники, задыхается братский Арбат.
... Год Лошади Белой, последней из жатв - переспелой.
Молчанья обет? - Нет, минуты молчанья обряд!

14 декабря 1989 г.

Свелтлоглазая полынь по ногам.
И - светлынь, светлынь, светлынь, птичий гам.
Дали дуба все дубы над рекой.
Завиток трубы у ангела под рукой.
Вот-вот ангел затрубит - и с орбит...
А ребёнок теребит, теребит.
За подол цепляется, зябко льнёт.
Может, исцеляется, - слёзы льёт?
Может, церковь вешняя ещё здесь,
а любовь нездешняя - бабья спесь?

...............

Бугорки да ямки - родимей нет.
На плече от лямки не след, а свет.
Травка златовласая, султан-серьга.
По мне и светлоглазая - не горька!
Обе ходят по ветру ходуном.
Что ни ямка - по метру - кверху дном!
Косточки повынули, увезли,
к краю пододвинули всея земли...
От земли бескрылая, не в струю,
себе ямку рыла я на краю.
Упирался, ласковый - не хотел.
Лишь кустарник лаковый тарахтел.

................

За любовь за грешную на земле,
за полынь безбрежную  всю в золе,
за вино - раскупорим! - заплачу.
Нет, не вниз, не кубарм полечу!
Над горой, над башнею, над шатром,
над рекой, над пашнею, над Петром,
над двором, что выкопан тоже мной...
Не стою за выкупом, за ценой.
А стою - не падаю, - где белый храм, -
за неё, горбатую, всю из драм...

...............

1989 г. Коломенское

Ах, не следуй всем сразу заповедям.
Возлюби! Пусть заноют голени.
Небо трогает краем западным
непросохший мел колокольни.
И витает дух белокаменный,
так похожий на пух гусиный.
Ты отпустишь за облака меня
на минуту - на миг единый?
Высь увенчана луком репчатым.
Было кладбище - стало пустошь.
Обниму я тебя покрепче - и -
ты отпустишь меня, отпустишь?!
Пред оградою, вросшей прутьями
в лебеду, в лопухи унылые,
мы не будем друг другу судьями,
мои милые,
                   мои милые...

Крест как птица. Вознесенья
церковь на гору взошла.
Вознесенья день весенний,
два над бездною крыла!
Вековой не тяжек камень.
Камень шёлковый шатра,
перепутав с облаками,
рвут ненастные ветра.
С вышиной, со светом вровень,
со своей любовью в ряд
зодчий сам не знал, что строил
столько уж веков подряд,
и не знал - не знал, в который
день от сотворенья дней
мы опять взойдём на гору
чтобы вознестись над ней!

1976 г.

С утра я ненавидела метель.
Мне белизна её казалась гипсом.
И скучен был напетый Блоком Ибсен.
Не снег, а пропасть, севшая на мель!..

Но снег и ночь смешались за окном,
пахнули в фортку праздником, вином -
невинным и таким ненастоящим, 
что лучше уж по ягодке растащим,
как птицы расклюём - и раскуём
околицу, 
                округу,
                             окоём...
Чтоб поутру ещё не вспомнив сна,
сказать друг другу - прелесть белизна!

1985 г.

Не в чьей-то личной фанаберии
зарвавшейся /мы все дурим/
причина гибели империи  -
к примеру, Римской - что нам Рим.
На стольких гениев - ни гена.
Мрак завтрашний хоть весь обшарь.
Фонарь и тот у Диогена -
у грека древнего фонарь!
Во лбу - сосчитано - семь пядей.
Но, роясь в почве, как кроты,
не римляне добудут радий,
из притаившейся руды...

Съехал набок пасхальный кулич.
Шелуха пригодилась от лука.
Хоть соседей к застолью покличь!
Наша близость страшней, чем разлука.
На одном языке говорим,
обещаем, прощаемся, ропщем.
Ну а близость лишь в том, что сгорим
в провинившемся городе общем.

__________

На охапке хрустящей соломы,
к небу голову сладко задрав,
я предвижу свои буреломы,
лишаи пепелищ и потрав.
Что поделаешь с чутью звериной,
с горьким опытом - копится впрок...
Весь зацвёл слепотою куриной
мне уже недоступный мирок.

Воинская касса - не для простых смертных.
Воинская касса отбивается от несметных
граждан.
               Все сядете, только без паники...
Садитесь же, черти, не будьте паиньки!
Доколе выпрашивать, мой лапотный одиссей,
билетик до Лисок, до Липецка, до Грязей!
То-то что грязь - поросят нянчила.
Чем Лиски уродовать - я б Грязи переиначила.
        Раз-зойдитесь, граждане! - в рупор говорят.
       Дураки, не видите - калашный ряд.
А когда все встанут в очередь одну,
знайте, 
             граждане,
                              что поезд - на войну...

1986 г.

Вся чернота - от марта.
Не зря черны грачи.
Душа как из ломбарда.
Но - не перегорчи!
День ото дня телесней,
просилась под залог...
Но - перечень болезней
лишь искажает слог.
Пальтишко на ватине,
плечо из-под сумы...
Но - был бы толк в вакцине
от собственной чумы.
Малиновый загривок
на тулово надет.
На миллион прививок -
один иммунитет...

1985 г.

Предчувствуя ту ночь, которую
уже ни с кем не скоротать,
от звёзд я  заслоняюсь шторою
и чистую беру тетрадь...
Метнулись блики золотистые,
и затаил дыханье миг,
пока я робко перелистываю
неначатую книгу книг.
В ней только сказано заранее,
что будто бы в большой тоске
очнусь я в опустевшем здании
на вымершем материке.
И выведено в ней, как в прописи
ребёнком, не учёным лгать,
что будто бы в окне, как в пропасти,
безрадостно начнёт светать...

1972 г.

Середниково, Марьино, Рожки...
Раскрыты карты - веером округа.
В грибной корзинке слиплись пирожки
с начинкой вечной из яйца и лука.
И - только что светло в березняке, -
бултых в болото, надо ж умудриться!
И клюква, как типун на языке,
чтоб о грядущем не проговориться...

В домотканых ковриках избушка.
Притолоки, лесенки, порожки.
Самовара хлюпает хлопушка
голенищем - видимость гармошки.
Звук и слово выдохлись, как рыбы.
Белый свет отринут красной медью.
И не рады дети-неулыбы
своему несовершеннолетью.
Но храбрится старая колдунья,
целый день заваривает мяту,
да спешит касатка-хлопотунья
мирозданья вылепить громаду...

А я чудо видала сегодня:
близко к сердцу принявший печаль,
по соседству с самой преисподней
улыбался беззубый рояль!
Было в домике сыро и тесно.
Стар, и сух, и согбен, музыкант
над оркестром - и выше - над бездной
расправлял свой муаровый бант.
Что нам с ним в настоящем моменте,
что с того, что как палка прямой,
отбивал сонатину Клементи
ученик его глухонемой.
Что  с того, что вблизи скрежетало,
выло, ныло, мяукало, жгло,
что над грудой угля и металла
падший ангел порхал тяжело,
что чужие ремёсла - вплотную,
что похоже на гимн, на хорал,
в воскресенье частушку блатную
весь рабочий посёлок орал...

1984 г.

Конь понёс, передержанный в шорах, -
оказался на диво ретив.
Вот-вот вспыхнет накопленный порох,
свой же собственный склад своротив.
Ведь и пушки ещё не отлиты,
и ружьё не того образца,
и последней войны инвалиды
раз в году поминают отца.
А потомки, достав их котомки
 чёрствый камень метафор и строф,
с белой отмели смоют обломки
крепостей, кораблей, катастроф!
Знаю, слышала: кровь не водица.
Знаю, верила: Спас на крови.
Мне ль, родимый, с юнцами водиться, -
но попробуй душой покриви.
Опостылели шёпот и шорох.
Я-то помню, как, нищих смутив,
за тобою о двух дирижёрах
шёл оркестр - и двоился мотив...

1983 г.

Любовь - под отвесным дождём.
Любовь, - не берёт и простуда!
Теперь мы и дождь переждём,
и страсть - такова амплитуда.
Теперь - от крыла
не ты, а пространство и время.
Небесную твердь обрела
нога, потерявшая стремя.

1986 г.

Из-под балкона ласточка вынырнет,
нырнёт - и опять вынырнет.
А я из-под трясины вытаскиваю поочерёдно
то одно крыло, то другое,
то крыло, то плавник.
Водяной, баловник,
в мою двойственность вник.
Отбиваюсь от мелочей.
На пустыре молочай
сушит млечные железы.
Он нас выкормил.
Кто ж нас подкинул?!
Всё лето дурманили шелесты:
песка,
    зависших стрекоз,
влажного тополя
               и чего-то загадочного
в механизме часов у тебя на руке.
Рядом сердце стучало, себя расточало,
и тоже тонуло в реке,
имеющий с летом общий корень.
И та же трясина квакала
миллионом пустых кошельков...

