Никто не плакал.
Стаскивали с крыш. 
Плясали кони.
Плавился асфальт. 
А всё-таки - не Лондон, не Париж! 
Московский в доску трубадур и скальд!
Никто не плакал,
и коней плясать 
сюда пригнали -
не давить! не танки! 
И, как с галёрки, с жарких крыш  слезать 
не собирались зрители Таганки!
По переулкам лопался заслон,
и прорывался следующий... третий...
Быть или бить?!
А ветер - из знамён 
на перекрёстке
наших двух трагедий!
А в те знамена пеленать - кого? 
Причём тут славный Фортинбрас и Гамлет? 
Нет, не спровадить за море - мертво 
словцо монарха, коль горит пергамент!
Никто не плакал, нет, не умирал,
и долгожданный вынос был как выход... 
Распоряжался пьесой генерал,
с мильонным вдохом чередуя выдох. 

Народ безмолвствует...
Пушкин, "Голос Америки"



В каком ещё столетье - у цыганки 
выпытывай, авось, и не соврёт -
родится тот, кто снова так умрёт, 
что "Гамлета" отменят на Таганке? 
Хоть на два, а, хоть на три наперёд 
загадывай, заглядывай с изнанки... 
Ещё, пожалуй, врать не станет янки:
по-русски в полночь скажет, что народ 
безмолвствует, что больше на Руси 
нет площадей - лишь эта, у театра. 
Не у Сената. Всадники на ней... 
Я там была! Ты у меня спроси, 
как он безмолвствует, в какую пушку ядра 
закатывает и куда коней 
гнать хочет.
Правда, затомились в стойле. 
И - правда, правда - заедали крик 
мы белым хлебом, плач топили в пойле. 
Чужую юность вычитав из книг, 
мы молодыми не были, и в поле, 
в том чистом поле, где главой поник 
то ль сам Олег, то ль конь его - двойник, -
змею к земле копьём не прикололи!
Я там была, и я клянусь тебе,
что вместе с ним безмолвствовала тоже.
Не дожидаясь траурных речей,
играл трубач безмолвно на трубе,
и та змея, в своей последней коже,
шипела из-под копий и мечей.

Эти тучи белые - не из ваты. 
Тихо в яме оркестровой.
Эти тучи белые тьмой чреваты -
или даже мировой катастрофой!

Этот белый занавес - не опущен. 
Режиссёр наш хоть и вежлив - не льстив:
не скрывает, куда топает Пущин, 
Пушкина в изгнаньи навестив.
Всё, что за кулисами, что между строк, 
выведет на чистую воду.
 Не у каждой ссылки двухсотлетний срок, 
и не каждый каторжник делает погоду!

Эти тучи белые - скупая декорация. 
Приволок носилки бородатый санитар. 
Скажет Гамлет, умирая:
- Друг Горацио,-
юный мир на самом деле стар...
- Друг Горацио...
Прервут "на-заграницу" интервью.
Но, с галёрки на галеру пересев в лихую пору, 
станет зритель наш подобен работяге-муравью:
по пушинке, по соринке сложит каменную гору!
Просто гору - а не мавзолей,
не курган, не пирамиду.
Похороны, как ни плачь, а всё же веселей
свадьбы, сыгранной для виду.

Нанесут, навьючат гору - до насупленных небес. 
В гору, в гору, в гору - кому дорого дыханье. 
На горе на той - охотник с ружьецом наперевес, 
да гоняют чаи два пастуха в духане. 
И никто не знает, где заветная черта
и какие заиграют исторические вехи. 
Похороны похоронам рознь и не чета. 
За кем из нас медали - а на ком доспехи.

И кто с кого на этом свете взыщет? 
И как узнают обо мне потомки? 
Моя двоится - иль квартиры ищет твоя, 
чужая /говорят - потёмки/? 
Ах, умирают не от двоедушья. 
Уж как-нибудь перезимуют обе. 
Твоя душа не дудочка пастушья, -
да и моя не то что бы в утробе. 
Твоя, моя...
конечно, тесновато, 
и грудь болит, и рёбра выпирают. 
Но на Руси странноприимство свято, -
а постояльцев разве выбирают?
 И ты погиб ли, ты сошёл с ума ли, -
твоей душе бессмертие сулили... 
Вот только зданье как бы не сломали, 
и как бы снова не переселили.

Не пыль она, не прах она, 
не твердо - а стоим! 
Но аж до дна распахана
радетелем своим.