1986 г.

Не умом - а доходили!
Крест сиял доходчиво!
Горизонт предвосхитили
не труды ли зодчего?
И теперь не бьём баклуши,
даже знаем Тютчева.
Всё равно пространство уже
зонтика паучьего...

1986 г.

Сосны, экзамены, все мои живы.
Только поляны в лесу плешивы.
И втихаря заиграл паук
не в два, а в четыре и в восемь рук.
И птица просто кричит - не кличет.
И жалко дня - на размен, на вычет.
Коль вычетать не из лета она,
а выгребать из земного лона...
Что мне мой собственный пыл и жар!
Что мне земной мимолётный шар!
В тюрьме Галилею грубят и тыкают,
а в мироздании ходики тикают...

А шар не имеет конца!
Огонь взошёл - а мы всё пашем, пашем...
Затем ли приютила нас земля,
чтобы дрались за место у руля
мы, пассажиры, с экипажем!
Вселенная шаров и пирамид,
в бараний рог так согнутая круто,
что кривизны уже не распрямит
ни вера в Путь, ни знание маршрута...

1985 г.

Глаголом жги...
Пушкин



О чём мычишь, народ глухонемой?
Каким себя раскачиваешь вечем?
Глагол истлел, нам жечь друг друга нечем.
Забыла речь, что значит быть прямой.
Теперь хоть раздевайся догола -
на сцене погорелого театра.
Нам дали слово, но колокола
давным-давно перелиты на ядра!
Нам дали слово, но, говоруны,
самих себя дотла перемолчали.
...С нас взяли слово - мы ему верны,
а не Тому, Которое В начале...

1987 г.

Не привыкать - два года, полтора
проколошматит приступ лихорадки.
Подвижниками став, редактора
дерутся за посмертные тетрадки.
Угрюмы, строги, час от часу злей,
вкус переняв у ветреной полыни,
с такой охотой строят мавзолей,
что хоть убей нас,
              здравствующих ныне!

Домовито - напротив окна
в перевёрнутой клёна треноге,
где в зелёной воздушной тревоге
два грача извелись - крикуна.
Шапкой оземь, иль шапку на круг -
мы с тобой не нарушим обычья.
Нам бы только отбиться от рук
друг у друга, -
            но эта,
                но птичья...
Так устойчиво в ней, горячо,
друг на друге так сладко распяты,
что хоть вылупись сам из себя ты!
По крылу изболелось плечо.
Каково ему - вровень с гнездом.
Мы недаром безрукие оба.
Под окном ни травы, ни сугроба,
ни понятья о чувстве шестом...

За день, за два, за месяц до встречи -
а не после, часа через два...
В белый донник по самые плечи,
и не жалко, что с плеч голова!
В белый донник, и в жёлтый, и в белый,
и в другую, и в третью волну...
На пороге - чужой, оробелый, -
разве только с разбегу прильну.

В том и творчество, и созиданье -
лучших зодчих в него вовлечём:
в аварийном теснясь мирозданье,
потолок подпираем плечом!
Ничего, что поехала крыша,
что лягушки свисают со стен,
что пупочная выпала грыжа
у одной из глобальных систем.
...у двужильной, двурогой, двуликой,
чей Иванушка мал да удал.
Ой, не хвастай - беды не накликай -
той, что сам подпирал и латал!

I

Самогон, яичница на сале:
шмяк да шмяк об сковороду!
/ каковую грешники лизали
на иконе,
        с краешку,
                 в аду /.
На иконе, в сумерках олифы,
в неотмывной копоти страны,
чудотворцы, нравом терпеливы,
на меня глядят со стороны.
Всех бы чуд - проснуться спозаранок,
каторжников,
           слепеньких,
                     калик...
Тяжела ж ты - связка ли, порука, -
но в какую б ни тянула топь, -
своего светящегося круга
заспанное личико сподобь!
На чужом заплёванном вокзале
нам ещё размыкивать беду,
вспоминать яичницу на сале
и счастливых грешников в аду.

II

Малинник, медный звон в четыре пополудни.
Тут полдень полько что пощипывал на лютне,
помыкивал, жуя по травке, по цветку:
"Всё тёмные углы зонтами позаткну!"
А тень исподтишка выстраивала планы,
как четверть захватить, и треть, и полполяны,
и всю её потом - до черноглазой вишни...
Уж мал-мала вокруг пузырчатой яишни.
Уже не тень, а тьма, от бабушки ни шагу -
туда, где чернослив отталкивает влагу,
где бродит кислый тёрн на донушке ярка,
где ранняя звезда - и поздняя - ярка.
А то глядят в трубу, считают величины...
А в лампе керосин, отвыкли от лучины.
И не пускают в сад до самого утра,
до белых позвонков от потного ведра,
И - снова медный звон, удушливый малинник.
Ещё родится брат по имени Полиник,
ещё возглавит брат неправедную рать...
Но не сестре меж тем и этим выбирать.
А чей он блудный сын - того и спрос за блудни.
До ночи далеко в четыре пополудни.

III

Здесь дни текут без чисел, без часов.
Здесь на двери разболтанный засов.
Не для того же было забираться
в такую глушь, чтоб на ночь запираться!
Здесь настежь всё: шиповник, королёк.
... двустворчатый, на ладушки прилёг.
Ах, ладушки изрезаны так внятно,
что даже скучно,
                лучше в детектив
нам углубиться,
                в солнечные пятна,
друг друга подозреньем окатив.
Уйти в себя, не надо и засова...
А над водой зависла бирюзово
двустворчатая тусклая слюда.
А на воде ни знака, ни следа.
А если ты сюда приедешь снова,
то я спрошу: -Кто звал тебя сюда?

IV

Полудремота.
            Заводь хаты
таинственна и зелена.
Мне плавники великоваты,
не оторваться ото дна.
Окно в коричневую клетку
от деревенского платка...
Что, усыпили малолетку,
пустили хату с молотка?!
Проспали Спас и два Николы,
и Богородица сама.
От потных кока-колы
рвись, перемётная сума!
Глотай пузырчатую воду -
и, налегке, навеселе,
лепись, ласкайся к небосводу,
забудь, как стлалась по земле.
Там, на земле, светло и тихо.
Приехали, слезай с узла.
По грудь в соломе, аистиха
считает, скольких принесла.
Со счёта сбилась, всё ей мало -
да больше неоткуда взять.
Ах, птичка, что б ты понимала.
К соседям, что ли, пересядь.

V

Я то, про которое сказано: всяк -
коленчатый малый, запечный босяк.
Романс мой, он только в кавычках жесток.
Уж мне ли не знать, что такое шесток.
Обидно, когда за здорово живёшь
тебя возвеличит ядрёная вошь.
Садись-ка, мол, дурень, на царский на трон -
со всех четырёх поприслужим сторон,
да как попридавим, да как поприпрём...
Уж больно смирён ты, видали приём!
Тут в ночки я всем четырём поклонюсь:
большое спасибо!
                цалую!
                      клянусь!..
Я то, про которое сказано: всяк.
Допеть, додышать - не до царских присяг.
Их царское дело читать на стене.
Я знаю, мои письмена не в цене.
Покуда ж мои не в цене письмена, -
читай Мандельштама и М.Кузьмина!
Кусай их да кушай, ядрёная вошь,
 друг дружку дави, припирай и лапошь!
А я и позарюсь - резьбы не сверчу.
Местечка ль за печкой не хватит сверчку...
Я то, про которое сказано: всяк.
Журчит ручеёк мой, пока не иссяк.
С чего бы нам сякнуть, - а час неровён...
Бессмертные песни не помнят имён!

VI

Слепое, спелое, горячее в пыли...
Мы босиком всю землю обошли.

Был край земли из глины и песка:
под тяжестью крошился колоска!

Заблудший злак, он пули отливал.
Так мало пуль, что только на повал!

И ты устал мне, глупой, повторять,
что нам ведь тоже нечего терять.

А я лепилась из последних сил.
А ветер в пропасть волосы сносил...

Лето 1987 г.

Позвоночника - не лета перелом.
Птица машет, машет мельничным крылом.
Машет, машет - а ни с места, ни на шаг.
Улетай, прошу, - упёрлась, как ишак.
Не пинать же её пятками в бока,
не кидаться с красной тряпкой на быка.
Воевал тут как-то с мельницами псих.
Ан и мельницы, видать, не из трусих.
Устояли, отогнали чудака -
человеческого счастья знатока.
Так что прежде чем на волю отпускать,
надо птичку хорошенько поискать.
...Хоть и птичка - а покушать здорова!
Изотрут, глядишь, в синь-порох жернова!
Ну а дальше...не уродуй, не увечь:
и такого легче лёгкого упечь.

______________

Из пространства ль взгляну мирового,
млечный сок чей, не пей, ядовит...
Как лицо твоё золотоброво!
Но - сияешь иль делаешь вид?
В том пространстве, что льстит кривизною
всем, чья участь - душою кривить, -
дай мне дверью побыть запасною,
из игры опротивевшей выдь!

1987 г.

Кто ты: пророк или кликуша?
Что до твоей мне правоты!
Скрипишь, как лодка-волокуша
в двух сантиметрах от воды.
Да, я сама искала брода,
устав себя переплывать, -
но человеческого рода
цепь не пыталась разорвать.
А ты не понял назначенья.
От сердца отводя удар,
великолепного теченья
от Господа не принял дар.

1985 г.

Несказанность, песок бытия, пития.
Горьким пьяницам я ну какой судия.
Зелень рвётся на волю из почек,
а заветный цветочек - меж строчек.
Кто умеет читать между строк, тот не строг:
понимает, что значит - на цепь и в острог.
А чего не хватает в остроге
нам - так это катушек на сроки.
Несказанность - стихам ли, молитвам назло.
Не впервой с головой нас песком занесло.
И - хоть вой ты, хоть зубьями клацай
над засосами цивилизаций!
Несказанность, тоска, гробовая доска...
Если б только не запах речного песка.
Наподобие детской макушки
в нём торчат завитые ракушки.
Он совсем не похож на затычку, на кляп.
Вслух читаю следы то ладошек, то лап.
Хорошо, что не купишь в сельмаге
даже самой дешёвой бумаги!
Ест собака у девочки прямо из рук.
Что с того им, что Лета - названье реки.
В клубе вечером крутят "Тарзана".
Что с того, что любовь несказанна!

День, чёрный по утрам и вечерам,
чернилами заляпан весь и залит.
А высохшие осы между рам
ещё больнее женщину ужалят.
Колечки, кольца, сорок годовых -
как ни срезай свои растенья косо.
А что там глубже, в тёмных кладовых, -
не возникает даже и вопроса.
Зову, зову... Такого падежа
грамматика из гордости лишилась!
Но не имеет возраста душа,
от коей плоть давно отшелушилась.
Что ей паденье, что ей стыд и срам.
В чернильный день кого из вас ни кличь я,
по ком ни сохни осенью меж рам, -
не возвращай мне женского обличья!

Мешок из-под картошки распороли
на занавес.
        У, классики тома!
Заткнули уши, вызубрили роли.
Знай наших, знай, что горе - от ума!
А зритель стулья расставлял в спортзале,
основы тряс, и статусы, и кво,
чтоб наконец-то мы ему сказали,
Кто виноват и Горе отчего!

1987 г.

I.

Не пойду я к тебе в ученицы,
а пойду - так душой покривлю:
что скажу своей бедной синице,
стосковавшейся по журавлю?
Ты - умри, ты сначала исчезни,
стань из тех из немыслимых мест,
где одни только сказки, да песни,
да удушье от взгляда окрест...

II.

А в знак освобожденья - снегопад,
сплошной, слепой и на кошачьих лапах,
и не хватает дворникам лопат -
нас откопать - заносчивых и слабых.
Ты ль от себя добился белизны?
Я ль погасила свою искру божью?
Но так и быть, листок сей до весны
не испишу ни правдою, ни ложью.
А по весне, едва растает снег,
я, покормив последнюю синицу,
переверну, теперь уже навек,
пустую, а не чистую страницу!

1987 г.

I.


Вот и сумерки...
песня



О, не спугнуть бы дремлющую птицу:
рука в руке или щека к щеке.
Я ж прозябаю, исписав страницу,
на мировом и вечном сквозняке.
Как будто мне домашнее заданье -
чужую лямку до смерти тянуть.
...Есть только миг взаимопониманья,
и нам недолго в сумерках тонуть.

II.

Потёртый плюш на спинках старых кресел
и растворённый в сумерках комод...
Как хорошо, что ты не занавесил
окна,
    и снег так медленно идёт,
что время тоже медленно идёт.
А на балконе пёстрая тряпица
неделю сохнет - бьётся на ветру.
Давай, как снег, давай не торопиться -
в обратный путь по сонному двору.
...Спим на ходу, и хоть пали из пушки.
Век вековать - ни дня не ликовать?!
Но на роду написано кукушке
за пять минут до срока куковать.


III.


В светающем окне, в полёте занавесок,
в обрезах золотых старинных словарей...
Ты в воздухе самом, каким дышу, и весок
сей довод в пользу дня: взойди и обогрей!
Ты солнышко моё, ты ясное такое.
Увижу - и пойму, в чём путалась впотьмах.
Ты птица надо мной, ты вечного покоя
упругое крыло, вибрирующий взмах.
Живая желтизна в сквозистых перелесках...
В какую глубь земли умерших ни зарой,
мы встретимся с тобой в золотоглазых фресках,
откуда вдруг пахнёт извёсткою сырой.

Февраль 1988 г.

I.

Мы не умрём, мы ляжем отдохнуть.
В твоё плечо проросшее зароюсь.
Наш путь во ржи перетекает в Путь
из молока:
        я к вымени пристроюсь,
от мирозданья отопью глоток...
Мне поцелуя мятный холодок,
по доброй воле как я ни увечься,
не даст сгореть - хотя бы и обжечься.

Мы не умрём, мы ляжем отдохнуть.

II.

Ты как земля - я падаю ничком.
Лицо щекочут душные колосья.
Я даже глохну от многоголосья
пчёл, проводов... И прямо в кружку козье
бьёт молоко.
        - Не залпом, а бычком!
Так исподлодья девочка глядит, 
что в самом деле кружку забодает.
И - семенами в память западает, -
а до земли никак не долетит...

1988 г.

Цикорий, константиновский 
цветок...
О.Постникова



Детский, дикий, меж туч засиневший цветок,
мой любимый, мой - на день - цикорий.
Всех галактик - над ухом слепой завиток.
Но давай с тобой без аллегорий.
Целовать, обнимать, бормотать - не дышать, -
в электричке держаться за воздух.
Лишь бы нам друг на друга обид не держать,
мир и так весь в узлах и наростах.
Кто впервые назвал - обронил невзначай
лепестковые, влажные звуки.
Мы добавим немного цикория в чай
накануне невечной разлуки.

I.

Как ласточки снуют поверх причин и следствий
и лепятся к тому, что рухнет через час,
так зябко льнём  и мы друг к другу среди бедствий.
Ничто уж не спасёт, не образумит нас.
Чуть впереди пора цветов, грибов и ягод.
Всегда чуть впереди свидание с тобой.
Не сглазь же, не спугни, загадывая на год,
и знанье на песке не называй судьбой...

II.

Есть чувство тупика у здания в торце,
и холод кладезный нам душу закаляет.
Гуляет эхо в недостроенном дворце,
давно молчим с тобой - а эхо всё гуляет.
Без окон, без дверей, в застеночной тоске,
мы словно выбрали для нашего свиданья
то, на песке детьми построенное зданье,
бессмысленный колосс - а правда в колоске.
Тут селится и рожь - куда б ни заносило,
ей тучи грозовой полезен чернозём.
Соломой золотой глаза мне занозило,
в оконный утянув, сияющий проём.
Пусть свалится кирпич с карниза иль балкона, -
я больше не боюсь слепых астральных глыб.
Судьба - так уползёшь с любого полигона.
Вот только б мальчуган поглубже в стенку влип.
Держись, не оступись, мой заспанный лунатик!
Не так ли ты меня бесстрашно обнимал
и, в космосе держась за кровный свой канатик,
меж малым и большим дистанцию ломал.
Вселенную познав, в её мы бьёмся чреве.
От чувства тупика не терпится в бега.
Но - тихая пчела в орущем львином зеве,
и в ласковых соплях улиткины рога.
Не ты ль во мне связал все части воедино.
Друг в друга слёзы, мёд и кровь перетекли.
...А если застучу зубами - холодина! -
под крышу подведи да окна застекли.

Май 1988 г.

В.К.



Я ближе к Богу на любовь к тебе.
В душе, как в храме, гулко и просторно.
Слепили гнёзда ласточки в трубе,
и захлебнулась воздухом валторна,
и весь оркестр забухал вразнобой,
отстал, расселся на зелёных ветках,
и ангел, опоясанный трубой,
заботился о ласточкиных детках.