Поблёскивает недрами, 
сердечко холодит, 
подхваченная ветрами, 
куда-нибудь летит.

Всего четыре стороны, 
и каждый ветер прям... 
Выклёвывают вороны 
глаза богатырям.

Всю эту землю тленьем тронешь,
всю эту воду замутишь, 
зловещим карканьем - Во-ро-неж! -
спугнёшь его степную тишь. 
Мы по окраинам недаром 
себя припрятывали впрок, -
но было суждено гитарам 
хрипеть не вдоль, а поперёк! 
Гарсиа Лорка, Виктор Хара - 
а тех, кого не назвала, - 
всё та же участь, та же кара - 
и в тот же чин произвела. 
Нас не вписали - в деисусный, - 
своя звезда над головой... 
Вновь становился речью устной 
наш плач, переходящий в вой.

Я также против выстрелов в упор...
В.Высоцкий


После стольких выстрелов в упор... 
Браво, браво! хоть и странно, право:
мимо цели бьёт сосновый мой сыр-бор,
вхолостую ухает кудрявая дубрава.
Разбежались сосны и. дубы,
по домам распущенное войско.
Ах, да мы, да нам, да если б, да кабы
нас с тобой слепили не из воска!
Мы стоим как вкопанные, вид
переняв у дерева. Похоже!
Разница лишь в том, что дуб душой не покривит,-
а мы жёлуди, нам жить, нам стоит лезть из кожи.
Только разве жёлуди умеют - наповал,-
жёлуди не пули и не пушечные ядра.
Ах, никто тут никого не бил, не убивал,-
зритель, нет, свидетель себе под нос напевал,-
с похорон валил, как из театра.
Ничего, что угодили в непредвиденный фавор.
Ничего, что мир наш грубо намалёван на фанере.
Надоела подоплёка, опротивел разговор -
и актёры заиграли в древне-греческой манере!
Нет ни пуль, ни пороха, ни зла
у судьбы в крестьянском арсенале.
Чья бы смерть нас за сердце взяла,
чтоб с самих себя осаду сняли?!
После стольких выстрелов в упор
на убийц найдётся ли управа... 
Мимо цели бьёт сосновый мой сыр-бор, 
вхолостую ухает кудрявая дубрава.

Ночь смыла черту горизонта -
и ту, что меж нами, черту. 
Торонто, торонто, торонто -
запретное слово во рту.

Часть света - ни та и ни эта. 
На части не делится свет!
Трубите, - мол, песенка спета! 
Тряситесь над грудой кассет!

Где мыши, да пыль вековая, 
да залежи пролитых руд, 
усохшей головкой кивая,
высиживай, дедушка, труд.

Пиши: - В позапрошлое лето, 
такого-то дня и числа...
Я тоже пришла без билета! 
Я тоже кудрями трясла!

Заведовал древним обрядом 
глухих молодцов эскадрон. 
А я и не знала, что рядом -
Торонто, Торонто, торон...

- Это родина, мама?
- С чего ты взяла?
-Вот берёзка, вот яма... 
-Что-то публика не весела... 
-Кто он, мама?
- Не помнящий зла.
- А родство?
- И родства.
.......................................

Чередуясь, листва 
покрывает то небо, то глину.
- Ну, так родина?!
- Наполовину.
- Где же, мама, ещё одна? - да не таи:
у чужих, у прохожих разведаю.
-Тут чужих не хоронят, тут предки твои. 
-Той захочешь - расстанешься с этою.

Я не была в театре на Таганке...
И Лермонтов был к Пушкину не вхож.
Но - профиль в профиль - больше, чем похож!
Не перерезать пуповину - нож
тупой и плоский - не чета чеканке!
Нет, - ЦЕПЬ ВРЕМЁН российских не порвать.
Не Дания и не средневековье.
Одно на всех сияет изголовье.
Хоть и не скатерть - будем пировать! 
Пир - западня.
Не крепость, не редут,
не умопомраченье Дон-Кихота. 
Но уж чума свирепствовала тут, 
микробу жрать нас больше неохота.
Эй вы!
    не ставьте часовых у входа!
На Страшный Суд апостолов ведут!

Пусть всё наружу, даже если гной.
Копить ещё? -
не выдержит копилка.
Врать дальше? -
но кому?! -
так искренне, так пылко
врать при свечах...
а свет уже дневной!