С утра я сержусь и канючу,
в галоше сижу из галош.
Нас сносит под правую кручу,
стрижами изрытую сплошь.
Ах, зависть к птенцам желторотым!
Зажмурься и в кучу смешай:
за каждым речным поворотом -
Можайск,
        и Можайск,
                  и Можайск...
Весь в маковках, весь в колокольнях,
в избушках, присевших навек,
в живучих дорожках окольных -
вдоль столь же петляющих рек.
Глаза-то слезами промыли,
а страх ещё в детстве привит,
а кто выбирает прямые,
тот значит душою кривит...

Июль 1988 г.

1.

Обо мне будет дождь шелестеть,
обо мне словарей твоих шорох,
обо мне на заштопанных шторах
затрубила вечерняя медь.
Обо мне эти клёны в окне,
эта синяя птица - синица.
Ты дождёшься, когда обо мне
тебе сон пограничный приснится.
Что за мука - ни звука, ни зги,
ни улыбки - над бездною лика.
Оглянись же, нагнись, - Эвридика
там, внизу, привстаёт на носки.
Что за невидаль - с мёртвыми врозь.
Ну не сами ль во всём виноваты!
Наутёк бы - да ноги из ваты.
В крайнем случае, с лестницы сбрось.
Но чтоб заживо...
              Всё впереди
в твоей маленькой вечности птичьей.
Эвридика моя, Эвриди...
Я, конечно, твоя, а вот ты чей...

2.

Не я увела твои песни, Орфей!
В бою - не в любви - добывают трофей.
В бою - не в любви - убивают
и тотчас лицо забывают.
А я и на дне тебя вижу во сне.
И мало ли с кем ты теперь на войне.
И мало ли кто в тебя целит -
а кто с тобой корочку делит.
Про этого дурня - заглянем вперёд -
ты тоже ведь скажешь: - За горло берёт!

Октябрь 1988 г.

Я как шёлк, не натягивай шёлк,
грубый ветер, ударивший в парус.
Азъ воздам за любовь и за ярость,
я сторицей верну тебе долг!
А вчера ещё хапала в дар
и звезду, и полынь до подмышек,
и крапиву - всю душу мне выжег! -
и бодливого ветра удар.
Он прочнее, твой синий сатин,
промокашка гороховых ливней.
Может быть, и любовь неразрывней
и светлей - от своих же седин?
Но я всё-таки женщина, шёлк.
Я стелюсь до последнего мига.
...На татаро-монгольское иго
из засады мой движется полк!

Отвязавшись от детских подарков,
лишь себя и считаем дитём,
то ль друг другу наврав, то ль накаркав,
в бесконечность дурную уйдём.
Мёртвый снег налипает на веки,
а живые хвостом замели.
...А могли бы остаться навеки
в человеческом духе земли!
Отдышавшись от лестничных маршей,
у домашнего сев очага,
я бы, младшая, знала: ты старший -
и не нам друг от друга в бега...

Но мы с ней в лёгкой
лодочке...
песня



Эта ясная осень в слезах и яичном желтке,
этот цвет изнутри, изглуби озарённого лика...
Метит клён у подъезда от мала всех и до велика -
пятернёю звездит, - а мы держим кулак в кулаке.
Не разжать кулака, не расслабиться кислой улыбке,
не раскрыться душе перед первою встречной душой...
То чужая тебе, то ты мне бесконечно чужой,
то висим, как мешки, друг на друге, бескостны и хлипки,
Бросим щепки в Оку - а по ней вереница коряг.
Твоей лодочке лёгкой понравилось плыть по теченью.
Самотёка учила, Ока, - что же ты, обученью
не поддавшись,
            в постели лицо для пощёчин напряг?!

1988 г.

И снова Таруса на том берегу,
раскрытая ветхим заветом.
И снова себя на стихи обреку,
всегда прозябая на этом.
Песок был огонь, а теперь он как лёд.
Сапог неуклюжие танки.
И клинопись птичья, чернильный налёт
в тетради одной самозванки.
Таруса давно уже ведома чья,
и мне ль самозванство по вкусу.
Но сколько ещё приютит дурачья
дом с видом на Русь, на Тарусу!
Единственный в нём нас влечёт экспонат, 
не влезший в музейную опись:
окно...
    а в Тарусу тащись наугад,
от ближних своих обособясь!
Не едем в Тарусу, на том берегу -
загадочней, сказочней, дольше.
А я и на этом в себе сберегу
что мне перепало от Польши.

24 сентября 1988 г.

Лунно, ветрено, размывчато,
акварельно на душе.
Мир как будто в книжке вычитан
(не скажу о тираже).
Эта книжка ветром издана
и не мной сочинена,
и не знанье в ней - а истина,
не слова - а письмена.
Вышла в свет, но вышла так она,
чтобы только в лунный свет.
...Гололёд. Глаза заплаканные.
Никого со мною нет.

1975 г.

Повсюду март живьём сжигает снег.
Воротам запертым пора быть настежь.
Но и сердцам!
            И временам: не знаешь,
какой в Москву забрёл сегодня век.
Весь этот день я русская до слёз,
с утра живая до изнеможенья -
там, где Василий, всё ещё Блаженный, 
над Лобным местом головы занёс.
И нет у сердца родины иной.
Мой флюгерок ничьим ветрам не тронуть.
Сто тысяч бурь просвищут стороной,
лишь разбудить архангелов и троиц!
Слетятся враны с четырёх сторон.
На все четыре серым волком взвоешь.
Как много места на Руси! Побоищ.
И этих вранов.
            Воронов.
                  Ворон.
Припоминая наших душ азы,
над Иоанном затевают смуту
и на картавой вечности язык
перевести стараются минуту...

1973 г. Софрино

От кремлёвской не пышет стены
застарелым малиновым жаром.
То ль денёчки мои сочтены,
то ль, бессчётные, прожиты даром.
Только что, не обсохла купель...
И, в какой бы кирпич ни рядились, -
тихой сапой подмыла капель,
тихой сапой птенцы народились.
Белый свет им - не меньше - сгори!
Метят, черти, на должность Господню.
Не успеешь на санках с горы -
стащат за ноги -
            и в преисподню...

1987 г.

Я разлюбила кремль за мёртвые соборы,
за луковиц святых сухую кожуру.
В невидимые бьюсь то стены, то заборы,
и смерть мне не красна на собственном миру.
И в самом деле, где ж единственный свидетель,
с кем гибель обсудить - и не принять всерьёз?
Так заперта на ключ, что дверь срываю с петель, -
и кто б мою куда пыльцу ни перенёс!..
Но кремль ещё не Русь - уже не Русь, вернее.
На колокольне пуст зияющий сквозняк.
Зависло вороньё картавое над нею,
да тучи грозовой, да радуги синяк.
Мне снится, что ни ночь, комета, астероид, - 
а утром вдруг проснусь в куриной слепоте:
я разлюбила кремль, но ничего не стоит
в какой-нибудь зажить стрелецкой слободе...

Январь 1988 г.

Возвращались греческие мифы
в час, когда рождалась тень в саду.
И до дна просвечивали сливы
на упавшем с яблони свету.
Никого с отцом не заклинали,
ни на чьей не тренькали струне -
древних греков разве что склоняли
воевать на нашей стороне.
Из простого глиняного теста,
мы тянулись к сущим пустякам.
А единство времени и места
и до нас никто не постигал.
Хорошо, что только час на сборы.
И попробуй эпос не ускорь!
Кто-то в ком-то не нашёл опоры -
а поэты выдумали скорбь.
Нам с отцом не надобно надгробий.
Нас придут пахать и боронить.
И без нас в засиженной Европе
древних греков негде хоронить!

1983 г.

Перекричу, продлившись в эхе, 
всю эту тишь переору!
Гудят, как радиопомехи,
два улья брошенных в яру.
И, чуя сумерки, лиловый
с утра тревожится чабрец.
Отец, наш хлебушек - с половой!
Отец...
    А эхо врёт: - Борец...
Отец, отец, земля дичает,
вся сорной поросла травой!
Но уж отец не отвечает
ни шёпотом, ни головой.
Земля не греется, а млеет.
В нас полдень врезался ножом.
И, степью стянут, Дон мелеет
и извивается ужом.
Отец!
    Я сирота отныне,
я всё теперь начну с нуля:
не горькой - горестной полыни
пустые отведу поля.
И набожную тётку Марью
и дядьку - как его - Кузьму
не горечью, а горем, гарью
я крепко за сердце возьму.
Запомню - древней, серебристой, -
и маки кое-где вкраплю.
В последний раз приду на пристань
не к пароходу - к кораблю.

1983 г.

Отец в траве кузнечиков ловил,
не смять, не сдвинуть, бедный, норовил,
еврейской шляпой взмахивал азартно -
и над добычей бережно парил,
всю ночь парил - загадывал на завтра.
А я весь день разгадываю сон:
с отцом, не бывшим никогда евреем,
мы обнялись и над поляной реем.
И Марк Шагал, конечно же, масон!
На нас воззрились родичи - суровы,
наичистейших голубых кровей.
Звезда и та не выше, не правей:
с тельцами схожи Марковы коровы!
Грехов - в одном лишь перечне сухом
летающих коров и колоколен.
Отец в запас за ереси уволен,
ещё за то, что сам из пастухов.
Ему кричали, мажущему: - Шляпа!
А он лицом не опадал, не мерк,
пока песком в нас целился четверг,
и пятница просвечивала слабо.
Отец в траве кузнечиков ловил...

1988 г.

В чистом поле, где всей твоей роскоши -
бархат пчёл и шмелей горностай, -
кто из нас муравой не порос уже...
Хочешь, летопись перелистай.

В чистом поле, где всей твоей горести -
расстилаться и шёлковой слыть, -
пеший странник появится вскорости,
дальний путь тебе станет сулить.

В чистом поле, где дремлют стервятники,
ненадолго забыв про еду, -
из оврага повынырнут всадники -
и ещё один конь в поводу...

1983 г.

Всё никак не догорит калина,
на ветру, горячую, знобит.
Ноют плечи, крякает корзина,
да карман калиною набит.
Разбужу-ка сонную тетерю,
завалюсь с калиной на порог...
Ни за что на свете не поверю
в сладкий ваш калиновый пирог!
В том саду, где заросли поглуше,
где мой дед сушины не пилил,
бил мороз по яблоне, по груше,
по калине залпами палил.
Отвечала - залпами, гроздями.
И какой же неуч не поймёт,
что хвалим лукавыми гостями
чёрный порох, сукровичный мёд...

1982 г.

Стали сосны, как стадо оленей,
и испуганно слушали день.
Поскорее бы ночь приходила,
их укрыла бы лунная тень!
Целый день они полночи ждали,
у какого-то страха в плену.
И дрожали,
        дрожали,
              дрожали,
и хотели уйти в вышину.
То ли ветер их звонкий тревожил, 
то ль погони мерещился гул.
Ну а полдень им душу стреножил,
их копыта землёю обул...

24 июля 1966 г.

Ну пахни же речкой из оврага!
Грохнись оземь, воздуха хрусталь!
Ты бы, дворник, продал мне собаку -
видишь, как нас подмывает вдаль.
Смейся, пёс, показывая зубы.
День погожий - наш с тобой оскал.
На него б да с пасмурного дуба
зазевался ворон и упал.
До породы ль в этот день нетвёрдый,
день хмельной, день крови с молоком,
день, когда твою дворняжью морду
я б сама лизала языком!
В этот день нам в городе постыло,
ни один из умников не друг.
Ну их всех, влезающих без мыла
в сеттера и в доктора наук!
На стихи бы тратили бумагу,
или даже на ветер - не жаль!
Лишь бы пахло речкой из оврага,
бился  оземь воздуха хрусталь.

8 марта 1967 г.

1.Колокольня

Опустело небо из-за того, что кто-то
запер наглухо колокольню в Кускове.
Пятое,
    шестое,
        седьмое время года -
восьмое,
      девятое,
            десятое наготове...
Время пошло себе прямо, не сворачивая, -
а раньше вращалось, иль хоть бегало по кругу,
как лошадь слепая - а может быть, даже зрячая, -
и овёс высыпается сквозь порванную дерюгу.
Время было гнедое, каурое и саврасое,
со звездой во лбу, с радостным ржаньем в стойле.
Небо наши лбы - и те наугад забрасывало
горькими звёздами вселенской любви и боли.
И без того длинную морду в пене
вдоль всего горизонта бега растягивали:
прогибало земную поверхность Шаляпина пенье,
и Париж весь взахлёб говорил о Стравинском, о Дягилеве.
Дорогой в гору, намотанной как на катушку,
душа взбиралась, хотелось ей сразу столько...
А всё превратилось в дружескую пирушку.
И локти соскальзывают с кухонного столика.
И мы бормочем друг другу, слегка пьянея,
что всё пропало, что нет у неё вершины -
у той подлой горы, а к тому же над нею
гнездо себе свил библейский крик петушиный.
Бормочем, и плачем, и обнимаемся жадно.
А ты заткнись, петух, - отработал свои две смены!
И такая же злость в нас, как в крестьянине безлошадном.
И колются стаканы о кафельные стены.

2. Сумерки

Заснул скворец на дереве -
и голову в крыло.
В моём вечернем тереме
воздушно и светло.
Все сны его скворчиные
я знаю наизусть.
И что зовут кручиною -
легко слетает с уст.
А дерево качается
в глухом древесном сне.
И кто-нибудь печалится
на свете обо мне.

3. Пруд

В разгар душистого хаоса
и всё равно, когда и где, -
заворожённые стрекозы
на немигающей воде.
Осколки мрамора и глины,
и - солнце сквозь дремучий дуб,
и - эти льющиеся спины
так близко от засохших губ.

4. Дерево

Запираю почки - а их взламывает.
Запираю почки железным ключом.
Запираю почки, но их взламывает
золотой отмычкой в деснице марта!
Запираю почки моего дерева.
Запираю дом мой и в нём скрываюсь.
Но люблю тебя -всеми листьями!
Запираю почки - а их взламывает!

В октябре - шершавое, голое,
безмятежное и возлюбленное...

1967-70 гг.

Где людские речи косны -
иго нежных рук и губ.
Нас раскачивают сосны,
обречённые на сруб.
На траву в цветные блики
мы торопимся упасть -
и волною земляники
омывает страх и страсть.
Мы левкои, мы невинны.
Шмель, - попей!
            Пчела, - попей!
Погоните, бедуины,
мимо нас своих коней!
Где людские речи косны, -
пахнет глиной и смолой,
и так сладко ноют дёсны
у сосущего левкой...

1969 г.

В ту детскую спальню,
взяв грамотку с неба охранную,
немного печально,
но так безбоязненно кану я.
Ах, как в коридоре
темно,
    и пахнуло из погреба.
И детское горе -
в капкане сердитого окрика.
Но света полоска
уводит в замочную скважину.
Смотри, как из воска
фигурка чудесно раскрашена!
Вот падает книга
с обитого плюшем диванчика.
Я шмель и владыка
покатой земли одуванчика!
День выпукло-вогнут
и колется бликами жёлтыми -
пробраться лишь к окнам
да ласково сладить с щеколдами...

1970 г.

Расплещи чашу радости, расплещи!
А наутро меня ищи-свищи.
Не за то, что фонарь погас,
сгину я с твоих любопытных глаз.
Ты ищи-свищи - а мой белый свет
на китах плывёт девять тысяч лет.
Я верна родству, я ни с кем не рву
Я из ночи в ночь на китах плыву!
Ах, да ох, да ах, да на трёх китах,
рыбой наш с тобой поцелуй пропах...

17 января 1970 г.

А.Мустафину



Чердачного окна светящаяся прорезь,
и солнца луч косой перебегает тьму.
Уйду, уйду, уйду, за облаками скроюсь,
и ветреность у них, и лёгкость перейму!
И пусть меня несёт, и даже гонит в спину
невстреча, несудьба - я не обижусь, нет:
по небу лишь пройдусь тропинкой журавлиной,
а кто пойдёт за мной, тот потеряет след.
Ну как же вам, ну как, любимые, не сбиться
с туманного пути, пугающего глаз.
Пойдёт ли вообще за этой бледной птицей
хоть кто-нибудь из вас, хоть кто-нибудь из вас...
Нет, я одна,
          одна,
            одна на этом свете.
Я буду и на том - одна, одна, одна.
...Как быстро облака, обозначая ветер,
бегут вдоль моего чердачного окна.

1976 г.

Ю.В.Карандашёву



Зимы перебит хребет.
Сосульки как свечечки.
На лицах не просто свет -
а лиц человеческих!
Сто лиц отразят от ста
свет!
    Как не любить вас
за то, что и взята
в круг светлых событий,
за то, что меж нами круг
не тот, не порочный,
за то, что в пожатье рук
есть нежность и прочность,
за то, что в ваших чертах
земля на небо похожа,
куда ваш лёгкий чердак,
как голубь,
          заброшен!

17 января 1977 г.

друзьям



В краснокожем, похожем на гавань бору
я по сосенке вас, про запас, соберу.
Что нам жук-короед, крот, и ворон, и червь:
распевает чуть свет корабельная верфь!
Твердолобую сушу, пока не на дне,
приучаем к двенадцатибалльной волне.
И горы Арарата надёжней стократ,
сто никто никому тут не сын и не брат.
За борт, мальчики, груз!
                    Мы свободны от уз!
Как киты, кое-что намотали на ус.
С белой отмели смыв покосившийся миф,
воевали с чумой то холера, то тиф...

В краснокожем, похожем на гавань бору...
Не оружье мы вложим - цветок в кобуру!
Свою силу ничем не докажешь беде -
разве только уменьем цвести на воде...

1985 г.

Вот и ушла от погонь, 
избежала облав.
Завтра увидимся -
правда, ещё ведь не поздно
навзничь упасть
и, лопатки в суглинок вкопав,
выдохнуть в небо
вечерние красные сосны?
Завтра увидимся, -
не говорю, а шепчу.
Завтра увидимся -
иль никогда уж, ни разу!
Красные сосны
зажгут надо мною свечу,
красные стёклышки
вставят в пустую террасу...

То ли вечер ясный с колоколенки
льётся наземь, то ли красный благовест.
А вороны вдруг на все Сокольники
голосами нашими расплакались.
Всё б вперёд им забегать, воронам-то,
всё б вчера уж знать им, про сегодня-то.
Плачь не плачь - лицо к лицу повёрнуто.
Плачь не плачь - земля, как пыль, приподнята.
Пыли круг над ней, над богомазовой
засиял женой - иль так, возлюбленной.
Подводи вплотную и показывай,
что там даль на стене облупленной.
Оттого, что дышим мы и зыблется
мирозданье от дыханья нашего,
слой за слоем вся пуская осыплется
штукатурка, высохшая заживо!
Пусть вороны суетятся, каркая,
наперёд загадывают, глупые.
Мы и сами нашу фреску яркую
день за днём со стенки отколупываем...

1979 г.

С.П.



Читать и читать в подворотнях
стихи твои злые, смутьян,
в трамвае же - иногородних
принять за инопланетян,
и в ливень нырнуть, с пузырями
 / ну дай же нам, Господи, дай! /,
за теми семью пустырями,
куда не доедет трамвай.
Как мы ни пернаты, ни прытки,
ни мечены тягою ввысь, -
обняться!
        Промокнуть до нитки!
Уже не пытаться спастись!

1980 г.

Летний день в охапке клевера,
золотая пыль в луче.
Порывался ветер с севера -
но оттаивал в плюще.
Горячилось сердце женское,
множа августовский зной.
Мы беседовали жестами,
как орешник с бузиной.
Ты лила, а я расплёскивал
духоты тягучий мёд.
И святил объятье плотское
шеи грустный поворот.
И пока копился пасмурный
день, конюча вдалеке, -
чья-то плавала под парусом
постирушка на реке...

21 августа 1973 г.

Мне шкалы двенадцатибалльной
мало - звёзды взболтать до дна,
всю из душной выплеснуть спальни
занавеску в проём окна!
Нет,
    в пробоину - занавеску...
Сжав в руке обломок руля,
верить глаз твоих злому блеску -
и волну начинать с нуля!

1979 г.

Я ль, описав себя зябнущих рук полукругом,
            маячу в окне?
Дождиком, небо, обрушься на крышу, будь другом
            и родичем мне!
Дождиком горестным, горьким, горючим, горячим
            со стёкол стеки.
Не переплавим с тобой мы, так хоть переплачем
            обиду в стихи!
Нам бы на это хватило одной только ночи,
            нам две ни к чему, -
ночи в июне: я быть им желаю короче,
            стихам, а письму -
стёрся чтоб, стёрся скорей на старинном конверте
            твой адрес - и мой.
Дождиком, небо, хотя бы в день чьей-нибудь смерти
            все надписи смой!

Проспал. Никак не вспомнит, лёг где.
Взъерошен, а верней - ершист,
коленки в ход пустив и локти,
зелёный вылупился лист.
Ах, наконец-то свет - зелёный!
Устала жать на тормоза!
По тополям, дубам и клёнам
рванём с тобой на небеса!

Будь шесть перекладин в ней из сорока,
на колокольню мы всё же залезем -
и свыше посмотрим, а не свысока,
что там на земле, за рекой и за лесом.
Пространство и время связав в узелок,
твердя по привычке лишь "отче наш, отче", -
на бедном погосте под камушком лёг
в яичном желтке понимающий зодчий.
Той маковки синей держались в пути
прохожие люди четыре столетья.
Той луковки жёлтой - засохла, поди, -
живой, золотой не успела воспеть я!
Скользит под ногами голубиный помёт,
чтоб нам, дуракам, чертыхаться безбожно:
глухой не расслышит, чужой не поймёт,
как любим друг друга мы неосторожно.
По стенкам по голым хоть шарь, хоть не шарь, -
осыплется только последняя известь.
Ведь колокол сняли, и помер звонарь,
и некому спрашивать больше: - А вы здесь
откуда ж такие - сизарь да почтарь?!

1980 г.

Вовек нам добра не желайте!
Без промаха бейте под дых!
К чертям на кулички ссылайте
поэтов, пророков, святых!
Четыре сторонки у света.
Три надписи на валуне.
А в каждой избушке беседа
о той - и об этой войне.
Нас исподволь всех выживали -
не то что бы гнали взашей.
Нас в спальный мешок зашивали, -
но глотку попробуй зашей!
Не знаю, что кушала челядь
на тайной на вечере той.
Нас нищие звали вечерять,
нас в угол сажали пустой.
Мы весело дули сивуху, -
а сброд сторожей, повитух
не верил ползучему слуху,
что с нечистью связан петух.
Петух - он и впрямь разорялся,
раз в полночь и два поутру.
Как будто сюжет повторялся, -
но не было места Петру.
Земля отдыхала под паром
от собственной гнили и тьмы.
Нас - в розницу,
            оптом,             
                задаром, -
но всё-таки нас - а не мы!
Не мы от себя отрекались
/пора бы уж ей отдохнуть/,
послушно в телегу впрягались,
дышали не в полную грудь.
И, нас устыдившись, апостол
со смирной душой пастуха
стучал кулачищами о стол
и клял своего петуха.

1982 г.

Куда ни сунься - изжитое.
А, думаешь, гори огнём!
Про измерение шестое
для красного словца прилгнём.
А горечь сумерек и дыма
и вымени заблудших коз
неизмерима!
           Мимо,
                мимо
нас гонит,
          помоги, о Гос...
Язык не вымолвит моленья,
в отчаянном вранье увяз.
... А в печке налиты поленья
огнём, ослушавшимся нас.
Что ж, будем танцевать от печки
и в радужном хранить кругу
зигзаг какой-то детской речки
да скрип лозы на берегу.

Родила нас не пена морская -
ядовитая накипь мирская,
так похожая на кружева.
 И - пустила шнырять по базару,
да на стол накрывать, - Валтасару
Вавилония,
         мнилось,
                жива.
А уж стены белили, белили,
да сосновые доски пилили,
про запас наковали гвоздей.
И - скакали по белому свету,
и скликали на трапезу эту
именитых и прочих гостей.
Кабы знать, для чего их белили...
Пробки в стену палили, палили...
Сладкой пеной глаза залепили...
Не морская - а всё-таки пена!
Море нам, дуракам, по колено.
Глядь, уже мы на том берегу.
А что в лагере крылась измена -
генералы твои ни гу-гу.

Гомер, - грохочет степь коробочками мака.
Гомер, - морской воды обрушилась стена.
Так берег моря чист, что не нужна бумага.
Ни Крым ещё не взят, ни Троя не сдана.
Из завтрашнего дня известия и слухи.
Кто слеп, уж тот не глух, а кто и глух - не глуп.
Не зря у матерей глаза, как порох, сухи,
и мальчики бегут из глиняных халуп.
Кому в осаде тлеть, кому вести осаду...
Ещё гекзаметр слаб, и не созрел кристалл...
Я научусь писать, за летопись засяду:
я не запоминать - предчувствовать устал!

О.Касимову



Всё площади, всё привокзальные - не посевные.
Мой гибнущий друг посылает в эфир позывные.
От строгого спроса куда я теперь увильну?
Никак не настроюсь на осени ранней волну:
мой гибнущий друг посылает в эфир позывные!
А осень и в дальних краях до чего хороша.
А кореш-то с ветру - компания для куража.
Но вот не заладится рифма моя корневая,
и хлеб на корню мой сгниёт - не испечь каравая...
Ах, осень, ах, есень, червонная плесень и ржа!
Ещё наши души единственной правды взыскуют,
ещё друг о друге жалеют, томятся, тоскуют.
Но что же мне делать, коль правда сама такова:
обняться?
        срастись?
               на спине завязать рукава?
...взыскуют,
        тоскуют - 
               не ведают, чем и рискуют.

Октябрь 1983 г.

Белый хлебушек, липовый мёд...
Как скучны в окончательном виде
поле, пасека.
            Да не язвите.
Прадед понял бы, - правнук поймёт!
Как скучны и страшны во плоти 
сон, и солнце, и пчёлы, и пули...
Словно полымем, пылью обули
нас почти неземные пути!
Тайно связаны - ересь и жар.
Но покуда колосья качались,
поле, пасека были как шар:
никогда и нигде не кончались.

Теснота от именинных свечек.
Эй, гаси, не то сгорит пирог!
Мой двойник, коленчатый кузнечик,
зван не зван - а тоже на порог.
Зван не зван - а перевоплотиться
в свет и зелень всё же веселей,
чем бессмертьем вечным поплатиться
за переселенье в мавзолей.
Строить славу на крови великой?
Чью-то боль в основу положить?..
Гостем будь, хоть до утра пиликай,
хоть совсем перебирайся жить.
Я ж к тебе - успею перебраться,
ты за мной не присылай гонца.
Моя жизнь - вся начерно и вкратце, -
а твоя, брат, сказка без конца...

29 июня 1983 г.

Вширь не пустили - ввысь подался
неунывающий сорняк.
Силён: переманить пытался 
юродивых, старух, дворняг!
Мол, чем слоняться им без дела
или в чужое нос совать, -
не лучше ль спасть с лица и тела -
последний шанс не прозевать!
И мы, бездомные, легчали
и, под собой не чуя ног,
немного путались вначале,
чья бабушка, да чей сынок.
Нам лебеда казалась хлебом,
а хлеб казался лебедой,
а солнце меж землёй и небом
цвело куриной слепотой.
Удача угрожала крахом, 
мак раздувал уголья, ал,
а одуванчик - пухом?
                   прахом? -
дно нашей ямы выстилал.

Осень, осень, плащ багряный.
Саван твой багряный - бел.
Лекаря корпят над раной.
Червь их всех перекорпел.
Киснет розовая слякоть.
Душу высосала топь.
Хоть с соседкой покалякать
за день, 
       Господи, 
              сподобь!
Мы посплетничаем с нею,
жизнь слегка поворошим.
В одиночку не посмею -
а вдвоём поворожим.
...Упилась кофейной гущей!
Воду в ступе истолкла!
Что нам с ней момент текущий -
лишь бы крыша не текла.
Что нам с ней чужое вёдро.
Нам бы осень скоротать.
Хлещет дождь в тазы и вёдра,
нам-то не во что рыдать.

1982 г.

Попав в перестрелку сорочью
в просторном осеннем лесу,
я, может быть, гибель отсрочу,
от края на шаг отползу.
... Где голые корни плясали,
где глину крошил суховей, -
всего лишь на шаг отползали
от лёгкой добычи своей!
Нам лёгкой казалась загадка
заоблачной той крутизны,
яиц её крапчатых кладка -
а яйца темны и тесны.
Рыдали, рвались на свободу
из крепости, храма, дворца.
И - камнем в стоячую воду.
Последняя прихоть Творца.

Преддверье осени...
В.Сергеев



Преддверье смерти - а не осени.
Дверь отворяется без скрипа.
Устала целоваться досиня,
в лесу аукаться до хрипа!
Лес состоял из трёх - не более -
просторных сосен, тихой двери
и чьей-то вечной монополии
на заблужденья и потери...

1982 г.

Боль выгоняет лист, - алоэ иль агава?
Споткнись - ей говорю, - запнись, остановись!
Нет, только слева боль - не возникает справа.
Нет, не ветвится вширь - карабкается ввысь.
И что мне делать с ней, с колючей, ядовитой?
Алоэ, - говорю, - твой не опасен сок!
Лечи, я потерплю, - лишь небесам не выдай
последний наш с тобой, единственный цветок.
Лечи, я потерплю, - того, кто нас обидел,
отпустим налегке куда глаза глядят
...глядят и видят то, чего никто не видел
ни сорок тысяч лет, ни пять минут назад.
Обидел? разлюбил? - мы всё на свете взвесим -
и перетянет боль, - лечи, я потерплю.
Того, кто налегке по городам и весям
отправиться не прочь, сама потороплю.
И не печальна я , и не бледна отныне,
и плачу в три ручья, не ведая помех:
на мой влюблённый плач перевожу с латыни
гордыни ледяной и судорожный смех!
Вдогонку тем, кого мы с миром отпустили,
кричать, и хохотать, и путать падежи
я больше не хочу, - а римляне остыли.
Во льду.
    В земле.
        В золе.
            Куда ни положи.
Боль выгоняет лист.
                  Агава.
                      Нет, алоэ!
Нет, не смертельна боль, и участь не горька!
Гадалкино лицо ни капельки не злое.
Нагнулась и прочла, и звякнула серьга...

1980 г.

Ветер, ветер, в ушах поселись,
позабудь, как робели мы.
Твои сосны, ушедшие ввысь, -
присмотрись -
        корабельные!
Не за бортом ещё, на борту.
Ветер сине-зелёный.
Долго-долго продержим во рту
поцелуй наш солёный...

1980 г.

Никто не плакал. Стаскивали с крыш.
Плясали кони, плавился асфальт.
А всё-таки - не Лондон, не Париж!
Московский в доску трубадур и скальд!

.................................

Никто не плакал, и коней плясать 
сюда пригнали, - не давить! не танки!
И, как с галёрки, с жарких крыш слезать
не собирались зрители Таганки.
По переулкам лопался заслон,
и прорывался следующий, третий...
Быть или бить?!
            А ветер - из знамён - 
на перекрёстке наших двух трагедий.
А в те знамёна пеленать - кого?
При чём тут славный Фортинбрас и Гамлет?
Нет, не спровадить за море - мертво
словцо монарха, коль горит пергамент!
Никто не плакал, нет, не умирал,
и долгожданный вынос был как выход.
Распоряжался пьесой генерал,
с мильоном вдохов чередуя выдох.

28 июля 1980 г.

Эти тучи белые - не из ваты.
Тихо в яме оркестровой.
Эти тучи белые тьмой чревата -
или даже мировой катастрофой!
Этот белый занавес - не опущен.
Режиссёр наш хоть и вежлив, - не льстив:
не скрывает, куда топает Пущин,
Пушкина в изгнаньи навестив.
Всё, что за кулисами, что между строк,
выведет на чистую воду.
Не у каждой ссылки двухсотлетний срок,
и не каждый каторжник делает погоду.
Эти белые тучи - скупая декорация.
Приволок носилки бородатый санитар.
Скажет Гамлет, умирая: - Друг, Горацио, -
юный мир на самом деле стар.
Друг Горацио... прервут на заграницу интервью.
Но с галёрки на галеру пересев в лихую пору,
станет зритель наш подобен работяге-муравью:
по пушинке, по соринке сложит каменную гору!
Просто гору - а не мавзолей,
не курган, не пирамиду.
Похороны, как ни плачь, а всё же веселей
свадьбы, сыгранной для виду.
Нанесут, навьючат гору - до насупленных небес.
В гору,
    в гору, 
        в гору -
            кому дорого дыханье!
На горе на той - охотник с ружьецом наперевес, -
да гоняют чаи два пастуха в духане.
И никто не знает, где заветная черта,
и какие заиграют исторические вехи.
Похороны похоронам рознь и не чета.
За кем из нас медали - а на ком доспехи.

1983 г.

По накатанной по большой дороге
тащатся слепые куда глаза глядят,
а глаза у них мутно-молочные,
и слезятся от встречного ветра, -
взгляд и нечто, взгляд - ретро - в себя, -
но не так, чтобы очень уж вглубь:
неизвестно, какой закопали в нас клад 
наши тёмные предки.
По накатанной по большой дороге
тащатся безглазые строки,
полные гражданского пафоса,
и гражданского мужества,
и чего-то ещё хорошего
/ космических гипербол и парабол,
перебродивших в чаше Лужников! /.
И - кто пушечкой бряцает, кто медалькою, -
а это всё одна и та же цепь,
хоть дорога мне Владимирка,
не Бродвей, перерезавший Америку,
не симфония Уолта Уитмена
и, конечно, не Садовое кольцо, -
а может быть, кольцо нибелунгов, -
выходит, напрасно рылись сапёры
двух войн мировых / а Бог любит троицу! /,
и старатели, и мальчишки - читатели По, -
рылись яростно, алчно, дерзко
в недрах земли, полных кальция и фосфора -
то есть несметных костей и нескольких черепов,
черепов-то не много, - лишь гении твердолобы, -
мы ж как дети, у нас роднички...
По накатанной по большой дороге
тащатся слепые барыги и пророки,
о войне и мире пекутся дочерна:
ведь уже взыграли старые дрожжи,
ведь уже замешано липкое тесто,
ведь уже зевает от скуки печь.
Хоть блины не ровня затирухе,
но к печали снится печь старухе,
снится печь - и не убечь на ватных ногах.
Спит земля - о двух половинках,
спит земля в сияньи голубом.
Приходи, голодный, - поклюй хоть на поминках -
на пару с нарисованным белым голубком!

1983 г.

Мама стол накроет свежей скатертью,
и не скажет - мол, дорога скатертью, -
отчий дом ещё стоит на том!
В чём же смысл любого рода-племени:
в материнском истощенье семени,
съеденного будущим плодом?

1984 г.

Не час, а всего лишь мгновенье,
деревьев заснеженных пенье,
лыжни ускользающий штрих, закушенных гу нетерпенье
у этих, покуда троих,
и бедные чьи-то халупы,
дрова, топоры и тулупы, и пыль на ресницах - мокра.
    - Вничью, - говорю им сквозь зубы, -
    опасная наша игра.
    И всё нам дорога, дорога,
и бабушка супится строго
/ никак не припомню лица /.

А я не давала зарока!
А шар не имеет конца!

1981 год.

Не из Крыма, не из Химок, 
а откуда ни возьмись... 
Господи, до нитки вымок!
Поскорей за стол садись
Нету бабушки на свете,
хлопотавшей об обеде.
Я сама похлопочу.
Две слезинки проглочу.
Очаги неугасимы, 
вот и я очаг храню.
Не считай лета и зимы,
не записывай в родню,
и запомнить не старайся,
по углам не озирайся.
Лучше выпьем, старина,
самодельного вина!
 Его бабушка пивала,
потихоньку напевала:
_ Баю-баюшки баю, 
не ложися на краю...
А сама на край ложилась.
Глина красная крошилась. Ворон в небе делал круг.
Чашка падала из рук.

1981 г.

Мне же хотелось в лесу заблудиться дремучем,
            с эхом на пару...
До смерти, милый, друг друга стихами замучим!
            Божьему дару
скажем - спасибо, избавь от себя от такого,
            достанься знакомым.
Столько любви - не в пространстве от слова до слова,
            затычкою, комом!
Столько уж сказано слов, что не рот, а прореха.
Не отвечай мне, сосновое, горькое эхо!
Есть у меня... но, любимый, Живой, настоящий:
мной пробирается, бедный, - такою же чащей.

I.

Чего тебе ещё?
Светлейшая из пауз:
гуляют по шоссе
сквозняк, автобус, страус.
Прыгучий ямб...
                от ям...
Нет, память всё свежее: 
с верёвкою шоссе 
на выщипанной шее!
Без паузы нельзя,
нельзя без передышки.
Кого он сторожит,
в кого вперился с вышки? 
Не он, а ты в его
отныне вхожа ракурс. 
Как веселится дочь!
Как важничает страус!

II.

Ах, твари тут всякой по паре, -
спастись не дадут в одиночку!
Печальные звери Сафари
смешат мою глупую дочку.
Забавно, хоть страус и клюнул 
нас в жёлтую-жёлтую фару, -
а всё же верблюд переплюнул,
рванул из Сафари в Сахару!
О родине знал понаслышке:
не дальше, чем звука смещенье.
И сняли штанишки мартышки,
чьи попки красны от смущенья.
Они никого не смешили, 
а солнечный выбрав пригорок,
худые штанишки сушили
да горсть мандариновых корок...

1981 г. Нью-Йорк

В.С.



Мне к лицу и трава, и железо.
Я с подонками смею дружить.
Ни судьбы, ни престижа, ни веса -
что терять? От кого сторожить?
Обойду чердаки, подворотни,
полюблю полуплач-полуречь.
Я назло тебе вспомню сегодня,
с кем вчера посчастливилось лечь!
Я назло тебе, бледная немочь, 
столько света добуду из тьмы...
Мне к лицу мой неласковый неуч!
Ничего не попросим взаймы!
Не из кубиков мир собираю,
не из слов составляю стихи.
И к лицу мне, когда умираю,  
голубые кормить лопухи.  

1981 г.

Отлюбила - и в ус не дую.
Отлюбила - не отжила.
Свет сквозь рощицу молодую.
Нам ли истина тяжела!
Не прошьёт нас, не та иголка.
Свет как будто бы изнутри.
Только всё-таки слишком долго, 
слишком пристально не смотри.
Там, где пашня студёной коркой
вся спеклась - вся сирень да синь, -
зря не мешкая, скороговоркой
помяни мя - и сам остынь.
Нам с тобой на земле на отчей
места вдоволь - да дней в обрез...
я не церковь, а ты не зодчий,
отпросившийся у небес.

Лето 1983 г.

Лиловое, жёлтое, белое полымя.
      Горошка мышиного сеть.
Мы сделались вдруг не пустыми, а полыми,
      и всё это есть куда деть.
 Лиловое, жёлтое, белое - движется.
      И сеть не опасна на вид.
И мёртвая груша - усохшая ижица -
      не портит ничей алфавит...

Лето 1983 г. Матвеевское

Слава Богу, не по одиночке
вырвывают с корнем нас и жгут.
Нам не больно: вынянчил в песочке
берег Леты, сморщенный лоскут.
Никому не смею посулить я
лишних благ - но хоть умрём не врозь!
Нам не больно, без кровопролитья
после стольких боен обошлось.
Не над нами вороны кружили.
Кто был зол, кто чересчур умён.
Не убили - памяти лишили.
Не убили - не дали имён.

1982 г. Нью-Йорк

Обо мне эти клёны
в окне...
"Эвридика"



Вся страна в очередях, как в баранках
деревенская тётка, а городская -
в рулонах туалетной бумаги 
/выбросили в универмаге
к междунароному женскому дню/.
В очередб - как в западню.
В ней с головы до хвоста судачат
о конце света - а свет ещё и не начат,
в потёмках друг на друга натыкаются все.
-А ты вчера смотрела в "Пятом колесе"?!..

Вся страна в очередях, навешала на грудь.
И кроют её матом, а её нечем крыть.
А давай в шахматы с тобой играть.
А давай руки над чайником греть.
Неохота выносить из избы сор,
но кончается хлеб, колбаса, сыр,
и такой начинаестя с порога сюр!
Ох, недаром Сальвадора не пускали в СССР!...

Вся страна в очередях, помешалась на чертях, 
на мудрецах сионских, на близнецах сиамских,
но это только в общих чертах,
а я знаю, как мудрецов зовут,
и какого числа будет страшный суд,
и кто мыло измылил дешёвое,
и почём рукавицы ежовые.
А один рерихнулся знакомый йог:
плавал в ванне - заплыл за буёк...

Сами себя перебирают чётки,
а на ком ещё и баранки.
Библию перевирают вредные тётки,
сразу видно - не иностранки.
По субботам церковь полынм-полна,
женского хора за волной волна.
А сегодня всего лишь вторник,
в четырёх стенах затворник - поборник
несудьбы, невстречи, не, не...
Где-то клён тут был  в окне - обо мне...
А вчера был понедельник - тяжёлый день,
и ладно бы - за горы арбузов, дынь,
приходилось слухам платить дань,
 а то за лук мороженый, за пустой чеснок.
В очередь - как к соседке за спичками на часок.
Мать честная, думаешь, и вправду зима гнилая,
а это свёкла с нитратами - гнилая.
Ничего-то в жизни не поняла я,
который раз по счёту полетели тормоза,
и так скользко на улице, и твои лукавы глаза.
Поделом мне, разине, - обмакнывай, калечь!
...А ещё есть в магазине болгарский изюм.
Нету бабушки на свете - жаворонки печь.

На родимой сторонке жаворонки пекут.
А с родимой сторонки на все четыре бегут.
Я бы тоже бежала куда глаза глядят,
но мешает мне, цепляется рубашка до пят.
А была бы голая, как зимний клён,
показала бы дочке пальцем: гулёна из гулён!

Мне за это - свечечку в храме.
Ольга всё-таки святая и в сраме.
Голый клён, облепленный снегирями... 

Март 1989 г.